Хуже некуда

Подходит с ним к хрущевке такой же, как и у неё самой, за исключением того, что подниматься приходится не на четвертый этаж, а на второй. Алкоголь в крови чувствоваться продолжает, несмотря на драму, что минутами ранее разыгралась. Вот, она же всю жизнь употребление синьки осуждала, но по правде не заметила как сама все хуже в этом же отношении становиться стала. Дед её по крайней мере не скрывал никогда, что пригубить любит. Впрочем ему как вору позволено было, по всем понятиям тюремным. Урка он пьющий и загульный, что с него взять? Не то, что девчонка, которая по всем правилам должна была стать мнимым светом на закате советской государственности. Поколение предшествующее почему-то вновь на молодежь всю ответственность скинуть предпочитает, скрывая тот факт, что именно при их труде все проблемы нажиты были. Тимофеева действительно отражением эпохи является. Больно она своя, и при этом продолжает быть отталкивающей. В ней уйма граней уживается, даже из тех, которые заметны уж сильно очевидно. Допустим то, что при пацанах она куда более жесткая и мускулинная, в то время как при суженом позволяет себе слабость. Впрочем от неё именно этого и ждут, толком деваться некуда. Нужно стандартам соответствовать, иначе в утиль отправишься быстро. Подобную данность осознавать гадко, моментами даже мерзко до одури. Ведь, по правде она совсем с общепринятыми нормами не вязалась. Свобода для неё всегда в приоритете стояла, именно поэтому она даже в крайних ситуациях старалась все самостоятельно вывозить. Уязвимость лишняя не была одним из пунктов в иллюзорном списке желаний, который та и создавать не думала. Хотелось из оков понятий здешних вырваться, но как минимум не было, куда, а как максимум она нигде больше и прижиться не сможет. Кажется, периодами, что все окружающее унылое слишком, но и она яркостью красок и интеллектом интеллигенции присущим, не блещет совершенно. От неё улицей не то, что прет, от неё пасет за километр. Сего факта не заметить может только человек, который равноценно в этом всем погряз. Рядом с ней именно такой ступает. Они на деле — всего лишь заложники обстоятельств окружающий, от этого блевать совсем натурально хочется. Точнее даже соком желудочным плеваться. Возможно, в городе другом они бы и получили шанс на будущее счастливое, и здоровое. Только они всего лишь покалеченные дети не знающие куда податься. У девчонки есть свой круг обозримый. В нем присутствуют лишь кенты её и возлюбленный своенравный. Нет фокуса на том, что за границами районов двух находится. Даже, когда она в столице пребывала, все равно хабалкой казанской оставалась. Из знаний исключительных у неё только умение пиво зубами и глазом, открывать. Впечатлить такое может только ей подобных. Ничего постыдного в моментах вышеперечисленных нет. Те всего-то на её узкий кругозор указывают. Несмотря на то, что девчушка больше тюремные законы уважала, она все равно частью улицы оставалась. Хоть, и неполноценной совсем. Реалии нынешние иногда больно суровыми даже для неё, в них выросшей, оказываются. То, что спустя годы «Казанским феноменом» назовут, для девчонки всего лишь бытие будничное. Естественно может начать восклицать о неправильности действий многих. Но ей все равно действительность суровую проще мимо себя пропустить. Привычки жизнь себе усложнять она не имела никогда. Существование и без того нелегкое обременять заботами дополнительными, была не готова совершенно. Пришлось, именно пришлось, принять тот факт, что она лишь пешка в игре большой. Даже, если в обстоятельствах некоторых себе королевой кажется. Голубых кровей дева не имела никогда, впрочем заполучить при всем желании бы не смогла. Шнек от неё исходящий для настоящей аристократии очевидным был. Связана она с криминалом так точно. Сей факт читался по всему. Шмотье у неё забугорное, те же сапоги в цену нескольких средних зарплат гражданина страны победившего социализма, которые при этом граничили с манерой ноги раскидывать широко. Пошлости в этом жесте никакой не имелось. Скорее даже наоборот, она словно мужественность какую-то карикатурную переняла от братков. Выделятся категорически противопоказано было, и её манеры, что та из Москвы хранила бережно, на деле только в минус играли. Здешним пацаном в юбке она для других была, и то выражение про нижнюю часть гардероба за уши притянуто. Обычно она наравне с мотальщиками в спортивках бегала. Мастерку старую с символами государства родного она со сборов привезла. Только не с тех, что на «Коробке» проходили, а с действительно спортивных, даже профессиональных. Спорт нынче лишь воспоминанием остался. Перед тренерами многочисленными, что её отсутствие долговременное объяснить не могли, было стыдно. Неловкость эту по правде быстро несколько купюр внушительных, смывали. Чувство стыда ей в целом знакомо отдалено очень, и то из россказней чужих. Стесняться ей нечего, даже, когда снег выгребала лопатой у всех на виду, смущения не испытывала. Слабость показывать нельзя, особенно, если в положении уязвимом находишься. Как раз таки она находилась. Обычная девочка, что на произвол судьбы брошена. У неё вариантов на жизнь эту немного оставалось, и при обстоятельствах нынешних даже нельзя судить в насколько выигрышном положении, та оказалась. Потерянная, она по правде частично это слово описывала. Нет понимания у неё, что такое хорошо, а что такое плохо. Ведь она все то, что под личные убеждения не подходит, званием хуевого награждает. Посредственна совершенно, даже несмотря на то, что феноменом в рамках другого феномена является. Участие в группировке — что-то невозможное для существа с промежностью между ног. Хотя, она и не считалась «пацаном» никогда, и сама под подобный термин не подписывалась. Тёма просто была, где-то рядом, где-то со всеми, где-то при авторитете. Сама же при этом оставалась в глазах большинства фигурой незначительной. Даже на подругу группировки она по статусу не тянула, ведь, со всеми мотальщиками и не водилась никогда. Круг определенный имела, причем иногда и в прямом смысле. Этот вариант даже комфортней являлся, ибо не тронет никто, считая, что с кем-то из старших водится. Боже, как же комично все со стороны выглядело. Мол, друзья детства в луже из реальности суровой не оставили, за собой в очередной раз потянув. Сама бы в жизни не поверила. Подвох какой-то должен был иметься, но он отсутствовал напрочь. Именно это и вопросы вызывало, будто должно было что-то наперекосяк пойти. Оно то и пойдет, рано или поздно, но в их отношениях навряд ли. Трудно воспринимать человека, который тебя с того света из последних сил вытаскивал, как объект для субботника очередного. Поэтому её никто из ближних так и не примерял. Истина всегда тяжело давалась, особенно, если нужно признать то, что твою сестренку названную рано или поздно все равно кто-то трахать будет. Здесь правда тоже всем на обстоятельства поебать, важен лишь факт проникновения, в зону по тем временам запретную. Несмотря на то, что приятели её очевидно понятия обыденные уже во всех позах поимели, она все равно уверенна в установках оставшихся. Какой-то извращенный интерес имеется, узнать, мол, чтобы делать стали, если бы её где-то в переулке силой взяли, она же не всемогущая совсем, и в случае чего и финка не поможет. Того, что вступаться стали бы и не ждёт, там по общепринятым взглядам сражаться не за что, уже было бы. Будто она человеком перестанет является, если пленку эту крохотную потеряет. Право на эмоции иметь перестанет, как только что-то внутри неё окажется. Тогда всем все равно на мнимую бойкость станет. Или к ней бы все же иначе отнеслись? Может и не отвернулись бы, предварительно стиснув зубы от отвращения нескрываемого. Впрочем нет, ей не интересно, честно, ей такие подробности не уперлись уж точно. Лучше дальше в неведение жить, нежели от догадок тошнотворных мучаться. Ей сего знать не нужно, она от такого со всех сторон защищена. По крайней мере так считать проще, ровно настолько же, насколько и стоять молчаливо с кавалером рядом, пока он двери квартиры открыть пытается. Руки у него подрагивают от количества опрокинутой в себя беленькой. По всей видимости познания о том как стоит выпивать, у него такие же паскудные, как и у нее самой. Пара на лестничном пролете стоящая, словно карикатурное отражение эпохи нынешней. Она в кожаном пальто, а тот в ватнике обычном, будто пропасть какая-то между ними и без слов ощущалась. Только на удивление первенство моральное вырывала совсем не она, несмотря на внешний вид куда более презентабельный, и качество жизни демонстрирующий. Чувство это ощущалось мягко говоря ебано, но она тоже не дура. Не время сейчас что-то менять радикально, не выйдет желаемое в данный отрезок времени. Пока оставалось только проглатывать молча большинство происшествий неугодных. Словно она великая слепая, не иначе. Не ебут — не рыпайся, кажись было главным правилом относительно спокойного женского существования в Казани, только, её как раз таки поиметь пытаются, последнее время очень открыто. Благо, хоть, понял, что ничего не будет, по крайней мере она на это очень надеется. Ибо последней её сексуальной фантазией являлся перепихон на пьяную голову, о котором она утром догадается только по алому пятну на простыне. Сказать, что она когда-то особо задумывалась о том, как хочет, чтобы подобное произошло нельзя было. Наверное в приоритете стояло отсутствие насилия, принуждения и хотя бы иллюзорная безопасность. Достаточно будет того, если она сама сего захочет. Ей мнимая романтика не уперлась, она натура уж больно прагматичная, для желаний возвышенных. Их впрочем, и сейчас нет совсем, когда она в коридорчик узкий за ним проходит. Как же хочется просто помыться и лечь спать. — А мы батю твоего не разбудим? — вопрошает сонно. — Он не здесь живет, — отмахивается сразу. — Ты, че на улицу его выгнал? — прыскает, на стену опираясь. — Скорее он меня, — фыркает, а после объясняет: — Это бабушкина квартира. Она какой-то звук несуразный роняет, словно понимание выражает. Делать больше нечего, а за больное цеплять не хочет. Осматривается вокруг, хрущевка обычная, однокомнатная. Обои везде поклеены старенькие и очевидно такие же дешевые, как и у неё. Сапоги стягивает не наклоняясь, лампочку, что без люстры висит замечает. Да, на удовольствие подобное у советской пенсионерки, Царство Небесное, навряд ли деньги оставались. При входе прямо кухонька крохотная, где больше двух человек комфортно уместиться не сможет. Дальше комната основная и единственная, и санузел совмещенный. Скромно, бедно и моментами даже грязно, оно и понятно, если он сам живет. Жилище самое обыкновенное и ничем не примечательное, такое же как и у сотен тысяч других советских людей. Ничего интересного здесь нет, есть какие-то картины старые, на которых к её удивлению не было сумасшедшего слоя пыли. Значит протирал, видимо память хранить пытается. Пальтишко с себя снимает и на крючок криво прибитый вешает. За ним вышагивает на стену опираясь, вновь. Смотрит на комнатушку маленькую, в ней каким-то образом кровать с диваном уместилась. Очевидно, что он обычно на чуде раскладывающимся дремлет, ибо тот застелен не то, что у неё бардак. В потолок кривоватый пялит, что трещинами пошел уже. Грустно как-то, словно серость уличная сквозь окна на проветривание открытые и сюда проникла. Столица Татарской АССР была словно клеткой, причем нихрена не золотой, только выбраться из неё куда сложнее. Ощущение словно она ребенок, который плавать не умеет, а её взрослые с лодки скидывают, считая, что в попытке жизнь спасти, та точно научиться. Только Тимофеева скорее лодку перевернет, всех виновных и не очень следом за собой на дно речное утаскивая, нежели по сценарию обыденному пойдет. Сопротивление какое-то читалось в мелочах, она не хотела как все становится, не хотела на завод идти, не хотела за место в партии глотку перегрызать. Хотя, на последнее она была готова, но только, если мотивация иной оказалась бы, ибо до номенклатуры ей при всем желании не достать. Впрочем, желания тоже нет. С ноги на ногу переминается, не знает в какую позу стать, та и должна ли она вообще конкретно здесь останавливаться. Курить хочется вновь, но у него в квартире запах сигаретный не чувствуется совсем. Теперь понятно, почему он так кривится в её жилище попадая. — Можешь сменку какую-то дать? — продолжая комнатушку осматривать, вопрошает. — На физкультуру собралась? — хмыкает невольно, но все же свитер ей какой-то впихивает. — Я тогда помоюсь, — проговаривает полувопросительно. Тот кивает сразу, и она несколько шагов делая, уже в ванной комнате оказывается. Стягивает с себя все аккуратно, особенно осторожно с колготками обходится, в Казани таких не достать. Волосы закалывает и нижнее белье сменное достает, которое после внезапной поездки в Москву всегда с собой таскает. Мылом хозяйственным косметику смыть пытается, но тушь забугорная поддается плохо совсем, создавая эффект, словно она три часа за рыданиями провела. Помада тоже размазывается и она дергается чутка, когда отражение собственное в зеркале видит. Не дай Бог такое ночью лицезреть. Проходится по коже безжалостно совсем, до красноты явной, ту растирая. Не нравится ей все так же это ощущение инородности на коже, хоть внешне и куда больше себе нравится начинает. Воду включает в ванную залезая, моется способом привычным, словно в армии, на скорость, чтобы лишнюю воду не израсходовать. Экономность привычная никуда не делась даже после появления энной подушки финансовой. Не умеет она иначе, а учиться времени нет. Мыло все тоже по телу растирает, стараясь смыть с себя всю грязь, что на неё в подвальном помещении попасть могла. Не нравилась ей атмосфера там, даже несмотря на мелких и неплохую компанию в виде Люды с Кащеем, все равно аура какая-то давящая. Просто не там, где положено она находилась. У каждого существа, без исключения, есть естественная среда обитания, ну, или попросту место, где позволено себя чувствовать комфортно. Ей уж точно не было спокойно в качалке универсамовской, там уйма людей неизвестных, с которыми она и знакомится по правде не желала. Главным только оставался факт того, что безопасности даже мнимой она не чувствовала совсем. Даже несмотря на его жесты собственнические, которые пугали ещё больше, несмотря на то, что по изначальной задумке должны были уверенность вселять. Хотелось просто закончить этот день своеобразный, под одеялом теплым заснув беззаботно. Полотенцем первым попавшимся с тела влагу ликвидирует быстро, в исходное положение вещь чужую вывешивая. Свитер его натягивает, что на ней словно украденный весит, что ожидаемо весьма, с ее худобой периодами нездоровой. Тепло становиться и она на зубную щетку одиноко стоящую взгляд пускает. Взять не решается, хрен знает, когда он ее менял в последний раз. Палец смачивает слегка и в зубной порошок окунает, набирая щедро. По зубам водит настойчиво, но привычно десна в кровь не раздирает, из-за мягкости кожи. Умывается ещё раз водой холодной, предварительно горло прополоскав в попытке от привкуса тошнотного, алкоголем спровоцированного избавится. В зеркало на себя смотрит, волосы распускает, за уши заправляя. Странно себя в чужом доме ощущает, непривычно. Из санузла выходит свои вещи складывая аккуратно, пока суженный в ею покинутое помещение отправляется. Кофточку мягкую в руках перебирает, стараясь себя хоть чем-то в его отсутствие занять, но долго в столь монотонном режиме не выдерживает. Откладывает шмотье собственное на подоконник, и опирается на него же ладонями, в окно взгляд пуская. Глазами уставшими картину унылую обводит, свет уже в большинстве окон чужих погас, но из некоторых все ещё гуляния виднеются. У кого-то на елке гирлянда стеклянная висит производства отечественного, красиво переливаясь, а у кого-то как у них лишь торшер включен. Люди живут и празднуют, радуются и смеются, пока она лишь наблюдателем сторонним остаётся. Иногда хотелось в чудо поверить и помечтать, а как бы ей с родителями жилось? Но мысли подобные лишь боль и скрежет где-то глубоко скрывающийся, приносят. Все же, наверняка, она бы сейчас не ночевала у мотальщика, с биографией весьма сомнительной. Та и сама бы не думала о перевозке предстоящей. Совсем скоро новую партию запускать будут, через половину государства загибающегося. Знай кавалер её то, кем она на деле являлась, то и на километр бы не приблизился. Обидно стало, если бы осознание пришло. Только она так глубоко не думает, у неё на это запрет давнишний стоит. Инициатива всегда ебет инициатора, потому она и не высовывается лишний раз. Если понадобиться, то сами найдут, это задача несложная весьма. Нравилось ей все равно то, что в жизни изменения какие-то начались. Сдвинуться с точки беспросветной нищеты уже достижение невозможное. Допустим тот, кто сейчас в ванной скрывался по сей день подобного сделать не сумел, у него же понятия в голове имелись, которые нарушать нельзя. Только у неё установок почти никаких нет, ей ведь все равно на всех, кроме круга близкого. Она же действительно готова глотку за билет в благополучное и безбедное будущее, перегрызть. Бесчеловечная она моментами, причем насколько, что если бы осознала, то самой бы тошно стало. Впрочем, сейчас она только от подоконника отталкивается осторожно, беззащитно себя приобнимая. Ещё раз всматривается в обстановку окружающую, но куда-то заглянуть не решается. Здесь тоже правило «не рыпайся» действует. Не хватало ещё какую-то памятную вещь схватить, а после тираду гневную выслушивать, заместо сна желанного. Волосы вновь выбившиеся поправляет устало, на край дивана присаживаясь. Он две подушки положил, у неё от этого едва заметная улыбка проступила, мило. Ну, хоть, где-то он о ней по правде позаботился, впрочем, если бы подушка только одна оказалась, то она бы быстро её к рукам прибрала. Вот такое маленькое, но весьма показательное проявление эгоизма. К стенке ложиться, под одеяло зарываясь осторожно, словно данное действие запрещено было. На стене ковер висит, в свое время подобный роскошью являлся, но все же во многих даже не очень обеспеченных семьях встречался. Узоры пальцем обводит аккуратно, словно заново картину незамысловатую прорисовывает. Но руку прячет, когда спустя несколько секунд звук открывающейся двери слышит. — Та занимайся, — отмахивается, когда действие подобное замечает. Девчушка не реагирует толком, только вновь ладонь достает и несколько раз по ковру жесткому проходится, почти не прикасаясь. Холодно как-то становится, даже под одеялом пуховым от чего она ноги к себе прижимает, в обыденную позу эмбриона скрутившись. Странно, попросту странно в чужой квартире, в чужом свитере, на чужом диване, вырисовывать что-то на таком же чужом ковре. И он ведь не делает ничего совсем, а она все равно домой хочет, куда-то где одна останется. Убежала бы сейчас, если бы возможность подобную имела, от ситуации впервые в жизни происходящей, закрывая дверь бронированную в собственную зону комфорта. Одеяло к себе прижимает сильно и чувствует как он рядом ложится. Страшновато в одной кровати с кем-либо находится, не привыкла она к такому. Ближе к стенке жмется, словно спрятаться пытается, но манипуляция данная на страуса со стороны походит. Та и он судя по всему её чувств не понимает совершенно, впрочем и понимать не хочет, потому ближе пододвигается. У неё ощущение, словно она собственноручно себя в клетку со зверем загнала, из которой не выбраться никак. Несмотря на то, что животным она его не считала, все равно боялась подсознательно. Как бы громко она не голосила и руками не размахивала, он все равно значительно сильнее оставался. В критической ситуации она навряд ли достаточный отпор оказать сможет. Сегодня он давал достаточно поводов, чтобы страх неконтролируемый напитать, и кажись не хватило ему привселюдной демонстрации, ибо прижимался сейчас больно настойчиво. Она зубы стиснув молчала, ковер все тот же старенький рассматривая, и надеясь уснуть поскорее, чтобы день этот блядский завершить. Руки мужские выше пробираться в очередной раз начинали, и у той уже скрип излучался, от того с какой силой она жевалки стискивала. Портить завершение праздника изначально, конечно, не планировала, но в моменте сдерживаться не может. Локоть заводит и пихает его не то, чтобы со всей силы, но стараясь сделать соприкосновение ощутимым. Выходит наверное на троечку, но и она больно сделать не хотела особо, после действия сего выкидывает: — Завязывай! — Бля, ты по печени попала, — заявляет недовольно. — Так тебе и надо, — фыркает ответно. — С хуя ли? — словно агрессию проявляет. — Лезешь много, — глаза закатывает, хоть он того и не видит. — Можешь на полу поспать, если что-то не нравится, — гаркает едва. — Можешь просто прекратить и лечь спать? — бровь вскидывает, забывая, что в комнате темнота кромешная. — А может я не хочу? — в той же манере интересуется. — Ты завтра нихрена не вспомнишь, пьянь, — язвит. — Не, такое я не забуду, — произносит уверенно. — Спи, я сказала, — указывает устало, в другую сторону отворачиваясь. Он её притягивает чутка за плечи, поближе прижимая, в то время как девчонка от действий подобных кукситься невольно. Не отстает никак. — Я тоже умею руки распускать, Валер, — предупреждает тихо. — Серьезно? — усмехается. — А я ж не против. — Тебе по печени ещё раз заехать? — будто угрожать пытается. — Та я ж не сделал нихрена, — хмыкает насмешливо. — Продолжай в том же духе, — цокает, отстраняясь. — Не выебывайся, а, — фыркает вновь. — Ближе ложись, и дрыхнуть будем. С недоверием вначале косится на него, но все же пододвигается, голову на плечо ему укладывает. Тот её придерживать продолжает, словно девчонка вновь убежать грозится. По волосам девичьим ладонью проходится, в то время как она засыпает быстро. И во сне оказывается значительно более тактильной, нежели обычно. Ногу на него закидывает и прижимается самостоятельно, словно объект безопасность транслирующий находит. Наяву она думает все равно многовато, а сейчас лишь на подсознание опирается, что видимо куда более доверчивое, в сравнении с юной особой. Он ее не рассматривает особо, глаза в окно устремляя. Там у соседей до сих пор торжество, в то время как другие уже начинают ощущать тяжесть утреннего похмелья. Глаза за ней следом прикрывает устало, руками тельце тоненькое обхватывая. Так спокойно становится, когда в сон провалившись контакт тактильный сохраняют.