Хуже некуда

Глаза открывая сонно она забыть все произошедшее старалась. Не получалось, даже спустя ночь в душе кошки скреблись внутренности разрывая и в фарш вышеназванные превращая. Блядство. В какое же блядство она впуталась неосознанно, даже на подкорке своего сознания не представляя к чему это может привести. Взглядом комнату неизменившуюся нисколечко обводит. Противно все вокруг, даже одеяло в котором от внешнего мира спрятаться пыталась раздражало. Она укрытие с себя снимает лениво, за окном темно ещё, но ей точно пора вставать. Ноги на пол холодный ставит и ежится невольно. Неприятно до невозможности, хочется глаза закрыть и другим человеком проснуться, хочется стать какой-то живой и при этом убрать детскую наивность, с которой она до вчерашнего дня на их своеобразные отношения глядела. Туркин казалось, её за человека полноценного не воспринимал вовсе, напрочь её чувства и эмоции игнорируя. Для него мнимая нормальность и правильность значили куда больше, от чего на душе вдвойне мерзко становилось. Было огромнейшее желание заплакать, глупо и безмолвно. Девчушка не могла, словно это впрямь слабостью являлось. Ей даже перед самой собой стыдно было, что она повод для подобных размышлений дала. Тимофеева абсолютно точно была уверена, что произошедшее её вина. Ужасная привычка во всем винить себя в ней давно, впрочем не только в ней, большинство женщин СССР с подобными убеждениями всю жизнь прожили. Она не исключение. Вновь из-за него по холодному полу ходит, раздражает. Зеркало в ванной омерзительную картину транслирует, она молча смотрит на себя и в глазах слезы собираются. Водой ледяной лицо обдает в попытке новый порыв и старую отечность снять. Лицо собственное неестественно большим и мягким кажется. Болезненная синева под глазами, с подобными наливными яблоками заместо привычных впалых щек кажется неестественной. Словно она тенями какими-то синяки нарисовала, чтоб на зачете поблажку получить. Правда все зачеты в этом семестре она уже сдала, хуево, на отъебись, но сдала. Конечно в большей степени это и не её заслуга вовсе, а жалостливых преподавателей которым на девчушку даже смотреть больно. Надеяться, что с дипломом её возьмут куда-то из жизни нищенской вытаскивая. Зубной порошок на губы искусанные попадает и щипать начинает, заставляя девчонку лицо скривить. Ранки маленькие, до этого момента едва заметные ярко алыми становятся и жгут невыносимо. Она все той же водой холодной смыть мятное средство пытается, что стужу на слизистой разводит. Полотенцем трет, словно это может спасти и в раковину сплевывает кусочки ткани, что к губе прилипли. Тапочки в коридоре вновь валяющиеся обувает и на кухню идет. Как же уебищно сейчас понимать, что суп который она так старается растянуть был в её холодильнике только благодаря тому, от кого спрятаться хотелось. Пирожки эти блядские на пару с похлебкой подогревает, мерзко от того что не свое жрет. Но после голодных обмороков не единоразовых она гордость перед самой собой в одно место засовывает. За пачку «Примы», что хотя бы за её гроши куплена была хватается, коробку раскрывая, почти порвав картон дешевый. Папиросу меж губ мясистых вставляет и с той же спички прикуривается. Затягивается долго, устало руку от лица убирая, дым сизый в легкие проникает, а по горлу жжение едва ощутимое проходится. Выдыхает и комнату пеленой белесой заполняет, что не видно ни черта становится. Во рту горечь сигаретная остаётся и она кривится слегка. Отторжение новой затяжкой прерывает и на кончик палочки никотиновой смотрит, что пар вверх словно ниточкой выпускает. Папиросу зубами зажимает и суп в тарелку переливает, на другое блюдо пирожок жаренный закинув. В теле слабость несусветная, на душе впрочем тоже. Она чувства эти похлебкой и мучным изделием перебить пытается, но от их появления только хуже становится. Позывы рвотные вызывает подсознательно, тошно становится от осознания того из чьих рук продукты эти взяты были. Естественные потребности организма все же её гордость побеждают и она побыстрее в себя все запихивает. Жаль, что ей даже в еде утешение найти не удается. Чай пить не хочет, не её он, та и без подобного напитка перебиться куда легче, нежели чем без продовольствия обыкновенного. Гордость дает о себе знать, поражение принимая достойно. Ева гребешком осточертевшим рвано по волосам проходится, не аккуратничает. Клок волос запутанных вырывает резко, хотя ещё вчера бы разбирать руками начала. Сейчас как-то дела до этого не было. Спортивный костюм на себя напяливает и даже в зеркало не смотрит, нового ничего не увидит, только расстроится ещё больше. Потому шагом безжизненным в коридор направляется где в кеды убогие запрыгивает и не менее убогую курточку набрасывает. По ступеням спускается впервые за поручень придерживаясь, сил нет совсем, но уебатся при этом головой тоже не хочется. Сквозняк уже привычный по ногам проходиться, но она того не замечает. На улице мороз по щекам дает, а та даже укутаться в шарф не пытается, ибо про сам шарф забыла попросту. Снег под ногами хрустит тишину гробовую разбавляя, а она ногами монотонно в сторону техникума передвигает. Дома серые, безликие, попросту неинтересные как и она сама. Таких районов по всему Союзу тысячи, а девчонок на неё похожих и вовсе миллионы. К главному входу приближается, а во рту слюна вязкая, противная до жути, она под ноги себе харкает. Со стороны выглядит неправильно, даже мерзко, но это не сравнится с её отвращением к самой себе. Вяло со сторожем здоровается ключи от каморки забирая, чтоб привычный утренний ритуал провести. Для неё уборка территорий приближащих словно для школьника зарядка с самого утра, но мальцам не так повезло, они за физические нагрузки двадцать рублей в месяц не получают. Лопатой соскребает снег сосредоточенно, ничего на асфальте проходном не оставляя. Работу свою качественно и тщательно выполняет, не хочет из-за лени гроши критически необходимые терять. Студенты уже подходить начинают, а она заканчивает как раз, снаряжение в подсобку занося и в лице не меняясь вовсе. Её будничные обязанности не радуют, она бы сейчас с радостью хуй положила бы на все и назад в одеяло закуталась бы. Жаль, что положение её социальное подобных вольностей не предполагает. Она даже с температурой выходит, боясь, что выпрут девчушку неугодную. В кабинет прется по инерции, не понимая и не вспоминая даже предмет который вычитывать будут. Девчонка понятия не имеет лекция это либо же пара, возможно они что-то сдавать сегодня должны. Не знает и знать не хочет. На последнюю парту заваливается и тупым взглядом, почти мертвым в стену пялиться, оттенок у неё блевотный, словно суп утренний. Ей физически плохо становится, голова кружится и желудок выворачивает словно. Руку вверх тянет, что-то невнятное женщине лет пятидесяти произносит, а та лишь кивает рукой на дверь указывая. Тимофеева подрывается сумку прихватывая, сначала в медпункт мчится, но после в уборную сворачивает, понимая что никакие таблетки не помогут. В глазах темнеет и она на колени сваливается за умывальник цепляясь. Прием пищи утренний наружу рвется, но она до главного санитарно-технического приспособления доползти не в силах. От чего похлебку прямо в раковину отправляла, позыв не контролируя вовсе. Рот закрыть пытается, чтоб картину отвратительную прекратить, но организм сильнее убеждений о ужасном оказывается. Куски пищи непереваренной застревают где-то на пол пути, от чего Тимофеева кашлять начинает, рискуя собственными отходами насмерть подавиться. Все же кусок курицы протолкнув она с новым порывом встречалась и только глаза закрывала, чтоб этого безобразия не видеть. Когда продовольствие заканчивается из горла желудочный сок выливаться начинает от чего жжение мерзостное по слизистой отдается. Она горло полощет, но не помогает ни капли, по щекам слезы течь начинают, а пред глазами пелена образовывается. Сквозь неё девчушка продукты жизнедеятельности свои смыть пытается в водосток проталкивая. Трубы наверняка забиваться ещё больше начнут после такого, но она лишь руки с мылом несколько раз промывает и по лицу холодной водой хлещет. Отдышаться пытается, ей от самой себя противно. Радуется лишь тому, что этого позора не видел никто, иначе она бы в жизни больше сюда не явилась. В медпункт ковыляет за стенку придерживаясь, в глазах мутит все и кажется, что вот-вот и вырвет вновь. За ручку старую дергает и взглядом с девушкой молодой встречается, что в халате белом сидит. Кабинет не примечательный ничем, кушетка, стол и полочки с лекарствами и медицинскими книжками, на фоне краски давно облупившейся. Проходит осторожно, продолжая придерживаться на кушетку валится. Ноги не держат вовсе, а по лицу слеза одинокая стекает. — Что болит? — спрашивает медсестра к девчонке подходя и на корточки присаживаясь. — Тошнит и в глазах мутит, слабость по всему телу, — детальнее описать старается Тимофеева на что взгляд настороженный ловит. — Ты не беременна случайно? — Нет, у меня не было ещё, — в подтверждения слов своих помахала головой та. — Домой дойти сможешь? — узнавала она. — Тебе отлежаться нужно, — продолжая осматривать Еву говорила неизвестная. — Если не беременность, то вероятнее всего отравление или стресс. Были переживания какие-то? — Были, можно я тут полежу немного? — поворачивалась с мольбой в глазах девчушка и мягкий кивок в ответ получала. Глаза прикрыв в темноту проваливалась обессиленной совсем, чувствуя только как кости изнутри ломает и желудок тянет омерзительно. Девушка лет двадцати ей что-то говорить продолжает, но она не слышит уже, в позе нездоровой падая окончательно. Со стороны девчонка нездоровой совсем выглядела, от того медработница пульс прощупывает и лишь убедившись в том, что лежащая жива назад в кресло присаживается, наблюдая. Очнувшись она вокруг осматривается и на локтях приподнимается, пытается понять где находится. Из размышлений обеспокоенный вопрос медсестры вырывает: — Ты как себя чувствуешь? — Сносно, — кивает та. — Ты не представилась, продиктуй данные свои, пожалуйста, я передам, что отпустила тебя, — проговаривала девушка. — Тимофеева Ева Андреевна, второй курс, бухучет и аудит, первая группа, — отчеканивает она, параллельно вещи собирая. — Я пойду? — Иди, завтра зайдёшь я на тебя посмотрю. Девчонка лишь кивает утвердительно из кабинета удаляясь поскорее. В коридорах обшарпанных не просто пусто, скорее пустынно. Она в холле осматривается на часы глядя понимает, что сейчас середина третьей пары и потому даже опоздавшие по кабинетам разошлись. Кивает в знак прощания сторожу на смену заступившему недавно, и по лестнице спускается надеясь не упасть ненароком. С задачей столь простой на первый взгляд справляется с трудом, но все же равновесие выдерживает. По улицам грустным и одиноким ступает. Сначала думает «Коробку» обойти, но после понимает, что и без того тяжелая нагрузка в виде ходьбы добивает. Усложнять себе путь сейчас буквально самоубийству равняется. Даже думать страшно, что с ней обездвиженной и без сознания на улицах родного города сделают. Она знала где живет, потому старалась лишний раз не нарываться, лишь защищаться при необходимости. Ей ничего кроме Казани известной давно за жизнь повидать не удалось. Она ведь и на экскурсии в Москве не была, из-за финансового положения, что ниже плинтуса находилось. Исключением только сборы в Абхазии стали, куда она каким-то чудом протиснуться смогла, а так только столицу Татарской АССР и видела. Ибо соревнования по республике только тут и проходили, а дальше ей продвинуться не удавалось. Почти всегда оставалась на почетном втором месте, лишь единожды первенство вырвав. Оно и неудивительно, что ребенок без питания нормального и в принципе подходящих условий чемпионом не стал. Девчушка не была исключительной и прыгнуть выше головы ей не удавалось. Довольствовалась тем что есть, та и гордилась все равно, что хоть на что-то способна. Дворы проходит голову опустив, старается с общей картиной слиться. На поле хоккейное даже голову не поворачивает, боится. — Ева, — крик с присвистыванием настигает её. Она даже не оборачивается, на это попросту сил нет. Старается дальше ступать как не в чем не бывало и равновесие удерживать. Не хватало ещё упасть позорно и лицо в кровь разбить. Сзади бег слышится, но дела до него нет вовсе. Кто-то руку тяжелую на плече кладет поворачивая. Туркин перед ней запыхавшийся стоит, смотрит словно вчерашнего вечера и не было. Тимофеева отворачивается как только он руку убирает и продолжает к дому тащиться. Он её грубым хватом за руку притягивает, а та и не противится совсем. — Ты чего? — смотря в её глаза пустые до невозможности спрашивал он. Девчушка лишь молчала в ответ. — Только, блять, не устраивай второй спектакль, мне вчера хватило, — проговаривает тот, а она все так же стоит не произнося ни слова. Он сильнее её руку сжимает, чтобы реакцию какую-то получить и сбитые костяшки замечает. — Кого отмудохала? — Это твой дружок тебя научил в руку впиваться? — слово сквозь него смотря и все его вопросы пропуская интересовалась она. — Блять, ну может перегнул, — руку разжимая говорил Турбо. — Ты будто лучше, — провоцировать пытался, но реакции желаемой вновь не получал. — Ты вообще знаешь, что тебе могут за базар такой сделать? — Делай что хочешь, видишь же, что не сопротивляюсь, — отвечала так только потому что подсознательно все ещё уверенна была, что он на подобное не решится. Та и обида, которой дома не было при его виде проявляться стала. Хотелось и его задеть, хоть чуть-чуть. — Ну, пиздец, — смеяться нервно начал тот. — За ручку дернули разок и все? В вафлерши на общак записаться решила? — Тимофеева на оскорбление не реагирует, но на глазах слезы проступать начинают, в уголках скапливаясь. По щеке капля кристальная стекает. — Че ты ноешь сразу, а? — Тебя жалко, — Туркин не отвечает, только брови сводит в жесте вопросительном. — Если я вафлерша, то ты помазок выходит, — улыбнувшись заявляет она, едва силы на этот жест собрав. — Сука, я не это имел ввиду и вообще, хули ты все перекручиваешь? — взрывался юноша кулаки на руках сжимая. Жевалки ходуном забродили, что на лице отражалось заметно. — Конкретно предъяву я тебе не кидал и напрямую не говорил такого, — продолжал в отрицание уходить тот. — Ты сказал то, что хотел, Валер, — впервые к яблочкам своим прикасаясь и слезу смахивая говорила девчонка. — Не иди за мной, пожалуйста, — с мольбой проскулила она почти шепотом. Он сначала возразить хотел, но после понял, что она все равно сейчас его слушать не станет. В рассказы про то, что такого больше не повторится и вообще он не думал, что все так получится уж точно не поверит. Ева может и слегка наивной была, но совсем дурой точно не являлась. Просто пока не понимала резонна, не понимала почему он решился на такое и не понимала почему ведет себя словно ничего и не было. Оборачиваться так и не станет за поворотом скрываясь. Обидно от того что он даже объяснится не пытался. Просто сделал, просто плюнул в душу, просто уничтожил. По щекам слезы стекают и она убиться сейчас готова, как-то не по себе и все. Словно надломилась и прежней стать не получится. Может она все происходящее и не воспринимала настолько серьезно насколько Туркин, но подобного отношения точно не заслуживала. Валера ей такого наговорил, что она в действительности себя виноватой почувствовала, словно на то настоящие причины были. Но причин не было, были только моменты, которые она выпячивать не хотела. Не может же девчонка пацану универсамовскому рассказать, что ей сигареты подогнал человек, что по факту Хади Такташ руководил. Ведь не объяснит же никак, что он её за женщину не воспринимает, не объяснит, что сестрой называет и не объяснит, что все его тупорылые приколы никакой серьезности не имеют. Не расскажет ему никогда как он будучи шкетом совсем, вытряс все что мог помогая ей на похороны бабушкины собрать, не расскажет и как его к деду приводила для напутствий в случае попадания на зону, не расскажет, а он впрочем и слушать бы не стал. Так получилось странно в её жизни, что ей куда легче бы на другой улице жилось. Тут она не доверяла никому кроме самой себя и деда наверное, который хоть и разочаровал, но все же родным оставался. Ей здесь сложно было, она толком никого не знала, только знакома была. За Адидасом следом таскалась, только чтобы домой не самой переться. Мимо телефонной будки проходит, хочет номер знакомый набрать, но знает, что ответа не получит. Раджа давно адрес сменил, номер соотвественно тоже. Девчушка понимает прекрасно, что он бы группировкой за неё разбираться не пошел, по факту права не имеет. При этом настолько же точно уверена, что он бы сейчас просто приехал и успокоил одним своим «Сестренка». Впрямь сестра, хоть и не кровная. Он обещал её защищать всегда, даже несмотря на то, что тогда возле технаря понимал, что она на чужой земле живет все равно на себя ссылаться разрешил. Словно обещание возраст которого никто из них не помнил подтверждая. К подъезду давно знакомому подходит размышления свои о насущном прогоняя. На лавочке фигура знакомая валяется, подходит в лицо заглядывает. Понимает — её. Обычно ему хватало сил даже синим до двери квартирной дойти, сейчас же видимо нет. Наклоняется осознавая, что на четвертый этаж никак сама не допрет человека, что её в весе почти в два раза превышает. Слезы новой волной нахлынули от безысходности её положения. Пытается поднять его, но безуспешно полностью. В попытках сама сваливается, после на корточки садиться рядом и головой в колени утыкается. Хотя чего она ждала? Тимофеевой и в нормальном состоянии едва ли в квартиру тело с почти незаметными признаками жизнедеятельности затягивать удавалось. Что уж говорить о том, чтобы его на четвертый этаж потащить. Будучи здоровой не осилила бы, а после обморока недавнего так тем более. Снова мутить начинает жутко, ощущение, что вновь свалиться в отключке. Кто-то её за плечо дергает рвано, но у неё казалось в этом месте нервы просто атрофировались, потому она даже повернуться не пытается, прикосновения чужого не чувствуя. — Чего ревешь? — парень в шапке черной спрашивал. — Он живой? — Живой, — кивала та повернувшись слегка. — Ты Ева? Ну, с Турбо которая, — уточнял тот, а она лишь отрицательно головой машет. — Ева, но без Турбо, — хмыкает та и за сигаретой тянется. В кармане рыщет и все же пачку вынимает, папиросу достает и коробку парню присевшему рядом протягивает. Тот не отказывается молча сигарету вынимает. Девчонка спичку к кончику подносит и затягивается, неизвестному упаковку передавая. Смотрит на клумбу снегом засыпанную и сизое облако выпускает наблюдая за тем как дым в никуда улетучивается. — Так чего ревешь, Ева без Турбо? — повторяет вопрос юноша и взгляд на лавочку переводит. — Алкаша жалко стало? — Это дед мой, — усмехается та от всего навалившегося и на собеседника не смотря хабарик тушит в сторону откидывая. — Очнется и домой прийдет, тоже мне проблема, — говорит он словно ребенку элементарное объясняя. — У него иммунитет слабый, ему нельзя тут лежать долго, — парирует девчушка, чуть тише добавляя: — Я его сама не дотащу. — Помочь? — слегка улыбнувшись спросил тот, кивок утвердительный получая заместо ответа полноценного. Она первая приподнимается и вторую попытку подхватить старика предпринимает, вновь безуспешно. Но молодой человек рядом стоящий основной вес на себя перенимает, добавляя не громко: — Я сам. Отходит в жесте согласия мысленно благодаря всех существующих и не существующих Богов за происходящее. Этот парень у неё почему-то опаски не вызывал особо, хотя на первый взгляд должен был. В перейди идет как бы дорогу указывая, сама за поручень придерживается, но отпускает. Неудобно становится, будто ей тяжелей чем человеку, что сзади плетется с ношей. Дверь квартирную открывает быстро руками дрожащими. Тяжело, кажется, что сама вот-вот свалиться как опекун её. — Дай ботинки с него стяну, — на корточки присаживаясь просила она. Обувь грязную снимая глаза невольно отводит. Физически больно на эту картину смотреть, не хочется верить, что все происходящее на неё навалилось. Благо хоть неизвестный помог, затащив его на диван. Она наклоняется курточку замурзанную снимает и дедушку одеялом накрывает. Нежно ладонями по лицу проводя. Верхнюю одежду в тазик закидывает водой холодной заливая. Стирать в любом случае в ручную придется, так хоть задачу себе облегчает, не сильно. На юношу который в коридоре стоять продолжает смотрит, совсем не понимая, что в подобных обстоятельствах говорить нужно. — Спасибо, — выдавливает из себя девчушка, а тот лишь кивает, но с места не двигается. — Есть хочешь? — единственное, что может предложить озвучивает. — Давай, — соглашается тот разуваясь. На кухню молча проходят, она копошиться начинает. Суп подогревает, предварительно конфорку подпалив. В тарелку пустую пялится позже заполняя ту доверху. Сковородку раскаленную пододвигает и слегка водой плещет, чтоб пирожки не подгорели нагреваясь. В тарелку перекладывает и приборы столовые подхватывая, перед гостем ставит. Валится на табуретку напротив, на стену облокачиваясь глаза прикрывает. Выглядит со стороны странно наверно, но это самое мелкое неудобство за последнее время. Звук метала о стекло ударяющегося слышит, когда тот есть начинает, от чего голова ещё больше раскалывается. Молчит, он и без того помог сильно. — Не загоняйся ты так, все с дедом твоим нормально будет, — утверждал он. — Вкусно, кстати. — Спасибо, — хмыкает она едва глаза приоткрыв. — Так это ты на остановке ему того, как это сказать? , — стараясь при девочке обсценную лексику сократить задумался тот. — Я, — подтверждает девчушка, чтоб тот время на объяснения не тратил. — Не знал, что ему такое нравится, — усмехался парень слегка. — Я Зима, ну Вахит то есть, — руку ей протягивая представлялся юноша. — Ева, но ты и так знаешь, — пожимая руку протянутую говорила Тимофеева, удивившись слегка. — Валера, говорил, что девочкам руку не пожимают. — Ты меньше его слушай, — предупреждал парень толком не прожевав пирожок, что в руках держал. — Так, все-таки вы связь держите? — Уже нет. Сквозь глаза почти закрытые она эмоции сменившиеся на мужском лице не увидела. Оно и к лучшему, наверное. Вахит бы все равно бы ей не рассказал, что ему утром Туркин вещал после сборов. Та и она бы навряд ли отреагировала бы адекватно. Но интерес, хоть и не сильный все же верх берет. Хочется послушать то, о чем приятель умолчал. Ибо подобная реакция явно не из-за чего-то хорошего была. — Чего так? — У него лучше спроси, он тебе историю поинтересней придумает, — вспоминая отрывки из диалогов восклицала девчонка. — Спрошу, — уверял Зималетдинов, но все же добавил: — Хочу и твою версию послушать. — А что там рассказывать? Сам не догадываешься? — грустно ухмылялась та. — Если бы догадывался, то не спрашивал бы, — парировал Вахит. — Он подговорил кого-то, чтоб меня попытались, ну того… — замялась девушка, на что он кивнул подтверждая, что без уточнений все понял. — Ну, как бы вот и вся история. — Блять, не думал, что он на серьезке это сделает. — Я тоже не думала. — Он вообще нормальный, — начинал Зима. Дальше девчонка его не слушала, лишь губы в тонкую полоску сжала. Чувство внутренней опустошенности, что он ей подарил было несравнимо ни с чем ей ранее известным. Казалось, даже если все его друзья в очередь станут и начнут его оправдывать, то это все равно не поможет. Обида и боль глубоко в душе поселилась разъедая и без того тонкий слой доверия. Наверное он действительно надломил, что-то хрупкое до жути, неосознанно. Ей не хотелось слышать про него вовсе, но желания начинать спорить с Вахитом тоже не возникало. Потому она взгляд в одну точку направляла, дожидаясь ухода нового знакомого. Впрочем и в его присутствии стало понятно лишь одно. Туркин являлся живым воплощением фразы «Я тебя не дам в обиду, я тебя обижу сам!».