Хуже некуда

На крыльце у ЗАГСа курит томно, предварительно действительно выждав его со сборов этих, на которых по ее субъективному мнению вопросы смешные ставились. Все эти проблемы уличные мелкими в глазах казаться стали, после того как на горизонте реальные деньги замаячили, причем на пару с людьми серьезными. Домбытовских она в категорию эту не вносила, ибо казанские, ибо все равно их поручения выполняют, как бы неприятно им подобное признавать ни было. Москвичи те же, что похабностью, ничем от здешней не отличающейся похвастались, при любых обстоятельствах оставались птицами полетом повыше. Ей это не нравилось, она хотела на вершине пищевой цепочки находится, и готова была эту возможность зубами выгрызать. Надоело быть девочкой на побегушках, честное слово. Несмотря на то, что в её коллективе к ней с уважением относительным обращалось. Клеймо «баба» оставалось всегда, даже если она модель поведения совершенно другую выбирала. Желание доказать, что она способна на что-то большее, нежели просто за пацанами таскаться возрастало с каждым днем, неожиданно даже для неё самой. Привыкла, ведь, в уголочке ютится незаметно, но власть маломальскую почувствовав естественно начала к большему тянуться. На звание авторитета естественно претендовать не станет, но вот на то, чтобы её полноценной особью именовать стали — вполне себе. Отдельной являться всегда сложнее, когда не за кем спрятаться. Но она и так не пряталась, всегда старалась проблемы возникающие самостоятельно решить, несмотря на то, что ей было на кого сослаться. Мероприятия рода подобного, другого поведения не терпят, а она прекрасно знает чем чревато несоблюдение общественных норм, и на такое подписываться во благо собственного эго не станет. Здесь скорее мимолетном желании важнее, нежели на деле есть, показаться. Устала, попросту устала от того, что всерьез не воспринимают. Изменить ситуацию данную не способна, понимает это прекрасно, из-за этого модель поведения соответствующую выбирает. Пусть лучше все на своих местах остаётся, она не революционер совсем, и наперекор столь открыто пойти не решится. Порывом, что приходит так же быстро, как и исчезает будничную жизнь не поменять, зато смирением мнимым можно свою позицию укрепить. У неё и так положение весьма неплохое, если с другими представительницами прекрасного пола сравнить, от этого факта и не рыпается. Можно, конечно, выкинуть что-то из ряда вон, в попытке свою значимость обозначить, но оно того явно не стоит. Ибо лучше, чем сейчас в её представлении ничего сложиться не может. Когда всю жизнь прожила с пониманием того, что их грязи окружающей навряд ли выберешься, а потом в момент возможность какую-то ухватила, то возвращаться назад очень страшно. Страшнее бедности только смерть, та и та может не столь болезненной и длительной оказаться, как выживание в нищете нескончаемой. Проще рот закрыть и предположения подобные отогнать, особенно если в моменте рассуждений сомнительных ошиваешься рядом со сборами чужими. Там её спутник орет на кого-то так злобно, словно полчаса назад на кухне не прятал глаза, признаваясь в своей лжи весьма забавной. Настроение у него скачет на постоянной основе, словно у самой девчонки в период менструации, только его поведение на гормоны женские не спишешь. Переменчивый он какой-то до одури, и она по правде за ним не поспевает. Вроде ж уличной закалки человек, но больно нервный для статуса своего. Его б отчитать и воспитанием заняться, во благо скорлупы нынешней, что его выпады терпит постоянно. Вот, допустим сейчас пацаненок какой в фанеру получил, но она не судит. Хрен его знает, что мелкий этот вытворил, может и за дело отхватил, но ей подробности такие знать не нужно, та и суженный не позволяет. Он её даже близко не подпускает к разборкам собственным, ибо правилам выверенным следует. Ей же по факту дела до моментов в его коллективе нет, даже если бы он её рядом посадил, то все равно и в половину бы не вслушалась. Вот ни холодно ни жарко от проеба звездюков чужих, её из всего Универсама только кавалер и волнует, ну и пара пацанят симпатизирует, но на их заботы все равно параллельно. Автор здешний ещё вопросы вызывает, конечно, особенно поведение слегка изменившееся, в их последнюю встречу, во время её после новогодних выходных. Но даже несмотря на интерес желания разбираться в этом нет совсем, ей бы сначала со своим разгрестись, а уж потом о чужих закидонах думать. Пока только волосы за ухо заправляет в ожидании, ибо сотрудница учреждения этого их позвать обещала, перед этим ещё раз попытавшись девчонке мозги на место вставить. Та едва сдержалась от популярного объяснения того, что и как на улице принято, только лишь купюру с дедушкой Лениным ей протянула. Тете этой невдомек, что на улицах с девочками творят, в случае разрыва скоропостижного. К тому же её ухажер весьма импульсивный, с таким гарантии хотя бы минимальные нужны втройне, если лишний раз подставляться не хочешь. Обещал же её когда-то на субботник отправить, теперь навряд ли подобная угроза вес иметь будет. Ведь, пока на развод подадутся, то уже и помириться успеют. У них все как-то слишком рвано, словно моментами гладь и штиль, а после разрыв болезненный и противный, но не окончательный. Будто вариант с расходом казался слишком простым и одновременно невозможным. Нельзя просто по углам разбежаться, как ни в чем ни бывало. Здесь обычаи другие, и она как минимум не готова мириться с последствиями, а как максимум не хочет отдавать что-то себе принадлежащее. Отношение, словно к собственности, причем от неё тоже. Только проявлялось это не столь явно, в то время как у него желание маниакальное приклеить её к себе было. При этом чувства все те же, особенно при неправильном поведении у кого-то из пары этой, ибо непослушание больно сильно на чувстве собственного достоинства сказывается. Если девчушка молчит, абсолютно при любом случае, где это возможно, либо же где она способна себя удержать, то её избранник на речи громкие не скупится. Наверное она в нем больше чего-то эдакого вызывала, чем он в ней, ибо у Тимофеевой такого поведения моментами пугающего не было. Ну, вот не переживала она совсем, что он делает в её отсутствие, или о том как самочувствие его после замеса очередного. Искренне верила в то, что и так ответы знает. За пацанов все равно не стоило никогда волноваться, как за девчонок. Необратимыми при таком образе жизни могут стать лишь два фактора — инвалидность или смерть. В ситуации где что-то из вариантов явью стало не заметить подобное попросту невозможно, потому наверное и волнения такого нет. Если невозвратимое произойдет, то без расспросов мучительных узнает. Тот, конечно, фыркнул на её безразличие в порыве, но на деле о нем многие мечтали слепо. Просто не понимая, что со временем и оно докучает. Никому не нравилось, когда бабы свой нос в уличные дела совать пытались. Но как оказалось открытый похуизм — хуже. Лучше бы влазила время от времени, им поинтересовавшись, но его спутница только изредка с авторитетом на какие-то зоновские темы переговаривалась. Пробивало её иногда и на общение с какими-то старыми знакомыми, или скорлупой, а точнее с несколькими из них, и с Людкой поболтать могла. Интереса же к его персоне, что публично, что один на один не проявляла в той мере, которую его внутренний ребенок в последнее время требовал яро. Не нравилось же никогда, что кто-то втиснуться пытается, а она втиснулась, но сделала это опять же не так, как положено было. Должна, нет, обязана была за ним тенью ходить и не выделяться, но она, блять, словно один сплошной подчеркнутый текст в учебнике какой-то отличницы. Её не заметить попросту нельзя. Хорошо, вроде, что к ней относятся нормально, и значительно реже высказывания нелестные себе позволяют, но червь внутренности от этого ещё больше выжирал. Исключительная нашлась, тоже мне. Пусть бы в уголке сидела и помалкивала, но впрочем и тут доеб на троечку, ибо почти девяносто процентов времени она так и делала. Никогда не лезла, не перебивала, та и отходила как только темы не для девичьих ушей начинались. Трындела о чем-то со скорлупой и изредка несколькими фразами с Кащеем перекидывалась, если Люда с ним приходила, и девчонка рядом умащивалась, несмотря на присутствие автора. Как-то неправильно это все. Вроде и не позволяет себе ничего запретного, но при этом словно все равно в рамки не вписывается. Но он вынужден с этим смириться, ровно так же, как сейчас ждать пока женщина эта их позовет все же. Наперекор авторитету пойти в одиночку не решиться, даже несмотря на косяки конкретные со стороны вышеназванного. Все равно, если тот решил, что хочет с его спутницей какой-то деталью отсидки поделиться, то позволения его спрашивать не станет. Особенно учитывая тот факт, что девчонка по правде была одной из немногих, кто с искренним увлечением эти россказни слушал. Впрочем, сейчас она о тирадах чужих не думает, затягивается томно на серость окружающую смотря. Взгляд на кавалера своего переводит, пепел под ноги стряхивая томно, и щуриться от луча солнечного, что из всех участков обделенных выбрал в жертву именно её левый глаз. — Ты че куксишься? — вопрошает вдруг. — Во ты словечки выучил, — усмехается слегка. — Вас с Кащеем послушай и нахватаешься, — ответственность перекладывает. — Ну, молодца, лишним не будет, — словно продвижением его гордиться. — Я сидеть не планирую, — выкидывает на серьезных щах, а та лишь усмехается слегка. — От тюрьмы не зарекайся, — произносит так, будто жизни его научить хочет, и более того может. — Не, я те говорю, откидывай эту хуйню зоновскую, Кащей и так всех заебал, — прыскает. — Так, он все правильно излагает, — пожимает плечами та, дым сизый выпуская. — Ты тоже заебала, — гаркает. — Базаришь за это так, будто сама сидела. — Не я, — хмыкает. — Но дед то, — улыбается едва видно. — Заметно, бля, — недовольство неприкрытое выражает. — И че? — вскидывает бровь. — То, что вы, сука, не понимаете, что мы улица, а не урки эти, — вновь эмоции демонстрирует. — От пацана до арестанта один проеб, — как ребенку объясняет очевидное. — Поэтому ты главное при уважаемых людях такого не пиздани, на всякий. — Уважаемые люди, блять, — фыркает откровенно. — А я че не уважаемый? — На зоне нет, — уведомляет спокойно. — Желторотиков не чтят, первое время так точно. — Кого? — переспрашивает. — Ты меня че в опущенные записала? — Курсать помалёху учись, а, — глаза закатывает. — Желторотиками первоходов называют. — Выражайся нормально, — прыскает невольно. — А то я не вдупляю половину. — Валер, я и так при тебе стараюсь базарить по-людски, — вещает зачем-то. — А не «по-людски» это как? — вопрошает. — Как мы дома с дедом, — отвечает спокойно. — И тебе не в напряг? — уточняет зачем-то. — Нет, — признается. — Я дома так ботаю сколько себя помню, ну, по большей части. Его это заявление не радует особо, но и неудовлетворенность выражать поздно уже. Ещё на моменте с тем, как она по гололеду «уплывать» отказывалась все понятно стало. Точнее должно было проясниться, ибо говор подобный нигде больше не мелькал, а феню только в местах не столь отдаленных использовали, лишь изредка это домой принося. Тут все от ситуации зависит, ибо смыть словно грязь надоедливую, двадцать семь лет на постоянных этапах невозможно, потому и перенес на ребенка все невольно. Ему так удобней даже, та будучи личностью несформировавшейся подхватывала всё на лету, а ему приспосабливаться к иному виду общения не пришлось. Коммуницировали они по правде не столь часто, не знал он как правильно с детьми общаться, а она сама себя развлекать научилась, чтобы лишнего внимания не требовать. Все её взаимоотношения напоминали блядские американские горки, за упоминание которых в Казани можно было по ебалу получить в миг, что романтические, что семейные. Перепады в настроении собственном и чужом стали чем-то нормальным и обыденным до тошноты. В её представлении день без скандалов громких — уже успех, не говоря о полном штиле, о котором даже мечтать себе не позволяла. Чего-то по-настоящему здорового в её жизни не было, даже несмотря на переменчивый успех, что таковым язык назвать не поворачивался. Белая полоса в жизни началась с того, что она другим эту самую белую полосу поставлять начала. Достижение и впрямь сомнительное. Таким не гордятся, такое по обычаю скрывают, в страхе наказания, чем впрочем и она сама занималась. Больно образованной её не назовёшь уж точно, но и совсем глупой тоже. У неё набор своеобразный весьма, но довольно подходящий для реалий здешних. Она умела молчать и приспосабливаться, и это пожалуй самое главное при нынешнем раскладе. Даже несмотря на импульсивность время от времени проявляющуюся, все равно в рамки входить продолжала, хоть и с нюансами некоторыми. Если тот же Раджа на неё зыркал и кидал какое-нибудь «Притихни», то она молча кивала, иногда с её нравом действительно лучше рот прикрыть. Нахамить случайному прохожему далеко не тоже самое, что члену какой-нибудь ОПГ, но для неё группировщики чем-то столь будничным стали, что она грань теряла моментами. Возвращалась обычно в степь привычную сама, но иногда по правде нуждалась в том, чтобы кто-то на прокол в поведении указал. Со спутником своим она почти всегда была одна, а если и находились они в компании чьей-то, то это были совершенно не те люди, которых она бы слушать стала. Хотя, временами это было бы совсем не лишним. Несмотря на то, что их отношения совсем не деловые, он продолжает оставаться весьма нервным представителем криминалитета. Не боялась его совсем, особенно последние пару недель, и на самом деле могла подобным образом себя на судьбу плачевную подписать. Правда пока она только на бумажке какой-то планирует расписаться в регистрационный зал проходя. Эмоций если честно нет никаких, ни радости, ни беспокойства, ни обещанного трепета. Внутри одна сплошная пустота, которая ощущается весьма странно. Должна, даже обязана чувствовать хоть что-то. Необязательно хорошее, просто «что-то», может страх, может счастье, может волнение какое-никакое. Дня этого не особо ждала по правде, но была рада, что наконец формальность эту соблюдут, от чего жить спокойнее станет. От потерянной тревожности законы улиц не изменились нисколько, поэтому её предосторожность не менее нужной осталась. Стоит рядом с ним, пока тетка занудную речь вычитывает, так и хочется сказать, мол «Харе, к сути переходи», но она в ЗАГСе, а не в переговорке с Раджей. С радостью, конечно, туда бы перенеслась, чтобы не слушать весь этот бред про «в богатстве и в бедности». Если по факту говорить, то она с ним только в бедности и была. Её финансовые достижения нисколько на него не влияли, а давать ему деньги затея весьма сомнительная. Во-первых он отреагирует явно не позитивно, а во-вторых и в основных это напрочь девичьим убеждениям противоречит. Неправильно совсем материально снабжать спутника своего, пусть тот сам крутится как-то, мужик же все-таки. Речь чужая уже привычно промеж ушей пропускается, не трогает нисколько тирада о которой каждый слышал. Они на корабли походят, как сама девчонка на прилежную комсомолку, а её спутник на того же комсомольца, то есть схожесть нулевая. Но они слушают текст этот женщиной уже заученный. Пока ещё Тимофеева глаза закатывает вспоминая, как просила без торжественной части обойтись, только по стандарту даже здесь подобный набор ереси шел. Он на неё смотрит насмешливо и дергает её чутка, на что она лишь бровь вскидывает в манере той же. Им двоим смешно до ужаса, комично как-то это все в их ситуации звучит. Вопрос правда главный все же промеж тем озвучивается: — Прошу вас ещё раз подтвердить, является ли ваше решение стать супругами, создать семью искренним, взаимным и свободным, — проговаривает наконец. — Прошу ответить Вас, жених. Тот на неё взгляд переводит ещё раз, словно мнется, издевается практически, а та его за руку сжимает со всей дури, от чего он дергается невольно. — Да, — кивает все же, выждав несколько десятков секунд для размышлений мнимых. — Прошу ответить Вас, невеста. Марафон его решает поддержать и делает вид такой загадочный и задумчивый, что аж заржать охота, зная, что она инициатором события этого была. Сотрудница госучреждения коситься на неё начинает, вспоминая, как пыталась деву эту от ошибки подобной отговорить, и только после этого она произносит все же: — Да. На лице полуулыбка появляется, в то время как все ещё жених усмешку придерживает, пока женщина возглашает: — С вашего взаимного согласия, брак регистрируется, — говорит заученно. — Подойдите к столу регистрации и своими подписями скрепите ваш семейный союз. Кавалер её подпись ставит первым, а та слегка ручку крутит демонстративно, но после расписывается томно, письменную принадлежность откидывая едва. — В полном соответствии с Семейным Кодексом Татарской Автономной Советской Социалистической Республики, согласно составленной актовой записи о заключении брака, скреплённой вашими подписями, ваш брак регистрируется. Объявляю вас мужем и женой. Ваш брак законный. Поздравьте друг друга! — заявляет наконец-то. — Жених может поцеловать невесту, — намекает куда тише. Туркина просить долго не приходится, новоявленную Туркину впрочем тоже, он к ней прилипает буквально устами впиваясь, а она и не прочь совсем. Только регистраторша явно не планирует за этим показом с элементами едва появляющейся легкой эротики наблюдать. Потому женщина через секунды считанные кашляет, безмолвно остановится заставляя. Тягу подобную пара эта не разделяет нисколько, но вынуждено от губ инородных отрываются, в попытке не создать конфликт хотя бы в такой ситуации. — Дорогие супруги! Дорогой любви вы пришли к нам, соединив свои судьбы семейным союзом. Отныне вы — муж и жена. Сохраните дар первых счастливых дней и пронесите их чистоту и верность через долгие годы жизни. Не растеряйте свою любовь среди жизненных неудач и суеты. Пусть ваше счастье будет светлым и чистым, как весеннее небо; долгим, как вся ваша жизнь, и прекрасным, как ваша большая любовь. — в пожеланиях карикатурных расходится. — Сегодня вам вручается ваш первый семейный документ — свидетельство о заключении брака, — втискивает бумагу в руки девичьи. — Пожалуйста — ваши паспорта, — вновь процедуру повторяет, ей книжечки вручая. Уже окончательно не Тимофеева забирает удостоверение личности из рук, вкидывая какую-то благодарность сдержанную, и такое же скупое прощание. Не верит, что штамп заветный наконец в паспорте появился, но и радости особой по правде все ещё не испытывает. Процедура данная продолжает быть всего-то формальностью, ради того, чтобы беспокойства, по её мнению единственного, себя лишить. Ей просто чужие истории в голову слишком запали, ясность очевидную в сознание юное внося. Брак, несмотря на свое значение двусмысленное все же безопасность давал, весьма иллюзорную, но все ещё присутствующую. Настоящей готовности к шагу такому нет ни у одного из них, сами дети ещё, а он так тем более, несмотря на то, что по документам старше будет. Суженный её вопреки возрасту продолжает жить в мире состоящем из идеалов, хоть и весьма своеобразных, где все должно быть четко и выверено. Правила в приоритете стоят по сей день, причем иногда она его наивности в этом плане поражается. Смотрит на все столь однобоко, как ребенок маленький. Будто он не замечает совсем, что абсолютное большинство понятий с десяток лет назад на улицах казанских утвержденных, не соблюдаются. Прямо как спутница его глаза закрывает на настоящее положение дел, продолжая верить в истинность установок устаревших давно. Верит в правильность того, что закладывалось ему в голову, когда тот пацаненком совсем был, от того и замечать не хочет то во, что это все превратилось. Открыто нарушать правила всем известные пока не решался никто, не готово ещё общество к этому, не одобрят. Посему он имеет возможность спрятаться за окружением, в его понимании верном во всех смыслах, и продолжать искренне верить в правильность окружающего. Жена его правда не вписывалась в это все совершенно, даже сейчас, когда вновь в тишине шагала. Чувств новых, ярких и каких-то живых не появилось, эмоции как от похода в магазин. Явилась сюда только потому что так нужно, но не более. Пытается хоть что-то внутри отыскать, но все попытки тщетными оказываются, и после того как она на него смотреть начала тоже. Кажись, для него все происходящее так же безразлично, как и для неё. Хотя, он изначально желанием сюда заявляться не горел. Тот тоже глазами девчонку обводит, усмехаясь едва заметно, и паспорт свой вырывает, штамп появившийся рассматривая. Девчушка тем же занимается, пока в сторону выхода из учреждения движется, улыбается слегка, почти невидимо, но сразу книжечку захлопывает в сумку засовывая, на пару с документом главным. — Не, ты мне скажи, — выкидывает спустя пару минут молчания. — Нахуя? — Мне хотелось, — плечами пожимает, едва сдерживаясь, чтоб не вкинуть более правдивое «не ебу, точнее ебу, чтобы в случае чего не ебали меня». — А ты просто очень сильно меня любишь, — посмеивается. — Че ты ржешь? — хмыкает. — Я вон перед теткой этой поклялся же. — Ну, да, — фыркает. — Тетка — это показатель. — Не, — головой качает. — Показатель — то, что я сюда пришел. — Для меня ж? — уточняет, бровь вскидывая. — Мне это все нахуй не уперлось, — глазами территорию окидывает. — Зато я довольная, — все-таки улыбается полностью. — Я вечером тоже довольный буду, — заявляет, её прижимая. — Валера, — тянет, словно жвачку заграничную. — А че не так? — ухмыляется. — Не ври, что тебе не понравилось. — Туркин, — гаркает слегка. — Мы не одни. — Вижу, Туркина, — фамилию по слогам произносит. — Пиздец, — вновь на смешок пробивает. — Сам в ахуе, — кивает. Та улыбается с искренней верой в то, что все самое страшное позади осталось, и к нему прижимается куда спокойней. Её вопрос на этот счет закрыт теперь окончательно, она спокойно может в объятия чужие упасть, без страха осуждения общественного. Теперь у неё на это полное право есть. Перед ним всех страхов старых не открывает, пусть продолжает в некое девичье безрассудство верить, не замечая боязни внутренней. Она все так же не любит слабость до жути, потому сейчас кажется, что единственная болевая точка ликвидирована. Ощущение свободы, что обычно браку не свойственно на улице уже появляется, когда она с ним рядом бредет. Шагает легко, даже не подозревая того, что в ближайшее время поджидать начнёт. У неё действительно какой-то беззаботный период проходит. Правда все хорошее, ровно как и плохое, когда-нибудь да заканчивается. Но об этом думать не хочется, хочется только ближе придвинуться, что на ходу не выходит совсем.