Перелетные птицы

                   24 декабря 2023

Симон

      — Этот год был замечательным! — подытожила Сара, делая уже одному богу известно какой по счету глоток мартини за вечер.       — Познавательным, я бы сказал, — отозвался Симон.       Он протянул бокал сестре, чтобы чокнуться, но она уже отвлеклась — кто-то ее позвал, возможно, это была Фелис, — и все пространство вокруг мгновенно заполнилось ее заливистым смехом, раскрывая все его оттенки в самом волшебном из всех возможных их проявлений.       Симон тоже посмеялся — недолго, отрывисто, устало — протискиваясь между сестрой и кем-то — Нильсом? — с бокалом в руках. Он уже плоховато соображал и не то чтобы хорошо различал очертания будь то людей или предметов. Лампа — а может, это был человек — покачнулась, и Симон сделал попытку подхватить ее, чтобы спасти от падения, но она, вроде бы, все равно рухнула на пол. Он поправил съехавший на глаза колпак, который на входе ему с гордостью вручила Сара, окрестив его «самым горячим Сантой этого вечера», и наконец схватился за то, что так искал — за ручку двери.       Как же ему нужен был этот воздух. Не Стокгольмский — привычный и чужой, а именно этот, что обитает только Бьерстаде и нигде больше — прохладный, чистый, такой родной. Как же он был нужен ему не только сегодня, но и весь этот чертов год. Вот бы укутаться в него, как в самое любимое одеяло, и провести так всю жизнь.       После окончания школы он переехал в центр Стокгольма, и поездки в Бьерстад по вине загруженного графика из года в год становились все более непозволительной роскошью. Или он просто хотел так думать? Кто знает. Бьерстад вызывал у Симона смешанные чувства — с одной стороны, он был его домом и ничего в мире не могло эту истину оспорить, но с другой — здесь он встречался с другим Симоном: с неудачником-Симоном, с бедняком-Симоном, с Симоном-наркошиным сынком. В стенах этого дома все еще призраками кружили его незажившие травмы, находясь здесь он снова и снова ощущал последствия школьного буллинга, а хорошего в этом было мало. Ведь зачем окунаться в прошлое, тем более вот такое прошлое, если сейчас — он популярный певец, он знает, что он умен, что всего, что у него есть — он достиг сам, а не с помощью родителей, как его одноклассники-богачи из Хиллерска? Но почему-то пребывание в родительском доме все еще возвращало его к тому Симону. Жаль, что он не мог потрепать его по плечу и сказать, что дальше все будет круто.       Сара была права, этот год был замечательным. Он вот-вот вернулся из тура, на подходе новый альбом, масштабное промо, несколько автограф сессий. Боже, как он любил своих фанатов, сколько энергии он от них получал, сколько вдохновения! Этот год и правда был замечательным. Одиннадцать месяцев он и правда был таким. Но вот декабрь привел его к этому моменту в Бьерстаде — с полупустым бокалом в руках и вдребезги разбитым сердцем.       Всего один день, всего десять минут потребовалось, чтобы вместо замечательного этот год остался в памяти Симона кошмарным сном. Маркус, его друг, точнее «друг». Они познакомились пару лет назад, когда Симону только исполнился двадцать один год. Его карьера тогда уже начинала расти, но он еще не был так известен, как сейчас, и круг его фанатов насчитывал не более пары сотен человек в Инстаграме и Твиттере. Поэтому он часто «зависал» в ними в онлайне, отвечал на каждое сообщение, реагировал на каждый комментарий, даже сам порой задавал пару-тройку вопросов, удивляясь, насколько разных людей у него получалось объединить своей музыкой. Вот тогда-то и появился Маркус — слово за слово, сначала — в комментариях под постом из студии звукозаписи, потом — директ, и вот они уже каждый вечер проводят в фейстайме, не замечая, как летят минуты за минутами, часы за часами.       Маркус был отменным манипулятором. Он быстро прочувствовал добрую и открытую натуру Симона, а затем два года — словно в тумане. Они постоянно были вместе, записывали совместные видео, делились общими фотографиями, а в июле этого года и вовсе вместе записали песню. «Don't you dare to fall for me again» — от названия до текста и самой мелодии этот трек принадлежал Симону, но он отдал второй куплет Маркусу, а пару дней назад их объявили «дуэтом года». Симон на награждение даже не явился. Ведь неделю назад он узнал, что Маркус использовал его, что он…       — Опять Маркус? — вздохнул Аюб. Симон даже не заметил, как он подошел.       — Так заметно?       — К черту Маркуса.       — К черту Маркуса, — кивнул Симон, — не надумал полететь со мной в Торонто?       — Я похож на человека, который хочет сутки добираться до города, где царит такая же холодрыга, как здесь?       — Ты похож на человека, всегда готового на подобные авантюры.       — Это ты на него похож. Вот если бы ты позвал меня на Багамы, я бы уже стоял тут в одних цветастых плавках и больше ничего мне к черту не нужно бы было. Но Торонто…       — Да понял я, понял.       Дело было не в погоде и не в длительности полета, и, к сожалению, Симону это было известно. Дело было в нем. В нем, в Аюбе, в обстоятельствах. Во времени. Да, они все еще были хорошими друзьями, но виделись они только три раза в год — на Дни рождения друг друга и на Новый год, даже не на Рождество. Иногда еще пересекались на праздниках друзей, но… они стали чужими. Симон ненавидел эту стену, которую сам воздвиг между ними. Но она была ему необходима. Ведь в Аюбе он тоже видел остатки того Симона, как видел и в Саре, и в маме. И в самом себе. 29 декабря 2023. Торонто.       Симон надел очки, затем — капюшон бежевого худи, застегнул куртку и вышел из машины. Торонто встретил его проливным дождем и чем-то на подобии снега. Каждый шаг — и его кроссовки намокали все сильнее, потому что они были летними и сетчатыми, а он — глупым и невнимательным, ведь кому надо было проверить погоду. Какого вообще черта он думал, что в Торонто будет тепло? Что спутало его мысли настолько, что он предположил, что Торонто — больше как Лос-Анджелес, хотя по факту он больше как Стокгольм, как и говорил Аюб? Торонто — большой брат Стокгольма, он знал это прекрасно, хоть и раньше здесь не был. Но он надеялся отснять клип в Лос-Анджелесе — вот почему эти кроссовки, вот откуда очки, вот откуда он — растерянный, смятенный. Он достал телефон, который тут же принял на себя сотню мелких холодных капель, и открыл фотографию.       — Вроде бы здесь, — констатировал Симон, окинув взглядом здание, выглядящее идентично тому, что демонстрировал ему экран телефона. Если только здесь не с десяток таких же, подумал он, переступая порог.       Открывать карты было бессмысленно — эту истину он усвоил давно, постоянно опаздывая из-за того, что, следуя картам, вечно шел не в том направлении. «У него топографический кретинизм, отправьте, пожалуйста, фотографию вместе с адресом», — всегда говорила Мейв, его менеджер. Из всего этого Симон слышал только «кретинизм», вот только без «изм» на конце.       На самом деле он нервничал не из-за погоды, не из-за мокрых насквозь кроссовок, не из-за Торонто и уж тем более Лос-Анджелеса, к черту Лос-Анджелес, он не выдерживал его ритма более трех суток и прекрасно это знал. Он нервничал из-за того, что опаздывал, и опаздывал не по только по своей вине, но и по стечению обстоятельств. Сначала — пересадка в Рейкьявике и осознание того, что она должна была быть во Франкфурте, а почему же так вышло — потому что он облажался с билетами. Впервые «сам забронирую», вот оно и видно, понравилось? Затем — ожидание вылета из Рейкьявика, ликование после услышанного: «Есть один билетик в эконом-классе на вечерний рейс. В двадцать один тридцать пять, вам подойдет?» конечно ему подойдет, улыбнулся Симон, иначе придется добираться до Германии, а потом отдаться воле судьбы.       Ему бы не пришлось ей отдаваться, никогда не приходилось. За ним бы приехали, за ним бы послали, он знал это, но очень этого не хотел. С шестнадцати лет — гастроли, музыка, музыка, участие в группах, сольники, конкурсы, и всегда кто-то за ним, всегда кто-то готов взять ответственность за него. Это стало нормой жизни, жизни, которую он очень любил, но от себя, созданного этой жизни, его периодически передергивало. Топографический кретинизм. Можно ли свалить эту нестыковку рейсов на него, или это все же больше о невнимательности? Скорее, второе.       Он поднялся по обшарпанной лестнице на третий этаж, еще пару раз сверив адрес. Неужели эта «нереальная» студия, как описывала ее Мейв, находится в таком сомнительном месте?       — Триста один, триста два… триста третий, вот, — одними губами проговорил Симон. А вот и нужна дверь. Пан или пропал.       Он осторожно толкнул ее, и конструкция отозвалась приятным негромким поскрипыванием. В коридоре — темном, с мигающей лампочкой, — стоял запах сырости, но, сделав шаг в студию, Симон почувствовал, будто открыл не просто дверь, а портал. Портал этот привел его куда-то за пределы Торонто, за пределы Вселенной. Он что, умер? Потому что именно так в его представлении всегда выглядел рай. Нежно-персиковые стены, ослепляющий свет, мгновенно окинувший его с ног до головы, сочился из панорамных окон. По всей стене — окна, стена — это окна, то есть нет никакой стены. И как такое место может находиться в таком здании? Плевать на разность, как оно сюда поместилось — огромное, бесконечное? Как может находиться в Торонто — сером заснеженном Торонто — откуда здесь столько света? Симон обожал противоречия, но это противоречие было другим — нереальным. Идеальным. Дверь закрылась — сама, конечно же без его помощи. Кто он вообще такой, здесь, в Эдеме?       Моргнув, Симон ожидал, что магия рассеется, но этого не случилось. Открыв глаза он все еще был там — и либо он это придумал, либо и правда его прижали где-то в этих сомнительных коридорах и отправили на тот свет. Оба варианта его целиком и полностью устраивали.       Но тут он впервые заметил мужскую фигуру на другом конце, казалось бы, бесконечного помещения. Значит, он здесь не один.       Черт, он же опоздал! Опоздал, черт бы тебя побрал, Симон, что ты стоишь!       Но что-то во всей этой атмосфере просто не позволяло переживать, не позволяло подбежать к парню с белыми как снег волосами и выпалить свое ненужное «простите за опоздание». Потому что оно и правда было ненужным. И в первую очередь оно было не нужно парню с белыми как снег волосами. Он точно заметил, как Симон вошел, не мог не слышать как открылась, проскрипев, дверь, и как потом закрылась, потому что здесь царила абсолютная тишина. Но он даже не посмотрел в его сторону — просто стоял, прислонившись к персиковой стене и подперев правой рукой подбородок. Переведя взгляд с недвижимой фигуры, Симон увидел камеры — просто повсюду — и как он не заметил их раньше? Столько техники, боже, ни в одной студии он столько не видел. Но техника какая-то… странная. Не из этого времени. Но из этого места. Она была идеальной именно здесь. Что если Эдем и правда существует, вот только это не райский сад, а видеостудия в закоулках Торонто — на третьем этаже такого похожего на все остальные здания?       Симон и не заметил, как оказался на противоположном конце бесконечной студии, и вот уже он стоял в окружении этих причудливых камер.       — Симон Эрикссон? — вдруг прозвучало откуда-то слева.       Симон обернулся. Пара светло-карих глаз выглядывала на него из-под выбеленных прядей. Не просто выглядывала — уставилась, буквально пригвоздила к полу. Воздух вдруг стал тяжелым, осязаемым. Вот они, последствия опоздания. Черт, как всегда.       — Да, — сдавлено ответил Симон.       — Элиас Муньос, ваш режиссер, — представился парень, и все снова стало вернулось на круги своя.       Наверное, он выдумал себе это взявшееся из ниоткуда напряжение. Его не было. Элиасу нет никакого дела до его опоздания, он же живет в раю, а здесь нет времени, и когда бы ты ни пришел — ты всегда вовремя. Его взгляд не был тяжелым, не был пристальным — он вообще был обращен не к Симону. Элиас смотрел четко за ним, на окна. На свет, вот куда он смотрел. Мейв говорила, что он художник по свету, и все его работы построены именно на нем. Почему он не посмотрел ни одной из них прежде чем заявиться сюда?       — Спущусь за кофе. Предлагать?       Какая странная формулировка, подумал Симон. Не «будешь», не «тебе взять-что нибудь», а это «предлагать» — как будто он уже принес ему кофе и швырнул в лицо. Нет, ему кажется. Снова кажется. Возможно, английский просто не его родной язык. Хотя… Торонто? Тогда французский? Но даже после мгновенного оправдания этой непонятной резкости в своей голове Симон не решился ответить «да». И «нет» не сказал тоже. Элиас кивнул и вышел, оставив после себя едва различимое эхо отрывистых шагов.       Симон развел руками и громко хлопнул в ладоши. Он совсем забыл про свои промокшие кроссовки.       Он не снял очки и капюшон.       — Твою мать, — поделился он с персиковыми стенами, сдирая с себя капюшон и куртку, словно она горела. Очки отбросил куда-то в угол. Почему он так нервничает? Наверное, потому что не хочет облажаться перед… кем? Кто вообще такой этот Элиас Муньос? И почему он один в такой большой студии — ни команды, ни ассистентов?       Зазвонил телефон. Мейв. Вовремя.       — Привет, Мейв, — прислонив гаджет к щеке, Симон понял, что он все еще был сырым и холодным.       — Привет, ты нашел студию? — она явно куда-то спешила, на фоне слышался гул машин и пищал светофор.       — Нашел.       — Отлично, до свя…       — Стой-стой, Мейв. Элиас Муньос, как ты его нашла?       Он был уверен, что услышит что-то вроде: «Элиас — самый известный и талантливый клипмейкер в Канаде. Было очень сложно к нему попасть, но мы наконец это сделали.» Но услышал:       — Он разослал предложения о съемке по студиям, — дыхание ее окончательно сбилось, — в Европе, Штатах, Корее, повсюду, короче. Я посмотрела его работы и подумала, что нам…       — Погоди-погоди, то есть он новичок?       — Я бы не сказала, что новичок. Черт, Симме, ты что, не прослушал мои голосовые? Просто вылетел в Канаду, совсем ни с чем не ознакомился?       — Типа того, — виновато признался Симон.       — Ты хоть клипы его смотрел, понравились?       — Ладно, Мейв, я кретин.       — Ты засранец. Я кладу трубку, опаздываю на совещание, отзвонись как выйдешь.       Через пару секунд вошел Элиас. Дверь отворилась, скрипнула, закрылась. В одной руке он держал подставку с кофе. С двумя стаканами кофе. В другой — пакет. Выходил он точно с пустыми руками.       — Кофе, — протянул он подставку. Симон взял ее, вытащив один стакан, а второй поставил на… что это? Огромная колонка?       — Спасибо.       — И обувь, — теперь уже он протягивал пакет.       Симон, нахмурившись, взял его свободной рукой.              — Ну же, переобувайся. Сорок второй… — Элиас посмотрел на его ноги, — Думаю, подойдет.       Не нужно было, хотел сказать Симон. Но правда ли не нужно? Все его вещи в отеле, он насквозь промок. Да и сорок второй — его размер. Но это было так неожиданно, даже похлеще брошенного «предлагать» — на этот жест он точно не знал как реагировать.       — Спасибо, — повторил он.       — Переобувайся, свет уйдет же.       Симон послушался, и через минуту он уже стоял в сухих конверсах. Помимо кед в пакете также лежали белые носки, новые. Их он тоже надел, избавившись от своих, похожих на какие-то остатки старой половой тряпки — они окрасились от темной стельки.       Элиас пил кофе и крутил в руках… маленький снежный шар — точнее не снежный, а золотой: внутри него сидела лягушка в короне, и ее обсыпало золотом. Заметив, что Симон смотрит, он поставил ее на колонку, если она вообще ей была.       — Кофе выпил? Ничего, что я на «ты»?       — Ничего, — сказал Симон, сделав большой глоток кофе, чтобы кивнуть, типа «выпил». Глоток оказался слишком большим — он закашлялся.       — Я же не тороплю, — ему показалось, или на лице Элиаса только что скользнула улыбка. Короткая, сдержанная — но все же улыбка?       — Ты сказал, что свет уйдет.       — И правда сказал, — поджал губы Элиас, — извини. Пей кофе, уйдет так уйдет. Если хочешь, конечно.       Симон решил допить кофе. Это был латте с каким-то ореховым сиропом, очень вкусный. Он так хотел кофе, пока сюда ехал, просто мечтал. Сладкий, не сильно горячий. Именно вот такой.       Пока он пил, он наблюдал за Элиасом. Что-то в его поведении было таким необычным, но что? Он ходил по студии, настраивал технику. Свет постоянно заигрывал с его волосами… Вот оно. Он ни разу не вытащил телефон. Симон захотел приглядеться к карманам его джинс, но они были скрыты свободной светло-зеленой рубашкой.       — Ну?       — Допил.       — Посмотрим тогда… вставай вот сюда, — он указал перед собой.       — Мы же не будем сейчас снимать клип? — рассмеялся Симон.       — Почему нет?       — В смысле?.. — растерялся он, — мы же еще ничего не обговорили, сценария нет, я только с самолета, да и, — он развел руками, — здесь?       — Тебе же нравится здесь.       Это так заметно?       — Да, но… здесь же пусто.       — Нужно нечто большее, чем твой голос и игра света?       — Я не…       — Симон, я шучу, — сказал он серьезно, — правда мне плевать на то, что нет сценария и на все остальное, что ты перечислил, но если ты не готов сейчас снимать, встретимся завтра. Но мне все равно надо проверить кое-что. Вставай.       Симон встал перед Элиасом, и между ними тут же выросла камера. Не простая камера, а какая-то очень старая, даже в определенной степени карикатурная. Такую ожидаешь найти в дедушкином чулане под слоем пыли, копившимся десятилетиями.       — Можешь смотреть на меня через объектив? И петь?       Для чего это? Какой-то ритуал? Она же не работает. Симон снова растерялся. Он вообще не помнил себя таким, он ведь снял уже с десяток клипов, отыграл кучу концертов, за плечами — два альбома. Почему он ставит его в тупик, что он от него хочет? Да и снова этот вопрос — почему они одни, где его команда?       — Ты работаешь тут один?       Почему-то внутри теплилась надежда, что он заставит Элиаса тоже растеряться, поставит его в такое же положение, и они будут на равных. Но он даже бровью не повел:       — Это моя студия. Зачем тут кто-то еще?       — Ну, у меня большой опыт в съемках. Клипы, телешоу, различные программы… обычно в студии работают минимум, не знаю, трое? Ты один управишься со всей этой техникой?       Элиас оглянулся. Он словно увидел все эти камеры, экраны, компьютеры, микрофоны впервые. Как будто в его глазах они только что выросли, вот в эту секунду. Он немного подумал:       — Мне не нужно с ней управляться. Я ей не пользуюсь.       Ну вот, опять. Хотел отплатить ему той же монетой, а сделал себе только хуже. Как это не пользуется?       А потом добавил:       — Она не моя. Моя только эта, — и кивнул на эту страннющую камеру, что поставил между ними, заставив Симона гадать еще сильнее.       — Эта?..       — Да, только она. Все это — моей знакомой, Клары. Она тоже видеограф.       Боже, ну почему он не попал к Кларе!       — Здание, где она снимала студию, выкупил какой-то бизнесмен и теперь переделывает все помещения под безвкусные офисы, поэтому она пока перевезла все свое добро ко мне. Но она тут не работает, только хранит технику. Так что, приступим?       Выбора не было. Он не мог понять этого Элиаса, а найти общий язык с ним оказалось задачей совершенно невыполнимой, поэтому оставалось только одно — сделать так, как он говорит, не уходить же, надув губы. Все равно они еще не снимают, это просто репетиция. Самая странная в его жизни. Мог ли он подумать, что концентрация напряжения в этой прекрасной студии может достигнуть апогея, когда только входил в нее, думая, что она — олицетворение спокойствия, мира? Точно нет.       Петь пришлось без музыки. Симон даже не стал о ней спрашивать, уже заранее предвкушая этот взгляд Элиаса, который уже успел запомнить — взгляд, говорящий: «Серьезно, что ли?» и «Мне плевать» одновременно.       Когда он закончил, то наконец позволил себе отвести взгляд от объектива и посмотреть на Элиаса. Он ожидал увидеть на его лице все, что угодно, но не нашел ничего — он все также отстраненно смотрел куда-то мимо него, как если бы его здесь вообще не было.       Повисла тишина — абсолютная, тяжелая, она давила Симону на плечи, не давая и попытки их расправить. Элиаса она явно не напрягала, он ее и не замечал. Симон почувствовал, как внутри него начала зарождаться внезапная… злоба? Досада? Разобрать было сложно, но чувство явно не из приятных. Он спросил себя, имеет ли он вообще основания на эту злость — и понял, что да, пусть и косвенные, пусть и чьим-либо другим взглядом неуловимые. Он прилетел в Торонто, жутко устал, весь вымок, оказался у черта на куличках в каком-то плешивом здании, чтобы что? Стоять и петь напротив нерабочей камеры? Чтобы встретиться с новым… кем? Продюсером, режиссером, сценаристом — кто же Элиас — все в одном, или он вообще никто, точнее просто Элиас, и ни при чем тут ни его клип, ни песня, ни он сам? Но в противовес была студия, эта светлая волшебная студия, сладкий кофе, который Элиас принес после того, как он язык проглотил и не вымолвил ни звука, и пара сухих конверсов его размера, и «не тороплю», «можем снять завтра». Элиас качал его на качелях, вот только зачем, для чего? И были ли вообще эти качели, или он их придумал, а на деле ни надменности в его взгляде, ни грубости в голосе, а если они и были — то точно не по его душу, потому что кто он ему? Никто. И почему он вечно такой! Почему его настроение так зависит от настроения других людей — пусть даже чужих, незнакомых.       — Не сработаемся. Извини.       По телу Симона пробежала дрожь. Так его еще никто не укалывал — глубоко, тонкой-тонкой длинной иглой, а на кончике — яд, но вот только не было никакого яда, но вот только сам укол был этим ядом.       — Ты о чем? — спросил Симон.       И почему ему здесь так тяжело? Потому что его не покидало чувство, будто он вторгся в мир Элиаса — вот в чем было дело. Эта студия — и именно этим она его и покорила — была донельзя интимной, скрытой, намеренно загнанной в это сомнительное здание — чтобы ни для кого, никому. И ему здесь не было места, несмотря на ее размеры, на теплоту ее света, на лучи несуществующего солнца, блуждающие по его смуглой коже, пока он пел и пока стоял сейчас — в удивлении, в шоке. Она не была раем, ведь рай — пусть он и не для всех, но хотя бы для немногих — она была домом, и ключом от него был Элиас, как и его создателем. Но за этот ключ у Симона так и не получилось ухватиться. Он это заметил. Поэтому — «не сработаемся». Но «извини» — не поэтому.       — Это не твоя песня, — вдруг сказал он.       Злость вернулась — она разгорелась похлеще прежнего и ударила в голову. Симону тут же и дело перестало быть до студии, до скрытых смыслов — все, их не было, никогда не было — он уже был готов сжечь здесь все до последнего вместе с Элиасом, вместе со всем Торонто.       — Ты что, намекаешь на то, что я украл песню? — выпалил он.       — Украл? Мне плевать, если украл.       Он впервые посмотрел ему прямо в глаза. Лучше бы он этого не делал. Взгляд — острый, холодный — огонь внутри Симона разошелся еще сильнее.       — Тогда о чем ты, черт возьми?! — прокричал Симон.       Эти неконтролируемые вспышки гнева — его причина походов к психологу, его минус, его «но». И сейчас, продемонстрировав одну их них Элиасу, он чувствовал себя обнаженным, уязвимым. Давно не случалось подобного — а тут на тебе, еще и на глазах у язвительного незнакомца, новичка, непонятно кем себя возомнившего — да еще и в раю!       — Я говорю — не сработаемся. Песня не твоя, ты ее не чувствуешь. Как-будто заставили. Поешь «I want this summer back», но ты не хотел бы в него возвращаться, осмелюсь предположить — никогда бы в него не вернулся. Скажешь, не прав?       Симон не понимал, о чем он говорит. Огонь внутри него мигом потух, и он снова дышал спокойно, стоял спокойно, смотрел спокойно. Фокус — он был теперь не на нем, не на том, что внутри, а на словах Элиаса. Перед ним в замедленном темпе в воздухе кружили буквы, которые, если бы он понаблюдал за ними еще немного, сложились бы в короткое: «Он прав».       — Почему ты выбрал эту песню? — спросил Элиас.       — Я не… это мой хит, — сглотнул Симон.       — То есть ее выбрали цифры, — заключил он.       — Цифры?       — Количество прослушиваний, лайков, что там у вас еще.       — Она была на первых строчках в Спотифай почти месяц. В Швеции, Испании, Бра…       — Я и говорю — цифры. Может, когда ты записал ее, эти слова и правда шли от твоего сердца, но сейчас они чуть ли не противоположны тому, что на самом деле ты о том лете чувствуешь. Скажешь, не прав?       — Даже если прав, — сдался Симон, — мне нужен этот клип.       — Не на эту песню. Точнее если на эту, то не со мной.       Он снова разозлился. Хотелось прямо при нем набрать Мейв и прокричать в трубку — серьезно, Мейв?! Серьезно?! Ради этого он тащился в Торонто, ради этого чудака с подстать ему камерой и самомнением, что выше Си-Эн Тауэр, безосновательно выше? Серьезно, Мейв, серьезно?       Больше сдерживаться он не мог — скулы свело так, что они почти болели. Наверное, найти силы, чтобы остановиться и предотвратить грядущее, все же было возможно — но он найти их не попытался, и потому выпалил:       — Я очень устал, почти сутки сюда, черт подери, добирался, когда мог быть сейчас дома с семьей, когда со мной столько компаний хотят поработать! А я притащился сюда, еще и весь вымок, — он указал на свои ноги, забыв, что они уже с полчаса были сухими и в тепле, — чтобы услышать твое «не сработаемся»? То есть мне говоришь — цифры, цифры, а для самого, получается, цифры ничего не значат? Мои цифры могли бы тебя продвинуть, не за этим ли я здесь?       — Ты сам выбрал ко мне поехать, — чуть громче обычного ответил Элиас. Его тон голоса был все также ровным и спокойным, только на этот раз в нем добавилась уверенность, — точнее твой менеджер, но сути это не меняет. Она ко мне обратилась с просьбой о съемке, я не отказал, если бы я опустился до того, чтобы продвигаться за счет чьих-то цифр, я бы…       — Да что ты, блин, несешь?! — на мгновение в глазах Симона потемнело, — Мейв просто слишком добрая, поэтому она откликнулась на твое слезливое письмо, никто другой эту рассылку даже не вычленил из бесконечного потока спама!       Он пожалел о сказанном тут же — увидев, что сделали его слова с только что невозмутимым и спокойным выражением лица Элиаса. Он поник, плечи ссутулились, взгляд — никакой уже не острый, а разбитый, растерянный.       — Я не делал никакой рассылки, — полушепотом произнес он, уставившись в пол, — видимо, это была Клара. Я не знал.       — Видимо, мы оба не знали подробностей нашей встречи, — попытался сгладить углы Симон.       Элиас открыл рот — он точно хотел что-то сказать, но не вымолвил ни слова. А потом они оба услышали шум, доносившийся с улицы, и он сорвался с места, подбежав к панорамным окнам. Свет, что они дарили этой студии, уже не казался таким ярким, таким чистым. «Свет уйдет», вспомнил Симон. Вот и ушел.       — Черт, — еще тише прежнего сказал Элиас, — извини меня.       Симон вздернул брови:       — Что там?       — Судя по всему, твои фанаты.       Он почти не разбирал его слов, и поэтому подошел ближе, под предлогом, якобы, тоже посмотреть на толпу внизу у входа.       Они его не разозлили, они никогда его не злили, но вот только:       — Откуда они здесь? Я даже не выкладывал еще сторис из Торонто.       Но Элиас только и мог, что смотреть на него — безмолвно. Со страхом в глазах.       — Эй, — Симон подошел еще ближе, — что такое? Это, — он кивнул на окна, — ничего страшного.       Молчание.       — Элиас, если я тебя обидел, прошу прощения. Я просто устал, да и еще ты…       Приподняв рубашку, Элиас вытащил из кармана телефон. Кнопочный, древний, весь в потертостях. Он нажал пару кнопок и протянул его Симону. Его рука тряслась, и для того, чтобы прочитать написанное, Симону пришлось обхватить его запястье.       На крохотном расцарапанном экране он прочитал: «Уходи, пожалуйста».