Кость из птичьего крыла

Нарсе   Ему всегда нужно было время, чтобы привести в порядок свои чувства. Если их было так много, что они рвали его в клочья, помогало разложить их по полкам, как травы и корешки; но сейчас было иначе — он догадывался, что если внимательно рассмотрит их и даст этим чувствам имена, все станет еще хуже, гораздо хуже… Поэтому после Железного Перевала некоторые его чувства — и мысли, связанные с ними, — как будто просто падали в какую-то трещину, и Нарсе делал вид, что забыл о них. А иногда и правда получалось забыть, отвлечься… Но тем временем трещина внутри него расходилась все шире, и там исчезало все больше и больше всего.  Юстин, кажется, понимал, что происходит. Он часто глядел на Нарсе с сочувствием и словно порывался что-то сказать.  Несколько дней назад они почти подобрались к этому разговору. Юстин признался ему: — Знаешь, а я встретил ее. Ту девушку, про которую мне говорила Сплетательница Нитей. — Да, конечно, я знаю, — улыбнулся Нарсе. — Правда? — Юстин явно удивился. — Ты ее видел? — Нет, но я ведь вижу тебя, по тебе все понятно... Ты меня с ней познакомишь? — Не уверен. — Юстин нахмурился. — Я бы очень хотел, но… — Ну конечно, — стушевался Нарсе, — я ведь арья… Забудь, я не подумал… — Да нет, я не поэтому… Не только. Она… повзрослела. — У губ Юстина пролегла горькая складка; она появилась еще в Железном Перевале или позже, недавно? — Я даже не уверен, увижусь ли я с ней снова. Не знаю сказок, где принцессы выходят замуж за принцев с одной рукой. И, честно говоря, что теперь думать о ней — тоже не знаю. — Зачем что-то думать? — удивился Нарсе. — Ты ведь по-прежнему любишь ее. Это все этот ужасный город — он отравляет людей… Но раз вы встретились, все станет как раньше, я уверен! — Вряд ли дело в городе, — Юстин усмехнулся. — Тебе тут плохо, но она-то в нем родилась. И все-таки раньше она была другой… — Так ведь раньше с ней был ты, — возразил Нарсе. — Ты был ее утешением почти всю ее жизнь. Знаешь, не у всех цветов такой уж сильный стебель, некоторым нужна опора, чтобы оторваться от земли… Может, она на самом деле не Маргаритка, а какой-нибудь Вьюнок? Я уверен, если у нее снова будет эта опора, все наладится. По крайней мере, Нарсе хотелось верить в это. По воспоминаниям Юстина эта девушка даже тогда, в ранней юности, не была ни легким, ни приятным человеком, а время могло ожесточить ее бесповоротно. Юстин задумчиво и как будто с каким-то облегчением провел рукой по лбу. — Да… Да, ты ведь прав… Вот как ты так умеешь — скажешь что-нибудь, и как будто мутное стекло протерли тряпкой?.. — Он улыбнулся, а потом, после паузы, спросил довольно неуклюже, с тревогой: — А ты сам… ни о чем не хочешь поговорить? Поговорить? Нарсе никогда не был в этом хорош. Вот бы просто можно было показать ему свои мысли — как сундук раскрыть… До этого, в Железном перевале, Юстин с удивительной простотой предложил Нарсе заглянуть в свою голову: «Мне тошно думать, что ты теперь считаешь, что я тебя боюсь, как тех сумасшедших мразей», — сказал он, и Нарсе заглянул; на совсем маленькую долю это был визит врача, он был готов увидеть какой-нибудь кромешный ужас, как в других искалеченных войной душах, но нет: в Юстине теперь было очень много грусти, но Нарсе обрадовало, что это хотя бы не ненависть; и Юстин действительно не боялся Нарсе, его чувства к нему стали даже чище, как вода становится прозрачной, проходя через песок и камни. Даже говорить они друг с другом стали иначе, честнее, — как будто оба были арья, родные души, не закрывающиеся друг от друга увертками, пустыми шутками, холодом.  Да, Нарсе тоже хотелось бы показать Юстину, что у него на душе. Но это было невозможно: хоть его друг после пережитого и стал арья куда больше, чем раньше, мысли он читать все-таки не умел… Да и не стоило ему это показывать; хотя Нарсе и сам-то боялся посмотреть, что там (трещина трещина трещина), он точно знал, что это больно, и что другому человеку эта боль не нужна. Нарсе отрицательно помотал головой.  — Почему ты готов помочь всему миру, но никому не позволяешь помочь себе? — тихо спросил Юстин, и Нарсе вздрогнул, ему тут же захотелось уйти, сбежать, — потому что… потому что это была неправда, а главное, само предположение, что с ним что-то неладно, было опасно близко к мыслям о… (трещина) Тогда Юстин вздохнул и сказал: — Хочешь, я просто обниму тебя? — и Нарсе кивнул; Юстин обнял его, и какое-то время они так стояли. Он был родной, и теплый, и хоть это было не то тепло, в котором Нарсе нуждался сейчас больше всего и которое утратил безвозвратно, оно все же чуть-чуть утешало.   Один раз он чуть не заглянул туда, в трещину. Это случилось, когда Лин решил расспросить его про долгий обморок, в который Нарсе впал, когда вылечил руку Юстина. — У вас ведь стопудово есть какое-то романтичное название для этого? Темный сон, маленькая смерть… — Да нет, как-то не придумали, — улыбнулся Нарсе, — это очень редкое состояние. Обычно человек просто умирает. Еще недавно считалось большим грехом использовать приспособления, что отрезают от Изнанки. — Но теперь ты ведь можешь надеть свои кольца?  — Разве только кто-то другой наденет их на меня — сам человек после такого выброса энергии не способен даже пальцем шевельнуть… Повезло, что ты тогда оказался рядом.  — Как приятно слышать, что я для вас вроде живого ошейника или кандалов, — Лин фыркнул, но невесело. У Нарсе защемило сердце: было так неправильно, что Лин всю жизнь терзается виной, не принимая свое предназначение, — и в то же время так правильно — именно благодаря этому упрямству в нем было столько скрытой силы… — Зря ты так говоришь, — сказал Нарсе, желая хоть как-то приободрить его. — У Архонта сила великого воина.  — Что такого великого в том, чтобы отнимать жизни? — рассердился Лин. — Люди и так мрут легко, как мухи...  — Но воин не обязательно убивает, — удивился Нарсе. — Только если по-другому совсем никак, и это — оплошность, а не заслуга… Воин защищает — и то, что ты делаешь, как раз тому примером! Чем лучше воин, тем больше жизней спасет. Как там говорилось… «Выиграть в ста битвах — не вершина воинского искусства, вершина — одолеть врага без сражения». Это из чинской книги «Искусство войны». Я, правда, ее так ни разу целиком и не прочитал, хотя мне... — Он осекся.  (трещина) А тут Лин еще и брякнул, видно, не особо задумываясь: — Кольца эти твои — неплохая штучка так-то… Тебя прям как в идеальные шпионы готовили…  Нарсе застыл. К счастью, Лин вроде бы ничего не заметил — он, похоже, всерьез обдумывал эти слова про сто битв. Нарсе быстро вышел из комнаты, кусая губы; он старался подумать о каких-нибудь других книгах, о блюдах, упражнениях, лекарствах, о чем угодно, о плане Лина по распутыванию заговора, да, вот, точно, заговор, нужно заняться делом, — и Нарсе направился в залу, полную музыки и гостей, и постепенно смог думать о них, а не о другом.   Вечеринки Лина вызывали у него противоречивые чувства. Нарсе еще не видел, чтобы люди вели себя так невоздержанно — ну, кроме как на играх полнолуния, конечно, но там-то они собирались с вполне конкретной целью, а тут теряли меру во всем сразу: совсем не следили за тем, что говорят и делают, и это обжорство, эти реки выпивки — зачем? Впрочем, лекарь в нем понимал, зачем: люди пытались забыться. Они не чувствовали радости от своих тел, мыслей, желаний и жизней, нарочно одурманивали себя и считали это нормальным положением вещей. Это разбивало Нарсе сердце. С другой стороны, его воодушевляло, что он полезен Лину. И истории, которые Лин для них сочинил, были такие захватывающие и романтичные (хоть сам Лин и твердил, что это бульварщина). И про немую принцессу из Инда он замечательно придумал, и синий наряд бедуина был очень хорош, и Нарсе с Юстином в самом деле неплохо смотрелись как пара. Нарсе ужасно забавляла странная зацикленность Лина на этой идее; делить с Юстином сон было спокойно, привычно, по-домашнему — но у Юстина была эта девушка, Маргаритка (и все-таки, кто же она?..), не говоря уж о временных увлечениях, а Нарсе в отсутствие хаомы человеческие тела никогда не казались такими уж привлекательными, чтобы желать даже поцеловать кого-то, не говоря уж о большем.  Было здорово так играть. Притворяться семьей или что-то вроде. Они были как трое детей, которые построили себе крепость из подушек и одеял, смеются там и секретничают. Легко было представить, что снаружи крепости нет никаких чудовищ. Но чудовища были… (трещина) …и нельзя было тянуть время вечно. Тюрьма. И Нарсе придется заниматься этим одному. Подло просить Лина об освобождении людей, которые, как-никак, враги Бизанта, — заставлять выбирать между долгом и дружбой. А у Юстина каждый раз, когда Нарсе заговаривал про этих пленников, в глазах мелькала боль — он явно считал, что они давно уже мертвы или безнадежно искалечены, и боялся того, как отреагирует на это Нарсе.  И ведь даже если каким-то чудом эти люди окажутся живы и смогут попасть домой, сам Нарсе в Эраншахр не вернется. Ему некуда возвращаться, потому что… (Трещина трещина трещина)   Но как же попасть в тюрьму? Нарсе бессильно смотрел на карту Великого Города. Он не был Лином, не умел строить хитрых планов, переодеваться в других людей, врать. И некому было ему помочь — Нарсе не хотел, чтобы Лин или Юстин пострадали из-за него. Он слишком хорошо запомнил слова Лина: «Ты только что подписал нам смертный приговор. Всем троим…» Лин бы обязательно что-нибудь придумал. Он действительно был очень умен… Если бы только его злая подростковая самоуверенность превратилась в настоящую взрослую уверенность в себе, если бы в нем стало больше снисходительности к миру… Странно, что когда вся мягкость и тепло ушли из жизни Нарсе, он так привязался к Лину с его резкостью, с его холодом. С ним было так сложно; Нарсе еще не встречал людей, с которыми было так тяжело находить общий язык — и в то же время, несмотря ни на что, хотелось его искать. Лин весь был сплошным противоречием. Эта странная смесь силы и хрупкости, грубость и ранимость. Невероятная самонадеянность — и абсолютное отсутствие чувства самосохранения. Неизлечимое тщеславие — и полное пренебрежение общественным мнением. Все эти пошлости — и застенчивость, от которой сжималось сердце. Хорошо, что у Лина теперь есть Юстин. Если с Нарсе что-то случится, никто из них не будет один. …А что вот это такое на карте — какие-то квадраты в разных местах города? А! Про это ему рассказывал Юстин, еще давно: знаменитые цистерны Великого Города — водохранилища для пресной воды, — и соединяющие их катакомбы… Схематичная дуга, что подходит к некоторым из цистерн — это, кажется, акведук? А вот тут и тут — бани… По карте было похоже, что все водоводы Великого города связаны между собой. Грязная вода в конце концов уносится в море, но до этого успевает побывать везде: под форумами и храмами, дворцами и рынками… Целый подземный город. И есть специальные спуски, ведущие в этот город, некоторые он даже видел… Под тюрьмой тоже есть водостоки, верно? Да, Нарсе не умеет придумывать хитрые планы, зато он хорошо плавает, его не пугают крутые стены и узкие тоннели, он может надолго задерживать дыхание под водой… даже если это отнюдь не теплые прозрачные подземные реки, текущие из сердца горы в Эраншахре, и даже вообще не вода, а куда менее приятные жидкости… Может, у него даже хватит сил сломать замок на запертой двери или разогнуть решетку…  Только нужна другая карта, именно с водопроводной системой города, самая свежая и гораздо более подробная. Но ее-то как раз достать несложно.   Стоило попрощаться с друзьями. Нарсе не был уверен, что его миссия окончится успехом, скорее даже наоборот… Его это не пугало. Уже — не пугало. Пусть уж лучше все закончится поскорее — даже если закончится крестом, воткнутыми в ладони кольями и что там... Или так, или Нарсе продолжит закрывать глаза от правды, как ребенок, а трещина будет расти дальше и дальше, пока не… Он не знал, что тогда. Говорить он, конечно, ничего ни Лину, ни Юстину не собирался, знал, что они ни за что не отпустят его одного. Он написал записку, какую-то глупость вроде «Спасибо за все, надеюсь, мы еще увидимся». Если Лин найдет своего заговорщика, там и до полноценного мира недалеко. Может, арья даже когда-нибудь смогут появляться в Бизанте без страха, и они с Юстином и Лином правда встретятся... Ты сам-то в это веришь? — подумал Нарсе. Никаких проникновенных разговоров напоследок заводить не стоило, Лин, может, и не понял бы ничего, но Юстин бы точно догадался. Нарсе просто сказал им: хотите, вечером посидим на террасе на крыше, без всяких гостей и слуг, втроем?  Солнце таяло над янтарным морем, они передавали друг другу бутылку вина, одну на троих, без кубков. Лин был прав, море было самой волшебной вещью в Бизанте. Оттуда приплывали и там исчезали сотни кораблей, суля надежду на то, что когда-нибудь боязнь чужаков уступит место миру без границ, миру обмена знаниями, миру любопытства и приключений. Лин с Юстином оба поначалу были какие-то угрюмые — то ли дулись друг на друга, то ли что, — но к моменту, когда солнечный диск скрылся в воде, немного оттаяли, а когда в небе зажглись первые звезды и побережье превратилось в гряду темных холмов, усеянных городскими огнями, они уже вернулись к обычному обмену остротами. Нарсе в основном молчал и украдкой рассматривал обоих, улыбаясь; они оба были такие хорошие. Он подумал, что навсегда запомнит их вот такими, в этот теплый осенний вечер у моря. Его друзья.   ***   По катакомбам Нарсе блуждал долго. Наверное, он мог бы найти спуск гораздо ближе к нужному ему месту, но передвигаться по этому подземному городу было намного безопаснее, чем по поверхности; и кто знает, вдруг знание катакомб потом пригодится... Поблизости от спусков тускло чадили факелы, дальше исчезая совсем. Иногда вдоль стока шли каменные дорожки для тех людей, что поддерживали стоки города в порядке, по ним часто кто-то пробегал, шурша в темноте мелкими лапками. Иногда этой дорожки не было, и приходилось плыть или брести по пояс в нечистотах, поднимая фонарь над головой. Один раз он увидел проход к одной из тех больших знаменитых цистерн: освещенной, со множеством колонн, красивой, как дворец, — но туда ему было не нужно. Иногда он запутывался в развилках, и приходилось сверяться с планом. Иногда местонахождение ему подсказывало содержимое стоков: после мыльной воды с ароматом трав и цветочных лепестков под термами Нарсе окружила вонь гнилого мяса и тухлой рыбы возле рынка (лучше бы порядок был обратный). А потом и вовсе… Он не считал себя брезгливым, и все же прикрыл нос рукой. Этот запах… Это было уже не просто гнилое мясо…  Это была вонь разлагающихся человеческих тел. Что-то перегораживало тоннель и мешало продвигаться вперед. Что-то всплыло рядом из-под темной воды, оставив след из пузырьков. Труп. И не просто труп, — он был весь в каких-то… «Язв нет», — вспомнил Нарсе вердикт стражника с дорожной заставы. Тут они как раз-таки были: все тело усеивали округлые раны. Некоторые из них, как он сумел рассмотреть в прыгающем пятне света от фонаря, были вздувшимися лимфоузлами. Нарсе никогда такого не встречал. Рядом, если верить карте, стояла одна из больниц; значит, вот она какая, та самая хворь, она не выдумана. И вместо того, чтобы отвозить мертвых на кладбища, их сбрасывают сюда… в систему водоснабжения, которая соединяет весь город! — не говоря уж о снующих туда-сюда крысах… Это чья-то непредставимая глупость или кто-то делает такое сознательно?.. Вот тут толку от Нарсе было бы куда больше, чем в политических играх Лина: людей губила болезнь. Нужно было разобраться с этим, это была его работа. Сейчас он не мог этим заняться. Но потом… Если он, конечно, останется жив…  А вот, похоже, наконец и водовод, ведущий к тюрьме…  Решетка. Неудивительно. Странно, что он и сюда-то добрался без препятствий. Нарсе налег на прут что было сил… Нет, он себя явно переоценил. Ни согнуть, ни расшатать прутья, чтобы концы вышли из гнезд, не получалось. И что, и все?.. Подождите. Этот водосток был, судя по запаху, именно стоком, но ведь где-то в тюрьме должны брать и чистую воду… Вряд ли в таком месте обойдутся только тем, что копится после дождей, где-то должен быть колодец или другой водовод… На плане ничего подобного не было, но вдруг их намеренно не стали изображать? Например, если строители этого места рассматривали колодец как потайной отходной путь в случае неприятностей. Это была уже чистая догадка, но ведь такое могло быть? Тогда он должен где-то соединяться с катакомбами, хоть этого и нет на плане… Ничего похожего на другой водовод поблизости Нарсе не нашел. Зато нашел слегка выступающую из стены плиту, которая могла быть дверью — не с ключом и замком, а на каком-то механизме. Водя фонарем вдоль стены, он заметил несколько кирпичей, более вытертых, чем другие, и нажал на все сначала одновременно — ничего не произошло, — затем по очереди (плита отъехала в сторону, открывая узкий каменный проход). В конце хода обнаружилась еще одна подобная дверь-плита, а прямо за ней — Нарсе чуть не споткнулся — отвесно уходила вниз стена искомого колодца: внизу плескалась вода, наверху виднелось тусклое пятно света. Вдоль стен спиралью поднимались довольно широкие ступени.  Выбравшись из колодца наверх, он оказался во внутреннем дворе… …но не в том, который был ему нужен. Нарсе чуть не застонал от разочарования. Вот она, стена тюрьмы, она высилась совсем рядом — но он попал в какое-то другое место.  Он снова взглянул на карту. Вот, прямо возле тюрьмы: Магистерий. Нарсе уже слышал это слово от стражника на дорожной заставе. И, кажется, что-то такое упоминал один из собеседников на ужинах Лина, у которого Нарсе тщетно пытался вызнать что-нибудь про магическую охрану тюрьмы. Магистерием называли место, где создавали такие вещи. Устройства для войны с арья и другими народами, владеющими магией.  Нарсе быстро взобрался на крышу одного из зданий на нужной стороне. Прокрался к краю крыши, к тюремной стене. Вот она — на расстоянии руки. Но на эту стену уже так просто не заберешься, очень высоко, и совсем нет выступов, чтобы ухватиться и куда поставить ногу — а Нарсе все же не так искусно умел карабкаться по камням, как те, кто прожил в горах всю жизнь…  А ведь стену-то и правда можно потрогать рукой. Здание, на крыше которого он сейчас стоял, не просто было построено близко к тюрьме, оно вплотную примыкало к ней. Зачем? Может, Магистерий и тюрьму соединяют проходы? Если там как-то используют пленных или мертвых… Значит, ему надо попасть внутрь, в помещения Магистерия. Залезть в дымоход и спуститься вниз, упираясь ногами и руками в стены, оказалось делом столь простым, что Нарсе даже удивился тому, что у каждого дома Великого Города нет охраны на крыше.  Комната, куда он попал, отодвинув каминную решетку, оказалась темна и безлюдна. Это была библиотека: в углу стояла статуя кого-то из запрещенных эллинских богов, и в полумраке виднелись стеллажи с книгами — некоторые были трактатами по медицине или физике, но в основном они касались магии и Изнанки, и того, как ее понимают разные народы. Еретические книги. Наверняка даже одной из этих книг хватило бы, чтобы хозяин этой библиотеки угодил в ту самую тюрьму, в которую Нарсе так стремился попасть. Впрочем, в Магистерии ведь создают средства борьбы с еретиками, — надо хорошо разбираться в том, чему противостоишь… Нарсе вышел из библиотеки и двинулся вперед по освещенному факелами коридору. Стало быть, не весь Магистерий спит, подумал он, — и точно, тут же услышал шарканье башмаков и голоса. Он едва успел юркнуть за угол, в достаточно темную нишу. Голосов было два, первый звучал зло и требовательно: — Ну и как ты объяснишь неудачу? Второй голос был унылым и робким: — Я… не знаю, господин… Может, они слишком маленькие… — В прошлый раз ты говорил, что они слишком взрослые, — в первый голос просочилась недобрая насмешка. — Так ведь никто никогда такого не делал, господин… — робко ответил другой голос. — Мне очень жаль, господин, но боюсь, это все-таки невозмож… — он осекся. — Что ты сказал? — сказал первый голос почти ласково. — Ничего, господин, — поспешно ответил второй. — То-то. Я знаю как минимум одного человека, который как-то живет без двойника, поверь, он ходит и дышит как мы с тобой. — У Нарсе перехватило дух, он тоже знал такого человека, и голос мог даже не добавлять: — Только не надо блеять, что это чудо Божье. Кто-то когда-то создал одного из его предшественников, значит, и другие это смогут. Говорившие прошли мимо его угла. Один был одет как знатный вельможа, другой как ученый или монах. — Конечно, господин, — сказал ученый беспомощно. — Пусть тогда она пришлет новых детей, или… я не знаю, можно попробовать и со взрослыми… — Взрослые мне нужны в другом месте, — сказал вельможа. — Впрочем, я посмотрю, что можно сделать. Говорившие удалились. Нарсе ничего не понял. Здесь проводят какие-то опыты — об этом он и так догадывался, — но при чем тут двойник? Подопытные слишком маленькие — для чего? Слишком взрослые — для чего?..  Коридор переходил в узкий винтовой сход вниз, никак не освещенный. Поколебавшись, Нарсе решил не зажигать фонарь, который притушил еще когда выбирался из катакомб. Свет могли заметить.  Винтовой спуск перешел в еще один коридор, темный и узкий. Вроде бы он шел куда надо: на север, где должна была быть стена тюрьмы. Первая боковая дверь в этом коридоре, как ни странно, оказалась даже не заперта, и Нарсе решил узнать, что за ней.  В помещении за дверью царил еще более непроглядный мрак. Сделав несколько осторожных шагов, Нарсе обо что-то споткнулся. Он присел на колени, ощупал: человеческое тело. Он словно перенесся на пару часов назад, когда он брел по водостоку и точно так же натыкался на трупы; не может же быть, что та хворь — дело рук Магистерия? Нет, на трупе, которого он сейчас касался, не было никаких язв. Это был просто ребенок, лет пяти или шести, и умер он, похоже, совсем недавно.  Продолжая двигаться наощупь, он обнаружил еще несколько таких же тел. Стало тяжко. Сначала тот бессильный ужас в тоннелях катакомб, теперь это… Как будто весь мир — блуждания в коридорах без света, один грязнее и темнее другого, и всюду мертвые тела, мертвые дети... Ну почему именно дети? А потом… Потом Нарсе наконец наткнулся на что-то теплое, живое. Но тоже почему-то неподвижное… Это была девочка чуть постарше тех, предыдущих детей, и Нарсе не нащупал на ее теле никаких ран, но она почему-то молчала и была совсем вялой. Похоже, она была очень больна, а он в своих кольцах даже не мог понять, что с ней не так. Да к воронам это все! — как, может, сказал бы Лин. Кто-нибудь в Магистерии точно заметит использование фарна, но Нарсе и так уже в шаге от смерти. Сколько раз он корил себя за необдуманные поступки… Но сейчас — не будет корить. Никто не пострадает от его горячности.  Ведь правда была в том, что Нарсе не надеялся никого вызволить из тюрьмы — или почти не надеялся. Он пришел сюда как… ну да, как самоубийца. Но если он сможет увидеть, чем девочка больна, и помочь своим целительским даром, то по крайней мере сделает напоследок что-то хорошее.  Он стащил с пальцев четыре кольца. Мир стал живым, наполненным переплетением мерцающих нитей; Нарсе прерывисто вздохнул от этого почти забытого чувства, глаза защипало от слез… В следующий миг он задохнулся от ужаса, потому что в девочке этих нитей не было. Ни нитей, среди которых можно было бы найти нужные и починить сломанное, ни двойника-фраваши… Она… Она была как Лин. Живой мертвец. И все же ее кожа была теплой, кровь бежала по телу, глаза моргали… Это было какое-то страшное, бессмысленное безумие — они что, пытаются создать нового Архонта? Более послушного, чем старый, должно быть… Который не читает богохульных проповедей, не устраивает похабных пирушек… — Ты слышишь меня? — прошептал он. Нарсе почти не надеялся на ответ — но девочка ответила: — Да. Голос звучал тихо и бесстрастно. — Как твое имя? — Алфея. — Как ты попала сюда? — Через вон ту дверь. Вряд ли это был сарказм. Девочка просто отвечала на вопросы безразлично, буквально. — А где ты была до этого и с кем? Что там происходило? — В большой светлой комнате там наверху, там было много каких-то устройств. И много людей. Лекарей. Они что-то сделали со мной. Что-то убрали. Он не верил своим глазам. В Магистерии каким-то образом научились отделять двойников — не просто перекрыть связь с Изнанкой, а отрезать двойника навсегда. Правда, то, что оставалось после этого от человека, жило не так долго, как хотелось бы этим лекарям… Почему-то Нарсе резануло это: лекари. То, что ученые используют свою науку ради войны и причиняют людям страдания, не казалось настолько вопиюще неправильным, как осознание, что это делают и те, кто должен спасать жизни. Хотя разница ведь не такая уж большая. Любое знание, любой дар — обоюдоострый меч.  Ублюдки, вот же сволочные ублюдки! Разрушить бы тут все до основания…  — И каково это? — спросил он зачем-то. — Боюсь, — сказала Алфея. — Больно. — Больно… без того, что у тебя убрали? — Да, — с равнодушием, которое раздирало сердце, как вилы, — больно быть совсем одной. Почему-то Нарсе подумал о Лине. А вдруг он так же чувствует себя, не связанный тонкими светящимися нитями с остальными живыми людьми и существами? Может, ему тоже все время больно, страшно и одиноко, а он все равно пытается жить, хотя каждый шаг дается с таким трудом… И Нарсе точно так же не сможет помочь Лину, если тот будет болен или ранен…  Нарсе вдруг почувствовал такую огромную жалость и нежность к Лину — и другим таким, как он, — что подхватил девочку, прижал к себе, словно, несмотря ни на что, все-таки надеялся отдать ей свое тепло и жизнь, отнять ее у… чего-то, что не было ни Изнанкой, ни Этой Стороной — а какой-то ледяной, искусственной, равнодушной, как скальпель, гранью между ними, — отнять и вернуть в человеческий мир…  Он какое-то время баюкал тело, прижимался щекой к щеке, пока не понял, что кожа девочки становится все холоднее. Вот и все. Теперь она умерла по-настоящему и ничем не отличалась от других маленьких тел в камере.  Он закрыл ее невидящие глаза. Почему? Почему люди делают такие вещи друг с другом? Как их носит после такого земля? Почему он так беспомощен и не способен помочь… не то что всем, кому следовало бы помочь, а хотя бы даже одному-единственному ребенку? Надо было встать, выйти из этой камеры и идти дальше. Но Нарсе не мог заставить себя сделать это. Он просто лег щекой на холодный пол. Почему так больно? Хватит, пожалуйста, хватит… Все, что копилось все это время в трещине —  «…Я запрещаю тебе ехать, и все…» «…Я не пытаюсь убрать камень. А иногда стоит дать лодке разбиться…» «… Буквально все, кто плели против вашего князя заговор, собрались на этих переговорах вместе и погибли… Если это какая-то многоходовка, то она слишком хитра и слишком цинична даже для меня…» «… Тебя прям как в идеальные шпионы готовили…» — наконец переполнило ее. Трещина стала огромной, расколола все его существо. «Я же сейчас сломаюсь…» — подумал Нарсе с каким-то удивлением. Он, кажется, плакал, и колотил кулаком по полу, разбивая в кровь, а потом просто лежал молча, долго… Вся радость, мягкость, свет жизни Нарсе — князь Ардашир — был совсем не тем человеком, которым Нарсе его считал. Он предал Нарсе, использовал его, обманывал. Все это время Нарсе был просто орудием…  И правда, зачем еще было Ардаширу тратить на Нарсе столько времени и сил? Нарсе ведь совсем не стратег, не политик, советник из него — так, одно название: он слишком молод, то слишком робок, то чересчур дерзок… Можно было выбрать в помощники кого-то толковей, послушней… Конечно же: он спас Нарсе просто из холодного любопытства ученого — что станет с человеком, если вернуть его с Изнанки, нарушив исконный запрет, — а потом из него готовили шпиона, средство, чтобы попасть в Великий Город Бизанта… А такой, как есть, Нарсе ему не нужен. Не нужен. Как он умудрялся врать Нарсе, если они общались мыслями? Кто знает, но Ардашир ведь каким-то образом скрывал от всех свои безумные попытки выиграть у судьбы, и никто ни разу не уличил его во лжи или недоговорках… Он предал Нарсе — но и сам Нарсе был предателем тоже. Потому что испугаться главного человека в своей жизни, думать о нем вот так — это ли не предательство… И, как ни крути, Нарсе нарушил приказ, причем дважды, так что не имел теперь даже права на объяснения… Идея попасть в тюрьму Великого Города, найти этих пленников была такой ужасно глупой, но что еще он мог придумать? Если бы получилось, то у Нарсе появился бы хоть крошечный шанс посмотреть Ардаширу в глаза и потребовать ответа, где правда и где ложь. Спросить: «Кто я для тебя?» Нет… «Для вас». Нарсе всегда путал. И самое главное — этот человек расчетливо, хладнокровно использовал Юстина, хотя явно знал, что за ужас ждет его в Железном Перевале: сделал его фигурой в какой-то непонятной Нарсе партии, отправил его лучшего друга в этот кромешный мрак… А хуже и стыднее всего было то, что Нарсе ничего так не хотелось, чтобы он — этот человек, само имя которого теперь царапало нёбо, — сейчас оказался тут, рядом. Чтобы спас его из тьмы — он ведь это однажды уже сделал... Чтобы сказал, что все это неправда, что все хорошо, что бояться нечего…  Чтобы склонился к Нарсе, улыбнулся, как солнце, коснулся его щеки теплыми пальцами; перебрал ему волосы, поглаживая по голове, как приблудного зверька — у Нарсе от этого всегда бежали счастливые мурашки по коже… А еще князь Ардашир несколько раз заплетал ему косу, как-то нехитро, просто чтобы волосы не мешались. Это было давным-давно — а Нарсе помнил. Потому что это была одна из первых вещей, которые он… почувствовал.  Когда это было? В один из тех дней, когда Нарсе молча лежал целыми днями лицом к стене? Или просил убить его, или пытался убить себя сам, и видел по глазам лекарей, что они не осуждают его, хотя обычно самоубийство для арья было вещью почти немыслимой... Но Ардашир был упрямым. Он каждый день приходил, разговаривал с ним, иногда читал вслух. Нарсе не было до всего этого никакого дела. Нет, это было позже, когда он уже начал немного общаться с людьми и выходить на улицу — хотя Нарсе все равно почти не помнил, с кем встречался в те дни, что делал. Но те мгновения золотом светились среди вороха тусклых, темных, сливающихся друг с другом воспоминаний: скользящий по его волосам гребень, легкие пальцы, которые разбирали пряди и иногда щекотно касались шеи или уха — и по позвоночнику пробегала такая же щекотная волна. Это было что-то более понятное Нарсе, более материальное, чем книги и разговоры. Ласка. Покой. Не дом — у него больше не было дома, — но моменты тепла. Жаль, это повторилось всего несколько раз, потом князь сказал, что Нарсе уже слишком взрослый, чтобы вот так заплетать ему волосы. Сейчас он и подавно слишком взрослый... Да их сейчас так и не заплести: тогда-то, подростком, у Нарсе были волосы до пояса, в долинных кланах любили все это — плетения со смыслом, резные заколки, красивые костяные гребни, — это потом он стал подрезать их гораздо короче, как носили в клане Совы… И все равно он представил себе это: руки, легко и нежно гладящие его по голове, собирающие пряди в косу... У Ардашира были очень красивые руки. У арья не целовали рук своим правителям, как в Бизанте и некоторых других странах — шаясья были первыми среди равных, не более того. А жаль: Нарсе часто хотелось их поцеловать — ладони, косточки запястий, костяшки пальцев… и втершиеся в трещинки на коже следы чернил, и едва заметные, но никогда не сходящие твердые кружочки мозолей от меча… Как неправильно, как ужасно было вспоминать это здесь, сейчас. Как будто Нарсе вообще хочет когда-нибудь прикасаться к этому человеку — человеку, который, можно сказать, приговорил Юстина к той чудовищной казни...  Но его душа была изранена, и не было ничего удивительного, что он пытался найти утешение в прошлом. Вся мягкость, тепло и свет в его жизни остались там. Будущее не сулило ничего хорошего. Сейчас, сейчас, еще немного. Он полежит чуть-чуть и встанет. Найдет эту проклятую тюрьму. Сделает все, что сумеет. Это ничему не поможет. Вряд ли он даже доживет до рассвета. Просто помедлить еще минуточку, перебирая воспоминания, — это ведь можно? И он вспоминал.  Даже то, что вспоминать никогда не хотел…   Те люди появились в Можжевеловом Крае в начале зимы. Северяне, в основном гауты; пара эллинов среди них тоже была, но не в одежде воинов. Рабы, говорили они, мы беглые рабы, в Великом Городе нас заставляли драться для потехи на ипподроме; мы идем на север, позвольте задержаться у вас, пока не сойдет снег… От чужаков пахло опасностью, и двигались они слишком уж отточенно для рабов, даже для тех, которые много сражались. И еще они невероятно хорошо для необученных людей скрывали свои мысли. Сейчас Нарсе все это понимал — но тогда долинные кланы еще не успели так много узнать о войне, как горные, — о настоящей войне, — и род Пустельги видел не так много чужаков. Они были доверчивы... Оказалось, настоящая война — не упражнения с оружием, вроде танцев. И даже не горе и непонимание, как когда двое из друзей Нарсе не прошли испытание взросления — как так, за что? почему мир так устроен?.. Война — вот что такое: бесчестье и подлость.  Например — дождаться, пока жители поселения привыкнут считать чужаков добрыми гостями — и напасть: коварно, посреди ночи, пока все спят… Может, еще и опоили жителей чем-то перед этим, облили дома чем-то горючим, чтобы все вспыхнуло разом… Этого Нарсе не знал. Его спасло — погубило? неважно, — то, что он, дурак, втайне от взрослых все еще надеялся стать лекарем и постоянно пропадал в лесу. Спал совсем мало, днем-то приходилось тренироваться то с фраваши — в буквальном смысле до умопомрачения, — то с мечом — до кровавых ран на руках… Казалось бы, что можно найти в лесу, когда всюду уже лежал снег? Да кору, почки, шишки; а хвою сосны и можжевельника как раз зимой и собирают. А он все еще был увлеченным подростком, который на целые часы мог засмотреться на какой-нибудь необычный мох на пне. Высокогорье слишком остро заставляло чувствовать собственную крохотность, было слишком суровым и холодным, слишком близко к небу, — а вот ниже, в лесу Нарсе на каждом шагу находил что-нибудь такое, от чего восхищенно открывался рот.  Что было сначала — он увидел пламя? Или услышал гул огня? В памяти как будто провал. Потом — это он помнит — долго бежал, не замечая хлещущих по лицу веток, разбитых о корни ног… Когда он добежал, уже светало, а от города осталось одно пепелище. Почти весь снег в долине растаял от жара, вместо него была мокрая черная земля.  Свой дом Нарсе узнал только потому что знал, где он находился, обгоревшие тела родителей — только по одинаковым серебряным украшениям рядом с головами. Был такой обычай у их рода: если двое хотели делить не только постель и дом, но были готовы всю жизнь быть главными людьми друг для друга, они дарили друг другу такие украшения для волос. Их обязательно было сделать самим, своими руками. Мать и отец Нарсе вдели их друг другу в волосы еще когда были совсем детьми. Он не помнил, чтобы они хоть раз ссорились, и они всегда так смотрели друг на друга, словно не видят никого другого. Не было нужды бродить среди дымящихся развалин, звать тела по именам, трясти, прислушиваться к дыханию: он был арья, он бы почувствовал любую искру жизни, если бы во всей долине нашлась хоть одна. Зато он нашел эту искру чуть в стороне, на склоне горы. Эти люди даже не скрывались. Эти чужаки. Лишь поднялись немного повыше, чтобы их не опалил жар огня. Или чтобы удобнее было смотреть. Громко разговаривали, хохотали. Чужаки. Нелюди. Твари, которых не должно было существовать на свете.  Когда его поглотила Изнанка, это было не так, как в Железном Перевале, одним скачком: вот тут были желания Нарсе — а вот тут уже не он, а дело рук его фраваши. Нет, в тот раз это было медленно, постепенно. Он забыл себя и слился с тьмой незаметно, и это было страшнее всего: годы спустя, оглядываясь назад, он так и не понял, в какой именно момент перешел черту.  Он не удивлялся, почему его фраваши становится все больше и больше — Нарсе никогда, даже у опытных воинов не видел таких огромных двойников, а он-то еще совсем мальчишка, — но он думал… Да нет, по правде, в тот момент Нарсе не думал. Он просто кромсал, вспарывал, сворачивал шеи, наслаждался звуком рвущихся жил и трескающихся черепов, вбивал в глотки этим тварям их собственные конечности. Отчасти он не потерял способность рассуждать, и это было упоительно — зная секреты человеческого тела, причинять этим особенно долгую смерть, знать благодаря своему лекарскому фарну, как это мучительно. Сломать позвоночник, но не добить; вытянуть длинные склизкие кишки наружу, на снег; на белом — красное и сизо-серое, теплое и соленое; эти ошметки повсюду, на руках и губах, так почему бы в самом деле не вгрызться в человеческую плоть, почему не впиться в очередное горло собственными зубами, чужаки ведь болтают, что арья пьют кровь — так вот же, получайте; почему бы не забыть о дурацкой человечности, разве эти были человечны, поджигая дома и перерезая шеи спящим?.. А потом воздух задрожал — и рядом возник юноша с мягкими кудрями цвета темного меда, заплетенными в короткую косичку. Золотые отблески вспыхивали в волосах, как корона, которую правители арья никогда не носили. И Нарсе не просто отстраненно, бессильно наблюдал, как его фраваши дерется с этим юношей — как позже наблюдал убийство арья-предателей на Железном Перевале — нет, в тот раз все было иначе…  Этот бой Нарсе хотел бы стереть из памяти. Слишком мучительно, слишком стыдно и страшно. Но правда была в том, что все, что он тогда делал — делал он сам. Может, уже не полностью он, но в достаточной мере. В те мгновения Нарсе хотел только одного — быть черной тварью и продолжать разрывать мир на кровавые ошметки.  А этот незнакомец хотел помешать ему.  Нарсе не было дела до того, кто это и зачем он явился, Нарсе просто хотел точно так же превратить тело незнакомца в горячее, дымящееся на холоде месиво и растащить кишки по снегу, как сделал с предыдущими людьми. Но враг никак не давался — Нарсе никогда не видел такой скорости, таких точных движений — и фраваши у него был такой же стремительный, достать их никак не получалось, и это приводило в еще большую ярость. Юноша сосредоточенно, методично наносил двойнику Нарсе рану за раной; того это не останавливало, фраваши продолжал расти дальше, отращивая вместо поврежденных кусков новые как лернейская гидра; но и враг не прекращал свои попытки — когда его двойник выдыхался и с Изнанки возвращался юноша с золотистой косичкой, его клинок порхал как птица, а сам он ухитрялся находиться словно во всех местах одновременно, и Нарсе даже тогда, сквозь черно-кровавое помутнение, задумался: как же он так перемещается? — да это же легендарный фарн прыжков через Изнанку, запоздало дошло до него; до этого он ни разу не видел фарны, которые можно использовать в бою. Как удобно с таким фарном неотвратимо догонять, убивать, калечить, с некоторой завистью отметила та его часть, что уже не была Нарсе, — можно весь мир разорвать на куски… Сколько это все продолжалось? Он бы не смог ответить. Нарсе все больше забывал себя — ему уже не хотелось терзать, ломать, грызть до изнеможения, его просто затягивало все глубже на Изнанку. А его фраваши медленно, постепенно все же уступал противнику, и таял, лишаясь то одной своей части, то другой. И в конце концов Нарсе вернулся в свое обессиленное тело и упал на снег. Юноша с косичкой в одно мгновение оказался на нем сверху — сейчас перережет шею, понял Нарсе с ледяным темным равнодушием, — но нет, вместо этого он быстро защелкнул что-то на запястьях Нарсе, что-то тяжелое, железное. Кандалы?.. После этого Нарсе будто оказался в глухой ватной тишине, отрезанный от Изнанки, от всего мира, и уже не мог поменяться местами с двойником снова. Да он и не хотел. Он ничего больше не хотел — и еще долго не захочет… Снег вокруг них уже не был чистым и белым; после их долгой выматывающей драки он стал алым, или ноздревато-серым, или в голых пятнах темной земли, как ниже в долине. Вокруг свистел ледяной зимний ветер. Юноша с косичкой лежал на Нарсе полуживым пластом. Вообще-то не такой уж и юноша, скорее молодой мужчина, хотя поначалу он и показался Нарсе ровесником. И уже совсем не легкий и стремительный, а тяжелый и ужасно холодный, такой же обессиленный, как и сам Нарсе. В глазах у него пульсировала, то затягивая их, то отпуская, черная пленка смертельной усталости. Но когда она пропадала, в его золотистом взгляде не было ни гнева, ни ненависти, ни даже торжества победителя, — а только горячее, сердечное сочувствие. Липкие от крови пальцы бездумно, машинально гладили Нарсе по голове.  — Потерпи немного, горе ты мое… Живи, пожалуйста, живи… Не сразу, но станет полегче… — бормотал он.   Позже он узнает, что князь Ардашир куда чаще бывает невозмутим, ироничен и весело, по-доброму уклончив: настоящий политик. Ни разу больше он не говорил ему ничего настолько отчаянного и искреннего. Для этого Нарсе, видимо, тоже был слишком взрослым… Он вцепился зубами в саднящий кулак, чтобы не закричать. Неужели Ардашир придумал все уже тогда, при встрече? Притворился, что пожалел, а сам сразу планировал сделать из Нарсе шахматную фигуру? Лучше бы убил — и то было бы милосерднее… Вместо того, чтобы приручить Нарсе, как глупого зверька, привязать к себе, и врать, врать ему все эти годы… Нарсе представил себе здесь, в камере, в темноте, тот горячий, сбивчивый, добрый шепот: «Потерпи немного, горе ты мое… станет полегче…» Стало так больно, как будто он ткнул пальцем в свежую рану.