Скелеты в шкафу

      С того самого дня, как Мирабель пришло это злосчастное извещение из Национального Банка, Альма потеряла всякий покой и лишилась ночного сна, бесконечно терзаясь одним и тем же вопросом: «Почему?» Альма не могла понять поступок своего сына, и злилась — бессильно, безлико, и оттого мучительно. Почему он отдал свои деньги Мирабель? Раскаялся, почувствовав дыхание смерти на затылке? Но почему тогда не отписал деньги Исабеле, перед которой и впрямь был виноват? Почему не разделил деньги на всех племянников, или, если уж на то пошло, почему не пожертвовал их церкви, или, хотя бы больнице?       Почему Мирабель? Мирабель, в которой проснулись строптивость и недюжинное упрямство. Мирабель, у которой появились секреты от семьи…       Альма перевернулась с боку на бок, глядя, как лунный свет, пробившийся сквозь тюлевые занавески, блестит на четках, висевших на керамической фигурке Девы Марии.       Альма только чудом тогда прикусила язык, чтобы не заявить, что они и сами в состоянии оплатить учебу Мирабель, без этой кровавой подачки. Дай Боже, чтобы внучка и вправду потратила деньги на учебу и только на нее. А ведь и тюрьма не препятствие для тех делишек, которые обстряпывал ее сын, помилуй, Господи, его душу. Что, если следом за деньгами придут проблемы? Альма, похолодев, села в кровати, понимая, что эту ночь тоже проведет без сна.       Ее внучка — сущее дитя. Она добрая, наивная, слишком невинная для этого мира и для таких денег. Она еще не знает, что зачастую рядом с легкими деньгами ходят недобрые люди. Альма многое успела повидать, работая в две смены на свечном заводе и живя в не самом благополучном районе — и благослови Пречистая Дева детей и внуков тех полицейских, которые из уважения к памяти Педро, приглядывали и за самой Альмой, и за ее дочками! Она видела, как некоторые молоденькие девушки и женщины, очутившиеся в ее положении: без мужа, но с детьми на руках, — соглашались на заманчивые предложения, и уезжали в поисках лучшей жизни…       Некоторые возвращались. С синяками и шрамами, выбитыми зубами, иногда с деньгами, но все, как одна — с затравленным взглядом, который не поднимали на соседей.       Некоторые так никогда и не вернулись.       А ее сын, ее мальчик, стал одним из тех чудовищ, что губили невинные души. Сколько на его руках крови девушек, обманутых, убитых, пропавших без вести?! Девушек, которые, как и Мирабель, не могли отличить добро от зла… И ведь она собирается стать адвокатом. Господи, адвокатом!       В глазах Альмы не было худшей профессии — у каждого обеспеченного мерзавца был адвокат, даже у Эскобара, даже у братьев Орехуэла. И они из кожи вон лезли, обеспечивая своим подзащитным всевозможные послабления. Те адвокаты, которые добились уменьшения срока тюремного заключения убийц ее мужа — Альма их помнила. Лоснящиеся превосходством и наглостью лица, тусклые, будто у снулой рыбы, глаза. И эти их аргументы, по которым выходило, будто Педро сам виноват, что возвращался так поздно ночью с работы. С честной, важной работы! Он должен был хранить порядок и закон, а этот самый закон плюнул на его могилу — и в душу самой Альмы. С того дня Альма пребывала в твердой уверенности, что в эту профессию идут только отъявленные мерзавцы и беспринципные сволочи, которым плевать, кого защищать, были бы деньги.       То ли дело честные простые юристы, изо дня в день занимающиеся договорами, сделками и прочими деловыми бумагами, без которых ни одна уважающая себя фирма не выживет. Их Альма уважала, особенно сеньора Арьяса, который был главой их юридического отдела с тех самых пор, как она выкупила завод. Он с ужасающей дотошностью и скрупулезностью просматривал каждое слово в документах, и словно кондор набрасывался на каждую расплывчатую формулировку. Но вот беда — в Мирабель Альма не видела ни следа той же спокойной дотошности: не ну станет ее внучка с таким тщанием каждый день вчитываться в документы, проверяя каждый пункт, чтобы завод не обанкротился. Ей подавай борьбу и зрелищность, чтобы как в кино и книгах…       Феликс старался успокоить и подбодрить Альму:       — Я прекрасно понимаю, почему вы опасаетесь за Миру, дорогая suerga, но ведь вы и сами знаете, что она умная девочка. Отучится первый курс, поймет, что уголовное право — это не ее. А сеньор Арьяс уже давно твердит, что ему бы не помешал толковый помощник или помощница, он ведь еще хочет и с внуками понянчится, — говорил Феликс с лучезарной улыбкой. — Пойдет наша Мира к нему на стажировку, сеньор Арьяс ее быстро приучит к порядку и всем тонкостям научит, и вольется она в семейный бизнес. И как славно получится: и наш юридический отдел будет в надежных руках, и сама Мирабель под присмотром.       После таких разговоров становилось легче, хоть и ненадолго, и когда Альма узнала, что внучка набрала высокие баллы на вступительных экзаменах, то решила — пусть так. Пусть Мирабель учится на юриста, а там и правда — или сама уйдет, поняв, что не тянет нагрузку, либо пойдет к сеньору Арьясу под крыло.       И тут эти деньги как гром среди ясного неба. Проклятые, кровавые деньги, которые ее сын вручил Мирабель. Почему ей? Почему?! А что, если следом за деньгами придут и приятели Бруно, оставшиеся на воле — да хоть тот же Эрнандо Бланко, чье имя Альма на всякий случай записала в свой личный блокнот? Если ее внучку похитят или, не приведи Господь, убьют? Если она сама во что-то ввяжется с этим ее обострившимся политическим самосознанием и гражданским долгом?!       Эти мысли терзали ее до самого рассвета, а к вечеру снова вернулись, и так продолжалось всю неделю, ночь за ночью.       За воскресным ужином собралась вся семья — все, кто остался, и Альма с тяжелым сердцем смотрела на пустующие стулья. Лола упорхнула замуж, и дай ей Господь здоровья и ее деткам, но как же без нее тяжело. Исабела снова на съемках, и даже не говорит о том, чтобы вернуться, а ее сын… Альма оборвала мысль. Не думать о Бруно. И Мирабель тоже недоставало — вчера она попала под ливень, а сегодня проснулась с высокой температурой и больным горлом, и Хульета прописала ей постельный режим до полного выздоровления. А ведь потом она переедет жить в кампус, и что с ней там будет? Кто там позаботиться о бедной девочке?.. И как тут не вспомнить саму Хульету — когда она сидела по ночам за учебниками и конспектами, утром бродя по дому полупрозрачной тенью?..       Камило, поерзав на стуле, отодвинул уже опустевшую тарелку и прочистил горло, и Альма отвлеклась от своих горьких размышлений.       — Моя дорогая и бесценная семья, — начал ее внук хорошо поставленным голосом, и Альма невольно улыбнулась. Актер, ох и актер, совсем как… она вздрогнула, отгоняя образ сына. Ни слова о Бруно. Даже в мыслях. А Камило тем временем продолжал. — У меня для вас две новости.       — Я надеюсь, хорошая и просто отличная? — добродушно спросил Феликс, отложив вилку, и Камило многозначительно повел рукой в воздухе.       — Вы же знаете, что кинематограф — это не просто теленовеллы по будням вечером, но еще и важная часть нашей культуры? — торжественно начал Камило, словно читая выпуск новостей по Центральному Телевидению. — Он постоянно развивается и совершенствуется, и сейчас, когда наш кинематограф находится на подъеме, открываются блестящие перспективы…       — Меньше слов, Камилито, переходи к сути, — с улыбкой посоветовала Хульета, отпив сок, и Камило закивал:       — А суть в том, что директор нашего театра нас обрадовал: его приятелю-режиссеру для съемок фильма — и не просто фильма, а очень, очень перспективной картины, которая наверняка станет классикой!.. В общем, его приятелю нужны талантливые актеры, и он порекомендовал ему парочку ярких парней и девушек из нашей труппы… и меня в том числе.       Пепа вздрогнула, выронив вилку и непонимающе заморгав, а на Альму нахлынуло жуткое предчувствие беды.       — Камилито, мы, конечно, очень гордимся твоими успехами в театре, — начал Феликс, отодвинув от себя тарелку с недоеденным рисом с креветками, и в его голосе прозвучали очень отдаленные, но отчетливые раскаты грома. — Но как ты собираешься совмещать учебу и съемки в кино?       — А, это, в общем, вторая новость, — Камило нервно потер ладони, сохраняя на лице беспечную улыбку. — Так получилось, что я слегка провалился…       — Объяснись, — холодно процедила Альма, чувствуя, как начинает мелко подрагивать левая рука. Камило торопливо зачастил:       — Я не то чтобы совсем провалился, я набрал очень мало баллов, и я подумал, что — зачем мне этот университет…       — Опять. Ты подумал. Вы с Мирабель что, сговорились — портить нервы своим родителям?! — Альма чувствовала, как ее злость рвется наружу, словно рой разъяренных, ядовитых ос, и пыталась сдержать себя. — Как ты мог провалиться на экзаменах? Ты что, совсем к ним не готовился?       — А если и так?! Потому что я не хочу учиться в Национальном Университете. И ни в каком другом университете тоже! Я хочу быть актером — в театре или на телевидении, а не распинаться в эссе про период «Камня и неба» в творчестве Дарио Сампера! — Камило заправил за уши упавшие на лицо кудри нервным, до боли знакомым жестом, и сердце у Альмы словно превратилось в камень. Да почему же они оба — и Мирабель, и Камило, словно его копии?! Своенравные, упертые, скрытные…       — Никаких съемок, — произнесла она, чувствуя, как с каждым словом на сердце становится все тяжелее. — Никакого театра. Ты завтра же отправишься в университет с родителями…       — Но…       — Никаких «но»! — Альма поднялась из-за стола. — Пока ты не окончишь университет — никаких съемок и спектаклей. Рано тебе еще.       — А вот Исабеле ты разрешила, — огрызнулся Камило и тут же виновато притих, глядя на свою tía Хульету.       — Я уже не помню, когда я мою дочь живьем видела, а не на экране, — с горечью отозвалась Хульета, и Агустин накрыл ее ладонь своей.       — Ты что, для нас с отцом такого же хочешь? — Пепа, всхлипнув, закрыла лицо ладонями, и Камило, переменившись в лице, быстро придвинулся ближе к матери и ласково потерся о ее руку щекой.       — Мам, ну я к вам честно-честно приезжать буду…       — Тебе и уезжать не понадобится, — сухо проронила Альма, покидая столовую. — Никакого кино и театра. Это не обсуждается.       Поднявшись на второй этаж, она заглянула к Мирабель — та спала, дыша с хриплым присвистом, и на ее лице проступал нездоровый румянец. Еще одна беда — куда она все время убегает? В университет? К друзьям, к этому ее…? И даже не знаешь, что хуже: если бы ее внучка веселилась так же, как и Пепита с Хульетой в свое время, или вот эти загадочные отлучки неизвестно куда и неизвестно с кем…       Альма закрылась в своей комнате и молча спрятала лицо в ладонях. Ее дом пустеет, словно гаснут огоньки догоревших свечей после службы, а она ничего не может с этим поделать. Опять. Как ничего не могла поделать с вечными дежурствами Педро, как не могла остановить ту пулю, оборвавшую его жизнь, как ничего не могла сделать со старостью и смертью абуэлиты Соледад.       Ничего.       Альма поднялась с кровати и, выдвинув нижний ящик шкафа, вытащила расшитую птицами и цветами скатерть. В глазах набухли тяжелые, горькие слезы, и она прижалась лицом к вышивке, словно к теплым, несущим утешение ладоням абуэлиты, пока в памяти оживал сухой, надтреснутый голос: «Ничего, внученька. И не из такой беды выбирались».       Она так устала, Господи, устала бояться за свою семью, устала от этих пустующих стульев у семейного стола. Она так хотела жить в большом доме с большой семьей, но ее мужа убили, а она сама не уберегла сына. Теперь Бруно сидит в тюрьме, и уже никогда не приведет в этот дом женщину, которая станет ему женой и матерью его детей. А ее внуки и внучки…       Исабела от этого кошмара улетала вроде бы на год, вот только год превратился в два, а теперь и в три… От старшей внучки, от ее ненаглядной Принцессы остались лишь фотографии, голос в телефонной трубке да образ на экране, холодный и далекий. Долорес переехала жить к Гузманам, и Мария с нее там пылинки сдувает — и слава Богу, ведь нет ничего хуже, чем вражда свекрови с невесткой. Но правнуки… правнуки будут расти на глазах у Марии Гузман.       А теперь и Камило… Он еще не понимает, что кино — это не только съемки и репетиции. Это грязные дела и такие же грязные вечеринки. Бруно ведь тоже начинал с того, что поступил на журналистику вопреки ее воле. И к чему привели все эти пьяные сборища, все эти «налаженные связи»?! Он стал наркоманом и сутенером, он стал убийцей, и от этой грязи ему никогда не отмыться. И сейчас Альма с ужасом видела, что и Мирабель, и Камило ступают на эту скользкую дорожку, она видела его тень в их лицах — все эти тайны и секреты, недомолвки, упрямство…       Наутро Пепита с мужем и Камило отправились в Национальный Университет, спасать то, что еще можно было спасти. Альма, проводив их взглядом, устало потерла лоб. После очередной бессонной ночи голова казалась ватной, и яркий солнечный свет вызывал глухое раздражение. Хульета, нахмурившись, измерила ей давление и непререкаемым тоном отправила Альму в кровать.       — И пока я не скажу, что можно встать — лежи и отдыхай, — закончила Хульета, отбросив прядь волос со лба. — И вообще, мама, ты у кардиолога когда была? Пора снова навестить доктора Гайтана, да и к эндокринологу тоже заглянуть не помешало бы. Прямо завтра. Вместе поедем.       Врачи не сообщили ничего нового, все ее старые хвори были с ней, а кардиолог, кроме уже привычных лекарств, прописал витамины, а также настоятельно рекомендовал снизить уровень стресса. Альма с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться прямо ему в лицо после этих слов — не хотелось смущать этого милого мальчика, на пару лет старше ее дочери.       Послушно выдержав три дня постельного режима, Альма поняла, что ее скорее убьют бездействие и бесконечные, бесплодные вопросы, оставшиеся без ответа, чем активная деятельность.       Проснувшись в субботу чуть раньше, чем стала себе позволять, после того как большую часть дел завода принял на свои широкие плечи Феликс, Альма удивилась, увидев на кухне сонную Мирабель, готовившую завтрак — она, услышав шум, думала застать тут свою старшую дочь, а никак не внучку.       — Мирабелита, mi cielo, тебе бы еще полежать, — Альма покачала головой, глядя, как внучка ловко готовит арепы с яйцом — совсем как Хульета.       — Мне уже лучше! — тут же запротестовала Мирабель. — А в кровати я лежать уже просто не могу. Все-таки, болеть — это ужасно скучно.       — Согласна. Ну, тебя хоть навещали, развеяли скуку, — заметила Альма. К внучке и правда на неделе заглянул этот ее Хоакин, хоть Альма и не была в восторге. Мирабель рассеянно кивнула и торопливо отвернулась, чуть не задев тарелку с арепами, чтобы сухо кашлянуть в сторону.        — Мама говорит, что это остаточный кашель, и он скоро пройдет, — торопливо сказала Мирабель, робко улыбнувшись. — А Хоако да, забегал… Узнавал, как у меня с экзаменами, передавал приветы от Моники и Мигеля.       Мирабель смолкла, заливая яйцо в последнюю арепу и аккуратно опуская ее в кипящее масло. Подняв голову от кастрюльки, она взглянула на Альму:       — Абуэла? А ты снова по делам? Может, пусть лучше tío Феликс съездит?       — Нет, Мирабелита. Феликс туда не поедет. Это… только мое дело, — Альма поправила рукава черной блузки, надеясь, что внучка не станет расспрашивать дальше, но Мирабель помолчав, тихо спросила:       — Ты хочешь поехать к…?       — Да. Я еду к нему.       — Может… — Мирабель снова кашлянула, быстро глянув на тарелку с арепами. — Ты ему привезешь парочку? Нет, нет, я помню, что ты говорила, просто в качестве благодарности за…       — Мирабель, — Альма выпрямилась на стуле, строго глядя на нее, и чувствуя, как внутри расползается ледяной ужас. С этого все и начинается. Арепа в знак благодарности, потом коротенькое письмо, потом еще одно, и еще, и кто знает, что за мысли он ей в голову вобьет, а потом что, Мирабель решит навестить его в тюрьме? От одной мысли, что ее внучка пройдет по заплеванному тюремному коридору, под выкрики и свист заключенных, у нее волосы стали дыбом. — Я рада, что ты помнишь все, чему тебя учили в детстве, и, конечно, я передам ему твою благодарность. Но, не больше. Если действительно хочешь отблагодарить своего… tío — то пойди в церковь, поставь свечку и помолись за его душу.       Мирабель промолчала, но Альма видела ее упрямо сжавшиеся губы, и этот взгляд — пусть и в сторону. Призвав на помощь всю выдержку и терпение, она мягко произнесла:       — Мирабелита, дорогая. Даже плохие люди могут совершать добрые и бескорыстные поступки. Это именно тот случай. Но ты вовсе не должна что-то своему tío. Ни арепы, ни… что-то еще, ведь именно в этом смысл бескорыстия. Если ты захочешь дать ему что-то взамен, из душевного порыва это превратится в торговую сделку: «Ты мне, а я — тебе». Воспользуйся его даром во благо, это будет лучшей благодарностью, чем любые слова и вещи.       Мирабель прищурилась, но уже не упрямо, а скорее задумчиво, и потерла висок костяшками пальцев.       — Конечно, абуэла. Прости, ты была права, я еще не очень хорошо себя чувствую, — кротко отозвалась Мирабель, и Альма кивком отпустила ее.       Водитель ничем не выказал своего удивления, когда Альма попросила отвезти ее сначала в церковь, на мессу, а затем — в Ла Пикоту. Утренняя месса и дорога до тюрьмы дали ей достаточно времени, чтобы хотя бы мысленно подготовиться к беседе с сыном. Мучительное ожидание в очереди, досмотр, КПП — Альма вновь отстранилась от действительности, словно смотрела дурной эпизод из фильма. Пройдя за охранником к комнатке для свиданий, она скользнула взглядом по какой-то молоденькой, не старше Мирабель, девчушке, бредущей на выход по коридору со слезами на глазах. Кого она навещала? Отца, любовника, брата?.. Нет, никому из ее семьи здесь не место, ни дочерям, ни внукам… Особенно внукам!       Альме пришлось ждать почти пять минут, пока приведут Бруно, и от одного взгляда на сына, растерянно остановившегося в дверях, ей стало не по себе.       Бруно выглядел ужасно. Красноватые, воспаленные глаза, дрожащие пальцы, которые он поспешно спрятал в рукавах спортивной куртки, нездоровая бледность… Если бы он заболел, то Хулио бы ей сообщил, тогда, что с ним? Альма невольно вспомнила репортаж об обысках в тюрьмах: и в этом месте можно достать наркотики. У него что, ломка? Господи, спаси и помилуй…       — Ты ничего не хочешь сказать своей матери? — сухо спросила она, складывая руки на груди, и Бруно, отмерев, добрел до стула и почти упал на него.       — С наступающим Рождеством, — наконец, хрипло произнес он, и Альма непонимающе вскинула бровь:       — Что?..       — Ты приезжаешь на Пасху и Рождество, — пояснил Бруно, заложив ногу на ногу и скрестив руки на животе. — Пасха уже прошла, выходит, наступило Рождество. А я и не заметил. Здесь так быстро летит время.       — Прекрати паясничать, ты знаешь, зачем я здесь, — одернула его Альма. — Твои деньги. Почему, почему Мирабель?!       Бруно пожал плечами, разглядывая стену и отвернувшись от лика Спасителя над их столом.       — Мне так захотелось.       — Я думала, ты любишь всех племянников одинаково, — с намеком произнесла Альма, и Бруно улыбнулся краем рта — как оскалился.       — Выходит, у меня есть любимчики.       — Если ты рассчитываешь втянуть в свои махинации мою внучку, если ты пытаешься ей внушить чувство вины и долга этими кровавыми деньгами… — начала Альма и Бруно резко повернулся, щуря лихорадочно горевшие глаза:       — Втянуть? Внушить? Мама, тебя послушать — так я должен содержаться в крыле для особо опасных преступников без права посещения. Или, наверное, в личной пятизвездочной тюрьме с джакузи и футбольным полем. Я что, по-твоему, Эскобар? Или Шахматист?       — Ты убийца. И сутенер. Посмотри на себя, во что тебя превратили твои наркотики, — жестко ответила Альма, отмечая покрасневшие крылья его носа. — Я не хочу, чтобы Мирабель хоть как-то коснулись твои… дела. Она и так многое пережила за тот год, и до сих пор ведет себя странно. Скажи мне правду: что ты задумал? Тебе мало было сломать жизнь своей крестной дочери?       Бруно прикрыл глаза и откинулся на спинку стула. Его голос, глуховатый и негромкий, сочился ленивой насмешкой, растравляя душу Альмы, словно кислота:       — Я ничего не задумал. Мне в тот момент, знаешь ли, было не до грандиозных и далеко идущих планов. Я даже не знаю, как теперь выглядит Мирабель, и что с ней, какая она стала… Наверное, она как Хульета: умная, серьезная, упорная, красивая…       — Упрямая, своевольная, себе на уме — совсем как ты! — отрезала Альма, чувствуя, как нарастает раздражение. — А уж что она говорит о стране и политике, о гражданских правах и судебной системе… Как будто и впрямь верит, что может что-то изменить. Добром это точно не кончится!       Бруно резко подался вперед, глядя на нее в упор воспаленными, жуткими глазами.       — А ты и в ней сомневаешься? — хрипло спросил он, и Альма отшатнулась — показалось, что вместо сына напротив нее сидел хищник, почуявший добычу.       — Довольно! — резко сказала она. — Если я узнаю, что ты с ней пытался связаться… Написал, или… или, еще хуже, предложил навестить тебя в этом месте…       — То что, мама? Я уже в тюрьме. Куда уж хуже, если даже смерть здесь выглядит благом? — огрызнулся Бруно, отворачиваясь от нее.       — Вот именно. Если в тебе осталась хоть капля человечности, то ты не станешь тащить Мирабель в эту грязь. Она слишком добрая и наивная… — Альма осеклась, чувствуя холодок в груди. А что, если она сделала только хуже? Что, если теперь это чудовище, на мгновение проглянувшее сквозь облик сына, поступит наперекор ее словам, и спустя столько времени напишет ее внучке или, что страшнее, пошлет к ней своих дружков… От следующей мысли Альме полегчало — с началом учебы Мирабель ведь переедет в кампус, там он ее не достанет и не найдет. А до этого она будет тщательно следить за письмами и звонками. Еще когда ей предлагали установить рекордер — абсолютно официально и легально, вот, наверное, пришло время и согласиться.       — Я не причинил бы ей вреда. Никогда, — тихо произнес Бруно, подняв голову, и Альма задержала дыхание, пока ее сердце разрывалось на части. Она хотела поверить в искренность в его голосе и глазах, и боялась поверить.       В комнатушке повисла вязкая тишина, и Альма вновь поправила рукава и воротник блузки. Бруно безучастно смотрел на стол, и она видела, как подрагивают кончики его пальцев.       — Я надеюсь, твои приятели не заинтересуются этими деньгами? — она, наконец, нарушила тишину, и Бруно покачал головой.       — Нет. Это просто моя зарплата с RCN-радио. Проценты от рекламы, сверхурочные. Это… честные деньги, — отозвался Бруно, сгорбившись и втянув голову в плечи, словно его знобило. — Как вообще дела у семьи?       — Все в порядке, — Альма с тоской покосилась на часы. — Как ты сам?       — В порядке.       Альма горько усмехнулась — видела она, в каком он «порядке» из-за своей отравы…       — Хорошо. Хорошо, — она поднялась со стула и подошла к двери, глянув на него через плечо. — Бруно… То, что в такой момент ты решил отдать свои деньги Мирабель, если это действительно было сделано бескорыстно и искренне, это… Это благой поступок. Может, однажды ты найдешь свой путь к искуплению и спасешь свою душу. Раскаяться никогда не поздно.       — Никогда. Даже если бы удалось повернуть время вспять, я бы прикончил Ортиса. Сам, — слова сына вонзились ножом в сердце, и Альма, отвернувшись, стукнула в дверь.       Прочь. Прочь из этого Ада на земле!       Водитель то и дело бросал на нее встревоженные взгляды и, наконец, не выдержав, поинтересовался, не нужно ли донье Альме в аптеку за таблетками или каплями.       — Просто отвези меня домой, Роберто, будь добр, — тихо попросила Альма, прикрыв глаза, и водитель исполнил ее просьбу, умудряясь сохранить баланс между быстрой и безопасной ездой по забитым улицам.       Войдя в дом, Альма ненадолго остановилась у порога, чувствуя, как начинает стучать в правом виске.       — Абуэла! Ты уже вернулась! — искренне обрадовался Антонио, бросаясь к ней и заключая в объятия, и Альме показалось — это был не ее внук, а Бруно: восьмилетний, невинный, чистый ребенок… — Абуэла? Tía! Tía Хульета, абуэла плачет!       

      ***

             Бруно уронил голову на скрещенные руки, чувствуя, как его начинает трясти еще сильнее. Черт побери, ну почему всякий раз, когда он болеет, то ведет себя, как полный идиот? Или же именно в эти моменты открывается его истинная сущность, и он просто вообще, в принципе, идиот?.. Он потер глаза, в которые словно песка насыпали, и за спиной раздался лязг двери.       — Встал, повернулся лицом к стене, руки на стену, — равнодушный голос охранника вывел Бруно из болезненного оцепенения, и он послушно поднялся, прислоняясь лбом к стене. Такая холодная — вот бы час так простоять… Видимо, Господь наказал его за все разом — и за ложь насчет «легкой простуды», и за грешные мысли и чувства…       Признаки приближающейся простуды Бруно заметил еще в воскресенье, но понадеялся, что организм справится. Зря, конечно — с понедельника его начало бросать то в жар, то в холод, он даже Мирабель написал, чтобы не приезжала на этой неделе, но к выходным Бруно показалось, что уже почти что поправился. Показалось. Охранник быстро обыскал его — сама мысль, что мама могла бы пронести ему в тюрьму что-то запрещенное, вызвала бы у Бруно гомерический хохот, если б он не боялся раскашляться, — и хлопнул по плечу.       — Руки за спину. Не поворачиваться, — щелкнул замок, отпирая дверь, и охранник сделал шаг назад. — Повернулся. Пошел.       Бруно вывели из комнаты, и он снова встал лицом к стене, радуясь тому, какая она холодная. Охранник закрыл комнату для свиданий на ключ и повел его вперед, по коридору — Бруно мерно шагал, стараясь не наступать на чужие плевки и перешагивая мусор. В воздухе пахло супом, сыростью, плесенью и чужим пóтом; метались хриплые голоса, обращенные к посетителям, мешая мольбы с проклятиями, оскорбления с похвалами, но он уже не обращал на это внимания. За три года все это стало набившей оскомину рутиной: и разного уровня похабщина от заключенных, и местный жаргон, и безразличие охраны.       Охранник довел его до тюремного дворика и оставил в одиночестве. Бруно, постояв на месте и чувствуя, как усиливается озноб, бездумно побрел по двору. По пути он поздоровался с доном Игнасио — крестный отец, сидевший на складном стуле, доброжелательно кивнул ему, на миг отрываясь от свежего выпуска El Espectador.       Найдя угол подальше от играющих в футбол заключенных, Бруно сел на землю и привалился спиной к стене, подтянув ноги к груди и пытаясь спрятаться в спортивную куртку, как черепаха в панцирь. Она была уже стиранная, но ему хотелось верить, что там осталась еще хоть частичка запаха и тепла Мирабель.       Согрел, называется, бедную девочку, чтоб не замерзла — а потом сам полчаса торчал под вновь начавшимся дождем, методично стучась головой в стену, и утопая в ненависти и отвращении к себе.       Козел он старый, дегенерат похотливый, кобель подзаборный… Да он в аду будет в одном котле с Ортисом, Гачей, Эскобаром и всей их кодлой вариться. А ведь так старался, так клеймил их за пристрастия к молоденьким девочкам, и чем он теперь от них отличается? Такая же мразь, и даже хуже. Эти твари хотя бы родных племянниц не вожделели.       — Эй, Диктор! Ты че такой вялый, parcero? — раздался громкий и пронзительный голос Балабола Хосе, которого страсть к выпивке, красивым женщинам и неумение вовремя заткнуться привели в гостеприимные стены Ла Пикоты на ближайшие семь лет. Бруно с трудом поднял веки — его сокамерники расселись рядом.       Тощий, похожий на корабельную швабру, Хосе, с торчащими во все стороны коротко стриженными кудрявыми волосами, упитанный Пепе Футболист, надумавший перевозить кокаин в футбольных мячах, жилистый Энрике Портной с полукруглым шрамом на лице — от уголка глаза ко рту…       — Icierra el pico, Хосе, не видишь, хреново ему? — негромко заметил Портной, щуря черные глаза, и Хосе суетливо дернул плечом, сплевывая на землю.       — Да он страшнее днища машины! И че бы, а? Тя ж чикита твоя навещала, не?       — Во-во, так где довольная рожа? Где хавчик домашний? Сам съел до кусочка, а? — присоединился Пепе, похлопав себя по животу. — Ты смотри, раскормит тебя твоя nenorra до моих объемов…       — Да ему до тя так жрать надо каждый день! — развеселился Хосе и беззлобно толкнул Бруно в плечо. — Так че, Диктор, кто тя навещал, че ты такой кислый? Матушка твоя, что ль? Так не праздники же, че приперлась…       — Хосе, sapo hijueputa, да заткнешься ты или нет?! Навестила — так хорошо, матери нас никогда не бросят и не забудут! — вызверился Энрике, и Хосе вскинул руки, признавая, что все понял и сейчас заткнется.       — Да с такой матерью… — сплюнул Пепе Футболист. — Вот моя мамита мне и покушать привозит, и носки теплые, если надо. Даже образочек со святым Иудушкой Фаддем, епископом освященный, привезла! А эта…       — Мать это святое, уж какая б ни была!..       Бруно снова закрыл глаза, в которых песка стало еще больше. Голоса сокамерников сливались в неразличимый бубнеж, гулким эхом расползаясь внутри черепа, и усиливая головную боль.       И письма от Мирабель все нет и нет…       Конечно, она же тогда все почувствовала, но даже не осмелилась возразить, и теперь, наверное, ни видеть, ни слышать его не хочет. Бруно судорожно дернул пальцами, цепляясь за ткань куртки, вспоминая ее лицо: сердитое, несчастное, испуганное, с этими мокрыми, прилипшими к вискам и лбу кудряшками, то, как грозно сверкали ее глаза за стеклами очков, какая она была в его руках — замерзшая и теплая одновременно, пахнущая домом и нормальной жизнью, родная, любимая…       Господи, если она его простит за этот поступок, то он никогда к ней рук своих поганых не протянет, он их себе скорее отрубит по самые плечи, правильно падре Торрес говорил ему: «Читай розарий, сын мой, читай розарий и гони прочь эти мысли»… Наверное, хорошо, что его сегодня мать навестила, после ее визитов внутри все выстывало, как в морге, и тем отвратительнее он сам себе казался, с этими мыслями, с этими снами, от которых в петлю хотелось лезть…       …Солнце жарило с неба, а песчинки под щекой нещадно кололись, и Бруно, вяло пошевелившись, сел на покрывале, осоловело оглядываясь вокруг. Впереди, куда хватало глаз, раскинулся океан — пронзительно, до рези в глазах, синий, с яркой солнечной дорожкой, протянувшейся до горизонта. В горле моментально пересохло, и он провел шершавым языком по растрескавшимся губам — они брали с собой воду, или нет?       — Теперь ты обгорел, — раздался негромкий голос за спиной, и Бруно улыбнулся, чувствуя ее приближение. Она положила нежную, восхитительно-прохладную ладонь ему на плечо, и Бруно бездумно потерся о нее подбородком, чувствуя, как отступает жар. — Бруно, я серьезно, завтра ты будешь лежать весь день, завернутый в мокрую простыню и страдать. А я буду тебя жалеть.       — Может, обойдется? — легкомысленно предположил он.       — Не-а. Ты бы видел свою спину. Зато потом можно будет содрать с тебя кожу живьем!       — Спасибо. Я всегда знал, что у тебя в роду были инквизиторы, — от души поблагодарил Бруно и запрокинул голову, щурясь от яркого солнечного света. Белый, легкий сарафан с узором из нарциссов, оттенял теплый, карамельный цвет ее кожи, кудрявые темные волосы были собраны в пушистый хвост, открывая лицо, маленькая голубая бабочка на тонкой серебряной цепочке устроилась в ямке между ключиц, и ему до боли захотелось коснуться ее губами. Мирабель насмешливо улыбнулась и взъерошила его волосы:       — Пошли. Пока голову совсем не напекло. Как я тебя одна дотащу на своих плечах до гостиницы?       — Можно… еще немного? — попросил он, переводя взгляд на океан и ловя ее руку, чувствуя гладкую полоску теплого металла на ее безымянном пальце. — Побудешь со мной?       Мирабель без слов села рядом, а затем, фыркнув на вездесущий песок, перебралась к нему на колени, обнимая за шею прохладными руками и утыкаясь носом в висок. На пляже царила звенящая тишина, и даже слабый ветерок не тревожил покой этого места. Только неподвижный океан, только небо — запредельно-синее, без единого облачка, и золотистый песок, словно безжизненное отражение воды.       — Я буду очень аккуратно тебя обдирать, — тихо пообещала Мирабель, и Бруно покрепче прижал ее к себе, впитывая ее близость, словно капли пресной воды в пустыне.       — Делай со мной все, что захочешь.       — Боже, Боже, ты искушаешь мое воображение, — довольно хихикнула Мирабель, перебирая чуть влажные волосы у него на затылке, и Бруно зажмурился от удовольствия.       — Хочешь, я искушу его еще сильнее? Мне приснилось, что ты моя племянница. А я сижу в тюрьме за убийство.       — Я так и знала, что бесконечный просмотр теленовелл не доведет тебя до добра, mi esposo, — вздохнула Мирабель с нарочитым трагизмом в голосе, и нежно поцеловала его в лоб. — Идем. Ты уже совсем горячий. И погода портится.       Бруно открыл глаза — небо заволокли свинцово-серые тучи, а неподвижный воздух резко похолодел, и он безотчетно прижал к себе Мирабель в поисках тепла. По спине, и впрямь горевшей огнем, мазнул ледяной ветер и он вздрогнул.       — Ничего, если будет дождь, то я опять отдам тебе свои носки, — пообещал Бруно, и Мирабель коротко рассмеялась, обдав теплым воздухом его ухо.       — И я снова буду их хранить у самого сердца.       Бруно улыбался, глядя ей в глаза. Но ведь… этого не было. Или было? Он отдал ей свои носки, когда Мирабель навестила его в тюрьме, но это ведь всего лишь сон, и Мирабель — его жена? Или все не так, и он действительно в тюрьме, и Мирабель — его племянница?       — Кто мы? — испуганно спросил он, и на море поднялись первые, мутные сине-зеленые волны с грязной, серовато-желтой пеной. — Кто мы друг для друга?       — А это имеет значение, tío Бруно? — тихо спросила Мирабель, обнимая его.       Волны яростно набросились на берег, вгрызаясь в песок и утягивая их на глубину, где не бывает солнца.       Пронзительный вопль Балабола ввинтился в его уши, взрывая голову изнутри, и Бруно застонал.       — Начальник! Начальник! Тут Мадригаль решил деревянную пижамку примерить! Начальник! Да ну будь человеком, мы не брешем!       Чьи-то руки вздернули его с земли — зубы клацнули, и Бруно вяло обрадовался, что хоть язык не прикусил.       — Слышь, Диктор, ты там не это! Ты того! — крикнул ему вслед Балабол, пока два охранника практически тащили его под руки. — Кто нам дальше будет крысиные забеги комментировать, а?!       Бруно пытался кое-как передвигать ногами, и охранник сквозь зубы посоветовал ему не трепыхаться. Глаза болели, словно в них уже не песок, а битое стекло насыпали, и Бруно смежил веки. Лазарет он узнал по запаху хлорки, спирта, лекарств и разъяренному воплю доктора Мартинеса:       — Да как же ты меня задрал! Ты уже определись, либо ты помираешь, либо нет!       Охранники сгрузили его на койку, и Бруно слегка приоткрыл глаза — Хулио Мартинес, ругаясь сквозь зубы, стоял у шкафчика, выискивая ключ в кармане медицинского халата. Всучив ему подмышку ртутный градусник, доктор Мартинес схватил его за запястье — Бруно с шипением дернулся, и доктор разъяренно шикнул, считая пульс:       — Ты еще повыпендривайся! Мало мне было твоей матушки, дай Бог здоровья донье Альме, так еще и сестрица твоя теперь решила озаботиться лечением любезного братца, цитирую: глаза б мои его не видели! И еще дает указания мне — мне! — как тебя, придурка, лечить. С нашим финансированием! Я что, за свой счет тебе должен личную медсестру организовать, а? И она мне еще что-то будет про медицинские нормативы рассказывать, тьфу!       — Хульета? — вяло поинтересовался Бруно, и доктор Мартинес фыркнул:       — Да уж точно, что не Рыжая… Так, жри аспирин и парацетамол, пей воду, и только попробуй сдохнуть в мое дежурство — убью!       Бруно закрыл глаза, уже сквозь вязкую дремоту чувствуя, как доктор Мартинес вытащил градусник из подмышки, бормоча себе под нос что-то об идиотах, бродящих под дождем и мужественно превозмогающих легкую простуду, пока она не перерастет во что-то серьезное…       Открыв глаза, Бруно непонимающе уставился в потолок тюремного лазарета. Сбоку доносилось сопение — обернувшись, он увидел еще какого-то арестанта, мирно спавшего на больничной койке. Бруно приподнял голову и сквозь прутья решетки уставился на Мартинеса, торчавшего за столом и писавшего что-то в толстом журнале. Какой сейчас год, что с ним — загибается от ножевого ранения, или от простуды?..       Доктор Мартинес, почувствовав движение, поднял голову от журнала и кивнул:       — Очнулся. Уже хорошо.       — А я… с чем тут? — уточнил Бруно, глядя на капельницу в уже слегка онемевшей руке, и доктор закатил глаза:       — С роскошным бронхитом, который чудом в пневмонию не перешел.       Бруно рассеянно потер шрам с левой стороны, прислушиваясь к ощущениям. Голова уже не болела, что было счастьем, да и из груди пропало чувство, что она набита мокрой стекловатой.        Поднявшись из-за стола и захватив тонометр, доктор Мартинес подошел к решетке, отгораживающей пациентов от врачей. Охранник, еле заметным движением размяв плечи, отошел от двери тюремной палаты и остановился рядом с ними, не спуская глаз с Бруно, пока Мартинес измерял его давление и температуру.       Перед тем как выйти за решетку, доктор Мартинес протянул ему конверт:       — На. Тебе пришло, пока ты тут валялся и бредил.       У Бруно чуть не остановилось сердце, когда он разглядел почерк и имя. Вскинув глаза, Бруно попытался понять, расскажет ли Хулио обо всем Альме, или же доктор Мартинес сохранит врачебную тайну.       — Меня не волнует, кто из твоей семейки тебе пишет, — сухо заявил доктор Мартинес, возвращаясь к работе. Бруно приподнялся на кровати и, осушив стакан воды, одной рукой и зубами вскрыл конверт.              «Привет, tío Бруно!       Как ты себя чувствуешь? Ты писал, что слегка простыл, тебе уже лучше? Прости, что не писала, я тоже свалилась с простудой — не такой, как у тебя, конечно. Но теперь я здорова, это даже мама подтвердила! Сам понимаешь, это весомый аргумент…       Бруно, прости, что я не приехала в субботу. Я правда хотела, но оказалось, что абуэла почему-то и сама решила к тебе приехать. А представляешь, что было бы, столкнись мы с ней у ворот?.. Ой, нет, лучше не представляй, у меня волосы дыбом от одной мысли.       Бруно, я, к сожалению, не смогу тебя увидеть и на этой неделе: в воскресенье ведь день рождения абуэлы, а в субботу — День Независимости. Скажи, только я думаю о связи войны за независимость Колумбии от испанской короны и дне рождения абуэлы?.. Шпагу мне, шпагу!.. Извини, несмешная шутка вышла.       Я, правда, надеюсь, что ты уже полностью здоров, и у тебя действительно была просто простуда. В любом случае я тебя навещу на следующей неделе и привезу… что тебе привезти? Апельсины? Может, манго или pastelitos de guayaba? Лучше всего бы, конечно, чай с имбирем и лимоном, но, наверное, охранники не разрешат. Чего ты хочешь, Бруно?       С любовью, твоя Мирабель»              Бруно неподвижно сидел, с улыбкой глядя на ровный, аккуратный почерк Мирабель, и чувствовал себя так, словно ему сама Дева Мария со Святым Младенцем Аточи явились, отпустив все грехи.