Хуже некуда

Просыпается вопреки его переживаниям больно рано. За окном темно еще, та и он сам на месте, она в этом убеждена, ибо нога на тело чужое запрокинута. Ей не то, чтобы страшно, скорее попросту странно. Особенно непонятно от того, что она на такое с трезвой головой подписалась. Ладно, если бы вновь хмельная была, она если переберет слегка, то резко решительней, и безрассудней становится, совсем того не контролируя. Оправдаться опьянением правда не выходит, вот лучше бы реально хряпнула, и ответственность легко на напиток с градусом перелегла. Признавать, что это полностью твое решение, даже если на эмоциональном порыве произведенное — сложно. Не хочет она с этим очевидным фактом соглашаться. Знает ведь, какие у действий подобных последствия, но успокаивает себя тем, что сегодня на календаре девятое января, и что сегодня на три часа дня у них запись в ЗАГСе. Уверить себя пытается в том, что произошедшее — норма. Спят все, только у каждого это разный исход за собой несет, и навряд ли у неё он наихудший. Ей повезло, как минимум в том, что у неё это произошло добровольно. Да, все равно страшно, все равно больно, все равно тревожно, но по согласию. Большинство девиц такой привилегии не имело, и даже сам Туркин об этом говорил, впрочем об этом вещали и другие. Не единожды ей удавалось услышать, как кого-то силой взяли, из-за того, что та не поддавалась долго. Особенно страшно было подобное от универсамовских слышать. Конечно, ей напрямую о таком не говорили, но ведь и она не глухая. У неё со слухом проблем нет, она слышала все, а спутник её даже слушал. В такие моменты хотелось испариться и спрятаться, потому что она боялась. Правда боялась того, что он её нежелание не стерпит в один день. Но Валера останавливался, останавливался всегда, когда она его об этом просила. В этот раз она не попросила, в этот раз она его останавливать не захотела. Он относился к ней лучше, чем мог бы, и несмотря на свои громкие вскрики и демонстрации девчушка это замечала, и более того ценила. Прекрасно знала, что тот имел право обойтись с ней хуже, но он им не пользовался. Наверное именно поэтому она с ним и оставалась. Стоило, конечно это все разорвать, ещё на моменте того, когда она в привычную стезю вернулась, и даже залезла в такое, о котором раньше и подумать не могла. Только она к нему привыкла, привязалась и почти приклеилась, если говорить о происходящем на диване сейчас. Турбо точно не был тем, кого именуют хорошим парнем, он был тем от кого изначально подальше держаться стоило. Ведь, как бы хорошо он к ней не относился сейчас, он — пацан. Пацаны сначала бегают красиво, ухаживают и в кино зовут, а наигравшись в лапы всему району передают на растерзание. Об этом знали все, а она так тем более. Деталь правда важная оставалась, она сама никогда хорошей девочкой не была, разве что когда-то в раннем детстве, а от того на хорошего мальчика и не заслуживала. Этот, конечно, на понятиях своих помешан, и вспыльчив очень, но он как-то приятно и по родному ощущается, от чего она на очевидное глаза закрывает, вновь. Уверенности в себе вселяет и факт того, что её просто так на общак не сдать, она самоликвидируется быстрей, чем он понять это успеет, прежде чем опасности подвергнутся. Логичному обоснованию их отношения не подлежали с самого начала. Знакомство до жути нелепое, и при этом столь обыденное, что лишь посмеяться можно. О таком рассказать даже подружке стыдно, а ему ещё хуже. Особенно вспоминать свои зенки растерянные, когда та несмотря на абсурдность происходящего, решила ещё большей комичности розочкой добавить. Боялась потому что, и ничего другого в этом не было, кроме страха животного. Он не знал, как на неё реагировать, а она наоборот подозревала, какая реакция после её действий случится может. Ума ведь хватило, чтоб на достоинство чужое покуситься. Девчат с нравом столь бурным и слепой уверенностью в силах собственных обычно опускали, причем не только на землю. Ей повезло, что она встретила его, понятиями развращенного, но ещё не окончательно оскотиневшего, ей повезло ему внешне понравится, ей повезло, что у него тоже тревожность развита. Паранойя её спутника преследовала так же яро, как и саму девчонку. Потому он по прошествию времени наделил её качества деструктивные характеристиками положительными. Она терпела, и он терпел. Причем на тормоза спускал непозволительно многое, абсолютно не желая копаться в том, чего изначально знать не хочет. Выглядят столь мирно, когда на диване дрыхнут в обнимку, словно один людей до смерти не колотит, а вторая другим черняжку не поставляет. Святоши хреновы, особенно девчонка, что никогда шанса его демонизировать не упускает, при том, что сама вещи действительно хуже выкидывает. Привстает на ладони опираясь, ей некомфортно слегка от полного отсутствия нижней части гардероба, от того глазами одежду свою ищет. Тот её вчера закинул не пойми куда, а ей теперь приходится полуголой щеголять по комнате, а после в коридор так же выходить, обнаруживая, что входная дверь всю ночь приоткрытой была. Та её захлопывает сразу, про себя продумывая несбывшиеся ужасы, что могли ночью с ними приключится. Тоже мне два разума затуманенных, что о элементарных правилах безопасности позабыли напрочь, при обстановке здешней, весьма безрассудно. В сумке белье постиранное ещё в общаге находит, хватает его и ванную направляется, что толком от той, что у неё дома не отличается. Вода сегодня на удивление весьма приятной температуры, потому задерживается дольше привычного. Мыло по телу растирает спокойно, не опаздывает ведь. Самоощущения объяснить сложно, ей не стыдно, но тревожно что ли. Вроде ничего страшного не случилось, но до этого сексом запугивали столь часто, что невольно задумываешься. Может и здесь она в рамки правильности не вписывается? Может ей тоже должно быть стыдно и боязно? Не знает. Чувства вышеназванные наутро, будто испарились, следа за собой не оставив, и она этот факт проглотила как-то, совсем не желая на себя дополнительных головных болей добавлять. Полотенце первое попавшееся хватает и в него укутывается сразу, перед этим все же трусы нацепив. Из ванной выходит, когда на улице уже светать начинает. Ей эта картина нравится. Из сумки пачку сигарет выуживает, на кухню направляясь по полу весьма холодному, и невольно отмечает, что тапочки бы тут не помешали. Мается чутка, по полочкам чужим вновь глазами пробегаясь. Ассортимент у него все так же скудный, но все равно над её домашним превозмогающий. От того овсянку закинутую в угол неизвестно когда и достает. К еде не привередлива совсем, а с учетом, что у него масла в холодильнике не наблюдается эта крупа наилучшим вариантом кажется. Воду в кастрюлю старую набирает, которую заменить давно стоило по-хорошему, но в целом такие же у половины города. Только от сравнения этого обстановка менее бедноватой не становится. Конфорку поджигает и воду закипать ставит, пока сама вновь из окна высовывается, он ещё в прошлый раз с её привычкой курить в квартире смирился. Она тоже не наглеет, потому как дома за столом не раскидывается. На подоконник опирается локтями, пока по коже влажной ещё ветер морозный проходится, и первый клуб дыма выпускает. Хрущевки привычные, что Никита Сергеевич ввел ещё до её рождения, после недолгой поездки в Москву раздражали. Сталинская «Украина» в её памяти отпечаток оставила навсегда. Как в столице РСФСР жить хочется, так же красочно, ярко и беззаботно. Ибо люди там гуляющие такими и кажутся. Каждый второй в шмотках импортных щеголяет, и не боятся ведь даже, что их при первой же возможности стянут, как это на ее малой родине происходит. Правда уже стягивают, просто не так открыто, и на так часто как в Казани, от чего на контрасте чужие преступления лишь мелкими выходками кажутся, что даже до хулиганства не дотягивают. Какой же тотальный пиздец её окружает, если она искренне верит в то, что их жизнь нормальная, а последнее время и вовсе совсем не дурная. Насколько же к клоаке этой привыкнуть нужно, чтобы уголовщину обыденностью считать, причем без задней мысли. Страшнее этого только неосознанный факт того, что с каждым днем она все больше оскотиниваться начинает, совершенно того не осознавая. Её больше не трогают истории чужие, ей не стыдно за судьбы сломанные, и даже за понятия нарушенные, она совсем бесчеловечной становится. Можно, конечно, крикнуть громко об ужасе её деяний и безразличии, но прежде чем осуждать нужно слегка гнилушками пораскинуть, если к цитатам девичьего опекуна прибегнуть. В округе все одинаково, тоскливо и жестоко. Как в условиях, где ты не знаешь сможешь ли завтра пожрать элементарно, возможно остаться кем-то наивным и светлым? Она в чудеса не верит, так же как и в то, что завтра все наладится благодаря «Перестройке», которая у неё на глазах и без того ситуацию хлипкую расшатывает. Даже сейчас папиросой горькой и слегка противной затягиваясь, словно подсознательно чувствует, что каждый день к мнимому концу приближает. Ничего не будет прежним, развал разрушит даже сегодняшних праведников, только она опять же праведницей не была. Узнай, что станет твориться через пару лет на улицах, то навряд ли бы удивилась раскладу из будущего. Нынче видит уже то, что другие заметят через несколько лет. Окружение способствует внимательности повышенной, в их условиях иначе нельзя. Потому наверное и хочет отсюда выбраться, даже, если не из города. Хотя, из Казани она не уедет никогда, чужая местность всегда пугать будет. У неё желания попроще. Допустим, она бы хрущевку сомнительную, с радостью на сталинку кирпичную сменила, имей возможность. Достать деньги проблемой больше не казалось, но система все ещё советская её мечты разрушала в пух и прах. Квартиру при союзе купить нельзя. Естественно можно придумать какую-то схему с обменом или дарственной, но при любых обстоятельствах жилье собственностью девичьей не станет. Так что мечтания откидывает так же быстро, как и папиросу до фильтра скуренную. Вместо размышлений крупу в воду кипящую засыпая. Помешивает, стоит, а после того как полотенце в очередной раз спасть норовит, в комнату единственную проходит. В шкаф чужой залазит, свитер в котором ходила найти пытается, но выходит как-то совсем плохо. Тянет другой, ему же не жалко. Поверх накидки своеобразной его натаскивает осторожно, и только после этого само полотенце стягивает, все так же спиной к дивану оставаясь стоять. — Чё за ограбление с самого утра? — вопрос сонный, что её вздрогнуть на секунду заставил. — И тебе доброе утро, — фыркает. — Наследственность у меня хуевая, если ты забыл. — Назад ложись, че подорвалась? — хмыкает невольно. — Так-то начало девятого уже, — уведомляет того. — Ебаный свет, ты че не сказала то? — подрывается резко. У неё смешок от реакции столь бурной, и от скорости при которой он в ванную комнату забегает. Как он вообще сам уживался и не опаздывал? Наверное ночью не уставал. Думать о старых происшествиях не хотела, потому вновь мысли тяжелые откладывала. Ей так легче. Проще сделать вид, словно и не было такого никогда, словно не рыдала как сука, словно знать его не хотела. Какая же все-таки комичная у неё жизнь, раз она на его же кухне стоит спокойно, совсем не вспоминая об опасках и ненависти старой. Впрочем, ей то и боятся нечего нынче. Ничего страшного он ей не сделает, как бы угрозами не разбрасывался. По крайней мере сейчас. Будущее всегда туманно, в сей раз тоже. Никогда нельзя загадывать то, что в голову к группировщику взбредет. Но ей бы по правде для начала с собой разобраться, когда в жизни очередные перемены категоричные, а она вновь делает вид полной безучастности. Как же удобно глазками хлопать и прикрываться статусом бухгалтера, не упоминая о том, что её таскают и запрягают везде. Даже вагоны эти разгружала, не наравне со всеми, конечно, самое легкое носила, но все же. Важен сам факт присутствия. Ровно так же как и момент того, что она изначально на это все подписалась. Причем на всю пургу понятийную закрыла глаза так же, как и на проебы Валеры. По правде за ней грехов было больше. Рукоприкладство теперь пылью в глазах оказывается, в сравнении с обеспечением доброй части родного города товаром сомнительным. Что хорошо, что плохо ей не объясняли никогда, а если и объясняли, то она забыла давно. Дед её человек не самый ужасный, но при этом научить чему-то хорошему все так же не способный. Готовке её тоже не учил никто, кроме старых бабушкиных сборников, в которых половина ингредиентов заебавшим до одури дефицитом оказывалась, от того и знания весьма скудные. Овсянку эту мешает опять, хотя, ей она даже нравится, но только сладкая, соленую не воспринимает никак. Поэтому и засыпает два щедрые ложки в тарелку свою, удивленного взгляда позади не замечая. — Ты че делаешь? — вопрошает тот со спины, что она чуть не просыпает песок сладкий. — Посыпуху добавляю, — очевидное озвучивает. — То есть сахар? — уточняет. — Ага, — кивает сразу. — В кашу? — продолжает. — Да, Валер, — хмыкает слегка. — Я вообще всегда овсянку сладкую ем, если дома сахар есть. — А в варенье соль добавляешь? — интересуется пока та субстанцию эту в тарелке мешает. — Чуть-чуть, — улыбается кончиком губ. — Попробуй, — предлагает. — Реально вкусно. — Себе оставь, — отмахивается. — Я эти бабские заебы не понимаю. Она с ним спорить и не думает, пусть дальше нос воротит, пока она со спокойным и более того довольным выражением лица крупу наворачивает. У неё на нормальные кондитерские изделия денег не было столько, сколько себя помнит, от того и придумывались вариации различные, как что-то эдакое приготовить. Та и вообще в союзе гарниры всегда странными были. Вспомнить ту же молочную лапшу, от которой она по сей день плевалась. Только, если бы ей хотя бы что-то из подобного ненавистного списка предложили в момент нехватки продовольствия, то она бы безусловно согласилась. Ей выбирать не приходилось, у неё и возможности такой не было. На полках нет нихрена с начала перемен грандиозных по всей стране необъятной, а в кармане не всегда и на пшенку находилось. Какой-то сюр сплошной, из которого выбраться и сейчас не выходит. Впрочем, навряд ли выйдет хоть когда-то, менталитет у неё такой. От внутренней нищеты не избавиться даже если её золотом с ног до головы увешать, а после в только появляющиеся в стране закрытой иномарки, усадить. Советская ментальность вырываться будет одинаково, что через куртку потрепанную, что через пальто кожаное, что через шубу, на которую она пока только слюни пускать и может. Эмоций каша подобных шубе не вызывает, конечно, но сахарный песок ситуацию действительно исправил, правда на зубах хрустел весьма противно. Тот на неё смотреть продолжал, как на совсем неадекватную до самого конца их трапезы короткой, при которой они крупу эту в себя запихивали быстро. Характерная черта большинства детей из семей подобных — вечное желание наесться, даже когда как таковой нужды в этом нет. Девушка тарелки со стола собирает, в раковину кухонную ставит, воду включая холодную, и остатки продовольствия смывать начиная. — Ев, — так-то слишком вкрадчиво начинал тот. — А? — бровь вскидывает к нему разворачиваясь. — Ты это… — заминается едва. — Блять, — руку в волосы запускает, чем насторожится её заставляет. — Рожай быстрей, — гаркает почти что, тарелку помытую на сушилку выставляя. — Короче, бля, не говори никому, что мы это вчера, — с заминками произносит. Та хмурится слегка невольно, и даже не помытую посуду оставляет, кран закручивая. Руки на груди складывает, хмурясь параллельно, и шаг к нему за столом сидящему делает. — Почему это? — фыркает слегка. На деле знает, что в женском положении подобное обсуждать не стоит. Но интерес верх берет и она уточнить решается, несмотря на чужое недовольство. — Потому что я так сказал, — заявляет вдруг. — Этого мало? — Мало, — кивает в подтверждение слов своих. — Блять, я ж нормально, че ты доебываешься, а? — рыпается моментально. — Я ж тоже интересуюсь нормально, — плечами пожимает. — Че страшного случилось? Мы седня в ЗАГС на три идем, — напоминает словно. — Сука, просто сделай как говорят, — ладонью по столу ударяет. — Я то сделаю, — успокаивает. — Только объясни, нахуя? — продолжает. — Заебала, честное слово, — произносит, пока она его глазами сверлить продолжает. — Валер, — тянет. — Та, блять, я пацанам ещё месяц назад сказал, что было, — выдает все же. У неё глаза на лоб лезут и из орбит вылетают натурально, теперь она на него смотрит, как на самого неадекватного человека, по крайней мере в этой комнате. На смешок пробирает невольно, что из улыбки легкой и совершенно недоверчивой переросла в хохот тихий, но слегка истерический, который объяснить сложновато. Он на эту картину смотрит, совсем неловко, но момент этот упустить тоже не мог. Её, конечно, болтливой не назовёшь, но вдруг настроение будет и спизданет Людке той же, а ему потом краской заливаться. — Хули ржешь? — фыркает недовольно. — Пацаны заебали уже… — начинает. — Ты у меня такой хороший, — через смешок произносит неожиданно, несмотря на грубость секундой ранее вкинутую. — Че? — удивляется сразу. Тимофеева только усмехается с реакции такой, и приобнимает того слегка, расстояние короткое преодолев. — Говорю, что ты хороший, — повторяет, нарочито тембр голоса повышая. — Не, бля, — хмыкает тот непонятливо. — Ты че? Это… — вновь слова подобрать пытается. — Не вдупляешь, — скорее констатирует. — Не вдупляю, — подтверждает насмешливо. — Я думал ты тут пиздец устроишь, — уведомляет. — А я думала, что ты меня ещё на остановке того, — за ним повторяет. — Оба проебались по итогу. — То есть ты не в обиде? — удостоверится хочет. — Я че обиженная, чтоб обижаться? — прыскает невольно, ибо несмотря на сексуальный контакт в категорию вышеназванную себя не относит. — Ты, хоть, лишнего не пизданул? — На долбоеба похож, что ли? — стрелку метает. — Не обессудь, но ты такое ляпнуть можешь иногда, что никуда не натянешь, — проговаривает. — А то может на меня люди косятся, а я в глаза ебусь. — Тогда б и на меня косились, — сомнения развеивает, на часы поглядывая. Она отстраняется, и посуду домывает, пока тот время поджимающее заметив собираться уходит. Забавно это все, конечно, но ей не обидно совсем. Понять его легко весьма, та и она ему благодарна частично, что он просто сказал, а не где-то за углом её зажал, чтобы в действительности подтверждение слов собственных получить. Даже её Мотор подъебывал на постоянной основе, что она фригидная, или ещё что-то на её неполноценность указывающее оглашал. Представлять, что слышал спутник из-за ожидания длительного не хочет, ему наверняка сильнее доставалось, особенно с понятиями здешними. Только он все равно не хотел так, как мог. Неправильно это было, в этом конкретном случае, ибо «лучше синичка в руках, чем перо в одном месте», а она на подобную выходку явно способна. Девчонки универсамовских её откровенно странной считали, как минимум из-за контакта с ненавистной Людочкой, а как максимум из-за излишней самоуверенности, что в таких кругах порицалась строго. Ей правда с рук многое спускали, Туркин по причине очевидной увлеченности, а авторитет до сих пор загадкой для многих оставался, для самого суженого в том числе. Вот Кащей тип скользкий, пронырливый и попросту сомнительный, что у многих пацанов последнее время вопросы вызывал, но её он воспринял ровно. Шугануть в начале пытался естественно, без этого тоже никуда. Но на теме романтики тюремной с ней сошелся, кто ж знал, что присутствие на сходках квартирных лет эдак до одиннадцати на постоянной основе, сможет в жизни пригодится. Жизнь эта правда штука странная, моментами удивительная и пугающая, ровно настолько же насколько пугает и возможность осуждения общественного. Турбо ведь тоже именно этого и боялся, когда ляпнул на эмоциях не подумав. Пиздаболом прослыть не хотелось настолько же, насколько и ей в этом сегодня признаваться. Ну, не мог же он пацанам начать затирать про любовь, великую и чистую. Особенно при условии, что сам уверенности в чувствах подобных не имеет по сей день. Она ему нравится, но разве влечение и симпатия это не другие понятия? Возможно, все уже во влюблённость некую переросло, но навряд ли на звание столь громкое, как «любовь» тянуло. Но она любви и не ждала никогда, её и имеющаяся ситуация устраивала полностью, ей страшно по сей день привязаться, но кажись боятся случившегося уже поздно. Привыкла к тому, что он просто есть, просто рядом, просто с ней. И у неё вся жизнь состоит из подобного «просто». Просто за Раджей таскалась, просто в бизнес ввязалась, просто на понятия все наплевала с высокой колокольни. Правда в Казани все так легко не бывает, за каждым действием последствия ступают, но и она бегает неплохо. Впрочем, сейчас назад на диван залазит, убегать куда-то и не думает, у неё в голове слепая уверенность в том, что ситуация полностью ей подконтрольна. — Ты че разлеглась? — вопрошает свитер на себя натягивая. — Так ты ж уходишь, — отвечает спокойно. — Так ты со мной, — уведомляет, а та лишь глаза переводит недовольно. — Я не хочу как скорлупа за углом шкерится. — Так ты не шкерься, на лавке где-то посидишь, — отмахивается. — Валер, я не хочу туда идти и одна сидеть, — повторяет ещё раз. — А я в ЗАГС твой этот не хочу, и че теперь? — фыркает на неё. — Я вообще-то думала собраться пока ты там вопросы свои порешаешь, — хмыкает слегка. — Нахрена? — усмехается чутка. — И так заебись все, та и я вот, — на гематому вчерашнюю указывает. — Ну, а накраситься там? Я даже платье взяла, — кидает, а после добавляет, чтоб тот лишнего не заподозрил: — Маринке показывала, в каком расписываться хочу. — Тоже мне праздник, блять, — заявляет спокойно. — Че за тряпка, хоть? — Красное, я тебе показывала, — вкидывает. — Блядское то? — интересуется тоном недовольным. — Та нормальное оно, — прыскает едва. — Хрена с два я тебя в нем на улицу выпущу, — выкидывает. — Ты чего, Валер? — бровь вскидывает, словно ни в чем не бывало. — У тя там все сверху, — очевидное оглашает. — Штаны на жопу натяни и пойдем, — вещь в неё кидает. — Отвернись хотя бы, — глаза закатывает. — Че я там не видел? — ухмыляется. — Нихрена, ты ж с меня кофту так и не снял, — просвещает, когда шмотку свою находит. — Исправлюсь. Она смеется вновь и демонстративно его просьбу исполняет. Нельзя же сопротивляться все время, а то так и беду на себя наслать можно. Проблемы дополнительные ей не нужны, впрочем они не требуются никому, потому она свое желание выглядеть мало-мальски симпатично отметает. Так себе свадебка выходит, судя по всему, он с челюстью даже визуально травмированной, и она заспанная, не накрашенная и в тряпках обычных. Хотя, романтики она и не ждала, от того и не расстраивается особо. Пусть лучше так, чем очередной скандал закатить.