Скелеты в шкафу

      Альме всегда хотелось, чтобы у нее была другая жизнь: большая и полная семья, множество детей, любящий муж, но 9 апреля 1948 года все изменилось.       — Мужайся, деточка, нас ждет еще больше бед и горестей, — сказала ей абуэла Соледад, едва по радио передали о смерти Хорхе Гайтана. Волна безумной ярости, захлестнувшая Боготу, унесла жизни ее родителей… но нежданным образом свела ее с Педро Мадригалем, молодым военным, который искренне верил в справедливость, и случайно отбился от своих.       Парнишку, у которого из оружия был лишь камень в руке, почти разорвала на части толпа, и лишь чудо привело его на улицу, где жила Альма. Услышав крики и грохот, она выглянула в окно и, заметив его бедственное положение, сбежала вниз, распахивая дверь и затаскивая внутрь. Сидя на кухне их квартиры, еще не зная, что больше никогда не увидит ни отца, ни мать, Альма осторожно промывала разбитое лицо Педро, боясь признаться самой себе, что один взгляд этих бездонных карих глаз заставил ее сердце вспыхнуть. Абуэла Соледад сидела чуть поодаль, поглядывая на них и многозначительно хмыкая, если замечала, что ее внучка уж слишком долго держит примочку на щеке их гостя. Они просидели так весь день и всю ночь — абуэла, в конце концов, ушла спать, а Альма, приготовив на скорую руку арепы с сыром, окончательно покорила сердце Педро Мадригаля.       Как только закончился положенный срок траура по родителям, они обвенчались — и не беда, что платье у невесты не было новым и дорогим, а жених говорил с акцентом жителя Антьокии. Они любили друг друга, и это было главным. Альма устроилась работать на свечном заводе, Педро же, окончив службу, устроился в новой, честной полиции, пришедшей на смену бандитам, лизавшим консерваторские ботинки. Лишь только одно омрачало их счастье — дети. Их все еще не было, хотя оба они с пылом выполняли супружеские обязанности почти каждую ночь — а иногда, бывало, и днем… Лишь раз у Альмы не пришла кровь ровно в срок, но не успела она обрадовать своего мужа, как уже через неделю поняла, что все еще ходит пустой, а женские дни лишь задержались. Но они не сдавались, любя и утешая друг друга и в радости, и в горе, и в конце марта 1953 года Альма убедилась, что у них действительно будут дети. Врач-акушер, к которому она пришла по совету подруг, подтвердил, что «сеньора де Мадригаль» беременна, и, скорее всего, носит под сердцем не одного, а сразу двоих детей.       Педро, услышав такие вести, расцвел и был готов носить свою Альмиту-велиту на руках, сдувая пылинки и оберегая даже от малейшего дуновения ветерка. Он убедил ее оставить работу на заводе, и Альма не стала упорствовать: от запаха свечного воска ее мутило, и больше всего она боялась потерять своих долгожданных, у Девы Марии вымоленных, крошек. Оказалось, что Педро на диво хорошо вышивал, так, что ей самой и не снилось, и потому, по вечерам, они часто сидели на кухне: Альма читала книги вслух, а Педро, то и дело одаряя ее нежной, полной любви, улыбкой, вышивал будущие крестильные рубашки для своих детей.       — Как думаешь, кто у нас родится? — спросила однажды Альма, поглаживая наливающийся жизнью живот, и Педро, улыбаясь, отозвался:       — Говорят, если видишь во сне курицу, то будет дочь.       — Тьфу на тебя, где это говорят такую глупость? — Альма расхохоталась. С Педро всегда было легко смеяться, легко верить в чудо и жить.       — Где-где... у меня бисабуэла так гадала! Ни разу не ошибалась! — Педро шутливо погрозил ей пальцем. — Ну скажи, mi esposa, видела во сне курицу?       — Нет. Только рыбок, — Альма потянулась, прислушиваясь к себе. — Только не двух, а трех.       — Значит, надо три рубашки готовить, — задумчиво сказал Педро, и Альма схватилась за сердце:       — А как я рожать их буду, сразу троих?!       — Как и все до тебя — сначала первого, потом второго, а за ними и третьего, — скрипуче отозвалась абуэла Соледад, выходя на кухню. — Чай, не первая и не последняя.       Слова Педро оказались пророческими, и 17 октября 1953 года Альма родила троих детей — двух девочек и одного мальчика. Педро, едва увидев детей, разве что в небо не взлетел от счастья, и когда Альму выпустили из больницы, дневал и ночевал у ее кровати, пока она пыталась хоть немного прийти в себя и свыкнуться с новой ролью. Абуэла, раздумав ложиться в гроб, разом помолодела, обучая Альму всем премудростям, которые знала, и целый год они были счастливы. Педро был тем, кто помог малышке Хульете сделать первый шаг; он первым заметил прорезавшийся зуб у Бруно; и только на руках у Педро Хосефина-Пепита переставала хныкать и плакать, расплываясь в улыбке, сиявшей ярче солнца. А потом Педро убили. Глупо, нелепо: всего лишь два молодых идиота не поделили продажную девку, и случайная пуля оборвала жизнь Педро Мадригаля, возвращавшегося домой, к любимой жене и малым детям, оставив его лежать на холодных камнях городской улицы.       День его похорон Альма запомнила очень хорошо: его сослуживцы, утирая скупые слезы, подходили к гробу, клялись защищать порядок и справедливость, бороться с уличным сбродом до последнего отброса, приносили ей искренние соболезнования, обещая помочь с чем угодно, а Альма лишь кивала — разве может свеча заменить солнце? Но ее Солнце погасло навсегда. Времени на скорбь у нее не было. Пусть от правительства ей и была положена пенсия, как вдове, но дети росли, абуэла Соледад не становилась моложе, и Альма, решительно вытерев слезы, снова вернулась на завод, работая в две смены. Ее боль и скорбь, нерастраченная любовь — все это она отдала работе, пока за детьми присматривала Соледад. Однажды, вернувшись домой под утро, уставшая и засыпающая на ходу, Альма услышала обрывок разговора Бруно и его бисабуэлы:       — Вот гляди, видишь на ладошке линия? Это твоя жизнь. Она у тебя крученая-перекрученная. Три смерти у тебя будет, Брунито, от двух если ускользнешь, то долго проживешь, а уж третья в старости придет.       — Абуэлита, а как это, умереть? — услышала она голос сына и нахмурилась.       — Бруно, тебе о таком знать еще рано, — строго сказала Альма, заходя в комнату и поджимая губы. — Абуэла, перестань пугать ребенка.       — Я не пугаю, уму-разуму учу. Я на кофе гадала, и на воске — коль не убережешь сына, то в тюрьме свои дни окончит, — Соледад тяжело вздохнула, и Альма топнула ногой.       — Хватит! Мой сын никогда… никогда не станет преступником, он будет таким же, как и его отец!       Бруно непонимающе смотрел на них, и Альма, фыркнув, подхватила его на руки, не обращая внимания на занывшую поясницу. Сын мгновенно прильнул к ней, и Альма ощутила укол совести: она слишком много работает, слишком мало видит своих детей… Но что тут поделать.       Дети росли, учась у матери трудолюбию и самоотдаче, вместе с бисабуэлой ходили в церковь по воскресеньям — сама Альма, к своему стыду, не могла заставить себя подняться к заутреней и уже, год как не была на исповеди. Годы текли рекой, менялись имена президентов, а страну продолжали рвать на части противоречия. И, словно этого было мало, еще и ее дети, отрада глаз и сердца, вступили в самый тяжелый возраст, ощетиниваясь колючками на каждое слово. Умерла абуэла Соледад, завещав свой розарий Бруно, чтоб хранил его от тяжелой судьбы, и жизнь снова изменилась. Хуже всего стало, когда один из сослуживцев Педро приволок домой упиравшегося Бруно и заявил, что поймал его на продаже контрабандных сигарет. В тот вечер Альма впервые вышла из себя и отхлестала сына полотенцем по хребту.       — Что бы твой отец сказал, а? Его сын, его плоть и кровь — преступник! Что дальше, будешь продавать марихуану вместе с этими негодяями, или сразу пойдешь людей убивать?!       — Да я денег хотел заработать, чтобы ты так не надрывалась! — заорал Бруно в ответ, откидывая волосы с красного, злого лица, и Альма осеклась, выронив полотенце из рук. Упала на стул и разрыдалась, и Бруно, потоптавшись на месте, подошел к ней, неловко обнимая. — Мами?       — Брунито, поклянись мне, именем отца, на Библии поклянись, что никогда больше не ввяжешься ни во что подобное, — попросила Альма сквозь слезы, обнимая его в ответ. — Учись, сынок, станешь полицейским, как твой отец, будешь беречь закон и порядок. Только не становись злым человеком.       — Я обещаю, — пробормотал он, шмыгая носом, и мир в семье был восстановлен. Дети подросли, оперились, и Альма и сама не заметила, как ее девочки привели в дом женихов. Феликс Пинейро ей сразу понравился: добродушный, рукастый и смекалистый, он был помощником у отца — торговца в бакалейной лавке, и души в Пепите не чаял. К Агустину Рохасу, напротив, она поначалу отнеслась не так тепло, уж слишком неловким и зажатым тот казался, но, видя сияющие глаза Хульеты, все-таки дала благословение. Потом она уже узнала, что Агустин поддерживал ELN, и схватилась за голову, но, к счастью, после свадьбы зять взялся за ум. Отложив знамя революции в сторону, он пошел в педагогический университет и выучил английский, чтобы честным трудом, а не похищениями зарабатывать на жизнь. Хульета же, ее умница, училась на врача, Пепита и Бруно выбрали журналистику, и сердце Альмы успокоилось: дети не пропадут, выучены. Правда, очень скоро ее сын, еще студентом, принялся посылать свои пробные статьи: что в El Tiempo, что в El Espectador, и Альма только молилась, чтобы до беды не дошло, то и дело вспоминая слова абуэлы Соледад — что про две смерти, которые по пятам за сыном ходят, что про кривую дорожку… А Бруно словно специально нарывался на неприятности, прогнозируя разные беды — и, самое жуткое, все сбывалось.       — Бруно, откуда ты это знал? — спросила его Альма, потрясая газетой, и сын пожал плечами.       — Подумал. Это логично.       — Ты понимаешь, что всю семью можешь загубить?! — Альма швырнула пахнущие типографской краской листы в сторону и прижала ладонь к лицу. — Лучше бы ты пошел работать в полицию…       — Нет, — сухо ответил сын, упрямо поджимая губы.       — Я понимаю, мать тебе не жаль, а сестры? Племянницы?! Ты же крестный нашей маленькой Чабелиты, чего ты хочешь, чтобы ее похитили и убили, а твоих сестер изнасиловали, спаси и сохрани, Дева Мария?! — Альма перекрестилась, чтобы отвести беду. Бруно отмолчался, но статьи в газеты пропали, а Альма перестала каждое утро начинать с молитвы Святой Деве, чтоб сберегла их жизни.       После вторых родов Хульета уже через полгода вернулась к учебе, повторяя путь самой Альмы, а Пепита заявила, что ее призвание — это хранить погоду в доме, и Феликс поддержал ее выбор. Сама Альма неожиданно для себя оказалась владелицей того самого завода, на котором работала — хозяин, безуспешно ухаживающий за ней последние семь лет, продал ей завод по такой баснословно низкой цене, что Альма даже заподозрила неладное, но нет. В семье появились деньги, Альма помогала Хульете с Исабелой, видя в первой внучке саму себя и надеясь, что ее принцессе выпадет более счастливая судьба.       Бруно, окончив университет, не стал и дальше искушать судьбу своими статьями, а устроился на работу в RCN, и Альма окончательно уверилась в том, что ее сын вырос хорошим человеком. А страну вновь ждали беды и горести — и уже в который раз Альма вспоминала слова абуэлы Соледад, оказавшиеся пророческими. Чудовище, которое рядилось в обличье праведника, показало свое истинное лицо: уже никто не вспоминал о проекте «Медельин без трущоб», услышав имя Пабло Эскобара, но лишь об убийствах, грязных деньгах и тоннах кокаина, которые он продавал в США.       Когда Исабеле исполнилось пятнадцать, на нее обратил внимание сын ее старого приятеля, с которым она вместе работала на свечном заводе, Освальдо Ортис. Теперь он занимался модельным бизнесом, но Альма знала его еще очаровательным пухлощеким мальчуганом, на пару лет старше ее собственных детей. Освальдо был алтарным служкой в их церкви, и она до сих пор помнила его торжественный вид, когда он зажигал свечи перед началом мессы. Когда Освальдо пришел на кинсеаньеру Чабелы, то восхищением отозвался о ее красоте и предложил ей попробовать себя в роли модели. Слова были сказаны в добрый час, Исабела вспыхнула, как настоящая звездочка, рекламируя одежду для подростков, и Альма не уставала возносить молитвы за здоровье Освальдо Ортиса.       Гром грянул в один ужасный день, когда к ней подошла Хульета.       — Мама… я не знаю, как о таком сказать, но… Я сегодня днем видела Бруно в городе с… девушкой.       — И что с того, Хулита? — удивилась Альма. Пора бы уже и сыну остепениться, не вечно же холостым бегать. Ее старшая дочь покачала головой.       — Это не просто девушка. То, во что она была одета и как накрашена, как она к нему прижималась… И по виду она одного возраста с Исабелой…       Альма впервые схватилась за сердце, и вечером, когда Бруно вернулся с работы — они уже давно жили всей семьей в большом доме в северной части города, подальше от неблагополучных районов, — пригляделась к сыну. Он выглядел измотанным и напряженным, а на запястье у него ярко блестели новенькие, явно не из дешевых, часы. Когда двенадцатилетняя Мирабель села рядом с ним, чтобы показать свои рисунки, Хульета резко окликнула ее и увела в комнату.       — Красивые часы, — ровным тоном сказала Альма, и Бруно, словно очнувшись, поднял руку, глядя на них.       — Да. Подарок с работы, мы как раз запускаем их рекламу…       — Я слышала, последнее интервью наделало много шума, — Альма постукивала пальцами по столу, пытаясь справиться с тревогой, и Бруно поморщился.       — Я тоже не в восторге, но… работа есть работа. Все вопросы к моему начальству, — он машинально прокрутил часы на запястье, и от их пошлого блеска Альме стало тошно.       — Но давать слово стороннику Эскобара… Неужели тебе самому не было противно? — расстроено спросила она, и Бруно поднялся из-за стола.       — Есть вещи, мама, гораздо хуже, чем поговорить с человеком, который выступает против экстрадиции в США. Гораздо.       — Я-то знаю, — горькие слова сорвались прежде, чем она успела себя остановить. Бруно, ничего не ответив, вышел из столовой, оставив Альму наедине с тяжелыми думами. В конце концов, ведь жена директора Хуана Госсаина была подругой любовницы Эскобара, этой тележурналистки… Через две недели Хульета молча вручила свежий выпуск местной газеты и постучала по заметке возле фотографии. Альма пригляделась и вздрогнула: на фото была мертвая девушка.       — Я видела Бруно с ней, — медленно произнесла Хульета, и Альма вчиталась в строчки: сообщалось, что жертве было пятнадцать лет, и погибла она от передозировки наркотиками.       Альма не хотела верить в то, что ее сын может быть как-то связан с этим, и постаралась убедить Хульету, что не стоит сразу думать худшее о брате, вот только… Бруно часто пропадал на вечеринках, бывших частью его успешной работы на радио, но до Альмы доходили самые разные слухи о том, что там творилось, и какие развлечения бывают у богатых и знаменитых людей Республики; он все чаще ночевал не дома, а если уж и приходил домой, то выглядел мрачным и нервным. Вскоре он и вовсе снял квартиру поближе к студии и переехал, и уж чем он там занимался и с кем — Господь знает… Когда Бруно представил семье невесту, Ренату Гарсия Рамирез, приличную девушку из хорошей семьи, которая работала на радио всего лишь полгода, Альма перекрестилась, но буквально через две недели ее подруга, Мария Гузман, сказала, что видела Бруно в компании очередной сомнительной девицы.       — Альма, ты знаешь, я не враг тебе, и уважаю тебя и твою семью, но твой сын связался с такой… Господи помилуй, ты бы ее видела. Юбка не пойми где заканчивается, раскрашена, как индеец, вырез до живота… — донья Гузман тяжело вздохнула, и Альма похолодела. Неужели ее сын пал так низко — и это после обручения с такой милой девушкой?! Разочарование в Бруно стало лишь глубже и горше. Таким-то он стал, как только в церковь входит, не боясь, что Господь покарает грешника?..       Все эти мысли терзали ее и днем, и ночью, не отпуская ни на минуту. На рождественской вечеринке она старалась держать лицо — дела семьи касаются только семьи, хоть на душе и скреблись кошки: в этот светлый праздник надежды и любви сидеть за одним столом с нераскаявшимся грешником… Созывая гостей к столу, Альма подошла к беседке, куда Брунито увел сеньора Освальдо, и невольно замедлила шаг, услышав голоса:       — Полюбуйся.       — Что… — в голосе Бруно звучали растерянность и злость. — Откуда они у тебя?..       — А ты думал, я ничего не узнаю? Бруно-Бруно… Что бы сказала донья Альма, узнай она об этом? Неужели тебе настолько плевать на семью, на своих сестер, миленьких племянниц?.. Особенно Мирабель, она у вас так расцвела…       — Заткнись!..       — Не тебе меня затыкать. Если эти фото увидят — ты заплатишь дорого. Очень дорого. За каждое имя. Молчи и молись. Не за себя — ты уже по уши вляпался.       — Я тебя уничтожу, — Альму пробрало морозом от ненависти в голосе Бруно. Стиснув пальцы в кулак, она заставила себя улыбнуться, и нарочито беззаботным голосом позвала их к столу. Сеньор Освальдо вышел из беседки, небрежно покачивая черным кожаным портфелем, с которым он не расставался, с легкой улыбкой на губах, но Альма не могла отвести глаз от Бруно — он шагнул следом за Освальдо, посеревший, с желваками на скулах. Она отвернулась, чувствуя пустоту в груди. Во что вляпался ее бедовый сын, что же он натворил?.. За ужином у нее кусок в горло не лез, и она то и дело поглядывала на Бруно, который сидел мрачнее тучи…       А через два часа она увидела своего сына над телом сеньора Ортиса, с руками в крови.       Вернувшись в дом, чтобы вызывать полицию, и слыша растерянный голос Ренаты, Альма заметила черный портфель Освальдо, так и стоявший возле стола. Сообщив об убийстве, она одеревеневшими пальцами взялась за ручку и поднялась к себе — сердце тяжело стучало в груди, а в глазах то и дело темнело, вынуждая ее идти очень медленно и осторожно. Запершись в своей комнате, Альма с трудом открыла портфель, в котором лежал чистый носовой платок и зеленая папка, от одного вида которой ей стало не по себе.       Ей хватило короткого взгляда на содержимое папки, чтобы отвернуться, прижав ладонь к лицу. Самой первой лежала фотография с одной из вечеринок: тех, на которых постоянно пропадал Бруно, утверждая, что начальству не отказывают, да и связи с интересными людьми проще налаживать в непринужденной обстановке… Что ж, связь с этой продажной девкой он определенно наладил. Альма с отвращением взглянула ее наряд: открытый купальник, выставляющий все тело напоказ, а уж то, как она улыбалась, сидя на диване в бесстыжей позе, пока зеркале за ее спиной отражалась фигура Бруно, в расстегнутой до середины груди рубашке навыпуск… Перекрестившись, она отложила фото в сторону, но следующее было еще хуже: Бруно, с какой-то мерзкой, кривой ухмылкой, смотрел на себя в зеркало с камерой в руках, а за его спиной на диване беспечно развалился известный политик, купивший свое место в Конгрессе за деньги, вырученные с отравы, которой торговал Эскобар, в компании двух девиц, которые не то съесть его пытались, не то так жарко целовали… Дальше шли фотографии проституток, подписанные с обратной стороны, а в конце, почерком Бруно, который со школы не изменился, на тетрадном листе в клеточку, были выписаны имена этих девушек с короткими заметками:       «Сильвия (Мария Долорес) — Мигель 2 р. Луис Мануэль 2 р.       Глория (?) — Пабло 3 р. Карлос 2 р. пропала без вести       Эстрелла (Мария Мерседес) — Хорхе, 4 р.       Мануэла (Карла) — Санто 3р. Тирофихо 7 р., передоз.       Канделария (Хосефина Агуста) — пропала без вести…»       Альма выронила список, не дочитав до конца — в папке еще хватало содержимого, но сил, чтобы это смотреть, у нее уже не было. Сложив все обратно — руки мелко тряслись, и гладкие фотографии выскальзывали из непослушных пальцев, с негромким стуком падая обратно на стол, — Альма замерла, глядя на керамическую статуэтку Мадонны. Что это значило? Кто ее сын на самом деле?..       В полицейский участок Альма шла с тяжелым сердцем. Светлые воспоминания о том, как она навещала здесь своего мужа, померкли под гнетом настоящего: ее сын стал убийцей. Капитан Карлос Ортега, вежливый и, судя по виду, опытный человек, выслушал ее с искренним вниманием, то и дело отмечая что-то в блокноте, и после того, как Альма смолкла, вздохнул.       — Мне очень тяжело говорить вам это, донья Альма, но ваш сын повинен не только в убийстве. Да, сегодня он сознался в том, что убил Освальдо Орско Ортиса, и у него был ясный мотив… В кармане пиджака вашего сына было найдено двадцать грамм кокаина. Чистого. Вы уважаемая женщина, донья, но вы ведь знаете, с какой грязью приходится иметь дело нам, полицейским? Такой сорт не купишь на улице, нужно быть знакомым с поставщиком и входить в его близкий круг. И это, разумеется, не бесплатно. Ваш сын работал на радио, верно?       — Да, RCN-радио, — ответила Альма, стискивая крест и медальон с фотографией Педро через ткань платья. — Он часто бывал на разных… мероприятиях. По работе. И видел там… разных людей.       Капитан Ортега опустил голову, словно ему было невыносимо горько и стыдно за Бруно.       — Это ужасно, донья Альма, но вы ведь и сами знаете, как такие «знакомства» развращают людей. Мне больно говорить вам об этом, но ваш сын свернул на кривую дорожку: пользуясь своими связями и положением, он стал сутенером. Кто-то же должен приводить на такие мероприятия женщин, готовых на все, взамен получая деньги и… прочие награды. Но у этого бизнеса есть и другая, еще более мрачная сторона. Мы считаем, что он причастен к исчезновению как минимум трех девушек…       В ушах раздался тонкий писк, словно поблизости кружил комар, и Альма прижала ладонь к груди. Все неожиданно обрело смысл. Дорогие часы и фотоаппарат, недавно появившийся у Бруно. Квартира. Машина, на которой он приехал, постоянные вечеринки, сомнительные девицы, с которым его видели Хульета и сеньора Гузман, и, самое худшее: эти фотографии и аккуратный список имен. Она бы могла простить блуд — в конце концов, человек грешен, и раскайся ее сын, то и она бы простила его, но это… Это было хуже. Ее сын — убийца, сутенер, якшающийся с наркоторговцами. Если об этом узнают соседи… Это будет позор. Для нее. Для всей семьи. А если…       Альма похолодела, вспомнив, как за две недели до Рождества видела Бруно, беседовавшим о чем-то с Исабелой. Ее внучка выглядела напуганной, она стояла, сжавшись и обхватив себя руками, а на лице Бруно было такое жесткое и холодное выражение… При ее появлении они оба замолчали, отгораживаясь натянутыми улыбками, и теперь Альму затрясло. А если он и Исабелу пытался продать кому-то?! Свою крестную дочь?! Нет, он ведь не мог опуститься до такого, просто не мог продавать семью за деньги…       — У вас есть доказательства? — едва шевеля губами, спросила она, и капитан Ортега сочувственно качнул головой:       — И все же со временем мы их найдем. Мы всегда их находим. Вы не знали, верно? Никто из семьи не знал?       — Нет. Нет, мы… мы думали, что он просто ведущий на радио. Мы ничего не знали, — Альма тяжело дышала, и капитан Ортега налил ей стакан воды, понимающе глядя в глаза.       — Донья Альма… Вы и сами видите, как нам сейчас тяжело, вы, как никто другой, можете понять нашу боль, боль всех полицейских — скольких мы уже потеряли в этой войне с Эскобаром, скольких еще потеряем… Я знаю, вы хорошая мать, и, как любая хорошая мать, вы захотите спасти своего сына, ибо любовь матери — это равно что любовь Господа нашего, она всепрощающа… Адвокаты в нашей стране работают хорошо, но кто знает, что еще всплывет со дна, скольким еще девушкам ваш сын загубил жизнь?.. Ваш муж был отважным и честным лейтенантом, его портрет все еще висит на почетном месте в участке, но теперь его имя станут произносить иначе. Из уважения к вам и к памяти вашего мужа, если вы пойдете нам навстречу, в деле останется только то, в чем мы можем его обвинить без слухов и домыслов… — Альма кивнула, понимая, о чем он говорит. Ее сын — чудовище, которое она сама, своими руками взрастила и выкормила, но пусть его судят лишь за убийство.       На заседание суда она не попала — прихватило сердце, и Хульета, насмерть перепугавшись, строго запретила ей вставать с постели. Вместо нее туда отправилась Рената, и, вернувшись, сообщила, что Бруно приговорили к семнадцати годам в тюрьме La Picota. Помедлив, Рената вернула ей помолвочное кольцо, тихо попросив прощения, и Альма кивнула, не поднимая глаз. Если бы Рената не сделала это сама, она бы ее убедила разорвать помолвку — не дело такой приличной девушке обрекать себя на жизнь с чудовищем. Когда Альме стало немного лучше, она навестила Бруно в тюрьме.       — Как ты мог так поступить? — спросила она, едва Бруно, непривычно остриженного и осунувшегося, привели в комнату для свиданий. — Неужели я так тебя воспитала?!       — Я… — Альма перебила его, понизив голос:       — Я видела папку с фотографиями в портфеле Ортиса. Со мной говорил капитан Карлос Ортега. Ты стал сутенером, наркоманом, убийцей… Прости меня, Господи, за эти слова, но я впервые рада, что Педро не дожил до этого дня!       — Вот как, — Бруно опустил голову, стискивая зубы, и Альма на мгновение зажмурилась, пытаясь справиться со слезами. — И что стало с этой… папкой?       — Я ее сожгла, чтобы больше никто не увидел… твою гнилую натуру. Бруно… как ты мог, зачем? Зачем?!       Бруно медленно поднял голову, и Альма ужаснулась его виду — словно ее сын наконец-то сбросил маску, являя миру свое истинное лицо.       — Как я мог?.. — негромко спросил он, бесстрастно глядя сквозь нее. — Деньги. Всегда все упирается в деньги. Мама.       — Я буду молчать об этом, — Альма прерывисто вздохнула, глядя на изображение Иисуса на стене. — Господь милосерден, если ты покаешься, то однажды он простит тебе эти грехи… Но не я. С этого дня ты мертв для меня. Когда… если… тебя освободят — даже не вздумай возвращаться к семье, забудь дорогу к нам, наши имена… Для всех нас ты уже мертв.       — Хорошо. Я тебя понял. Ты… можешь больше не навещать меня, раз уж я так скоропостижно умер, — Бруно сложил руки на груди, опираясь на спинку стула, и Альма покачала головой.       — Это мой крест, и я буду нести его столько, сколько смогу.       Она навещала его дважды в год — на Рождество и на Пасху, одна. Потому что в семье больше не говорили о Бруно.