Симон
Они и не заметили, как пролетели целых пять часов — и большую часть этого времени они провели, молча делая заметки: Элиас — в толстой потрепанной тетради, а Симон — у себя в телефоне. Текст песни наконец был завершен. Звучала она все также — Симону пришлось тихо пропеть ее от и до пару раз, извинившись за сорванный голос — но текст теперь был полной противоположностью изначального. И в этом была заслуга Элиаса. Симону было неловко, ведь даже те идеи, которые он ловил у себя в голове и обращал в слова, Элиасу удавалось улучшить до состояния идеального — и оттого Симон, отчасти, чувствовал себя бесполезным, но с другой стороны впервые в жизни ему было так легко с кем-то работать, и это удивляло, раскрепощало, радовало. Раньше — да боже, пару дней назад — он и подумать не мог о том, что когда-то разрешит чужому, да даже близкому человеку прикоснуться к его текстам. Вмешаться в его тексты. Да, Маркусу он разрешил петь его слова, выдавать его строки за свои — но никогда изменять их, никогда влиять на них. Тексты песен всегда были чем-то сугубо личным, чем-то абсолютно его и ничьим больше — но с Элиасом было иначе. С ним это вмешательство казалось не просто правильным, а единственным возможным вариантом. — Ты хочешь ее так оставить? — потерев подбородок, спросил Элиас, стоило Симону закончить петь и выключить записанный минус на телефоне. — Ну… наверное? — Нет-нет, все круто, просто… у меня идея. Ну конечно. Симон улыбнулся. — Изначальная версия довольно… — он прикусил губу и посмотрел на Симону. Ну конечно. Он мгновенно догадался, что хочет сказать его новоиспеченный напарник. Симон рассмеялся. — Что смешного? — Вилле, Вилле, — не собирался успокаиваться Симон, — тебе не нравится попса. Все просто! Боже, я не могу, твое лицо… — Черт, Симон! — присоединился Элиас, — Я не… не то чтобы мне не нравится, просто… — Да все в порядке, — отмахнулся Симон, — тебе не должно нравится то, что я пою. Не бойся мне сказать об этом, тебя аж перекосило! — Дело не в этом, — попытался исправить положение Элиас, выставив руки перед собой, как бы держа оборону, — ладно, в этом тоже, но… мне нравится, что ты поешь. У тебя очень глубокие тексты. Безумно красивый го… — Ну, если тебе нравится сорванный полушепот. — Симон! Дай закончить. — Окей-окей, — закивал он. — Черт, я чувствую себя сейчас надоедливым всезнайкой, который на самом-то деле ни черта в музыке не смыслит, но да ладно. Тебе не кажется, что мы… ты, — откашлялся он, — мог бы спеть акустическую версию этой песни с измененным текстом? — Акустическую? — скривился Симон, — это когда все, то бишь я, сидят с унылыми лицами и тихо стонут в микрофон? Типа, ни движений, ни танца, ни… — Только ты и твой голос. И музыка, конечно же, но да, в целом, это примерно то, что ты описал. — Это не мое, — пожал плечами Симон, — идея неплохая, но моим песням вряд ли подойдет. — То есть вчера в студии, когда ты слушал, как я играл твой минус на рояле — это было не твое? Симон замер. Та мелодия, что он слышал вчера — неужели это было вчера? - как он мог забыть о ней, как мог только что отвергнуть ее, сказав «не мое», когда она была самым красивым, самым правильным звуком, когда-либо касавшимся его ушей, его сердца? — Это было прекрасно, — Симон уже не смеялся. — Это было сыро и грубо, — отозвался Элиас, — но я видел, что тебе понравилось. — Жаль, у тебя здесь нет… — Рояля? Его нет, но есть синтезатор. Какой-то допотопный, но вроде работает. Принести? Симон кивнул. Элиас вышел из комнаты, но через пару секунд, не дав мыслям Симона переключиться на что-то еще, вернулся: — Поможешь? Он на чердаке. — Сколько столетий сюда никто не лазил? — ворчал Симон, отодвигая паутину, еще вот-вот и… — Черт! Волосы, мои волосы! — он судорожно начал отряхивать кудри, издавая неоднозначные звуки, — А что если там паук? Вилле, перестань так просто стоять, посвети на меня, ну пожалуйста! — почти плакал он, — Вилле!Элиас
— Симон, — вытер слезы Элиас, — у меня пунктик на чистоте. Это не паутина, — он поднял фонарик слегка над Симоном, — это бахрома. — Бахро… что?! — разозлился Симон, — я не понимаю, ты прикалываешься или тебе на деле за сто, а выглядишь ты так потому, что заводишь молоденьких парней на свой чердак под предлогом поискать синтезатор, который, к слову, тоже допотопный, а затем делаешь с ними бог знает что? Элиас давно так еще не смеялся. Особенно странным был тот факт, что рассмеялся он уже второй раз после довольно серьезного срыва в ванной почти только что. А теперь казалось, будто это было вечность назад, будто Симон, отмахивающийся от тоненьких темно-зеленых ниточек, словно они были тысячью покушавшихся на его жизнь кинжалов, оставил этот срыв в далеком-далеком прошлом, даже не так — отделил его от сущности Элиаса, встав между ними, хныча и притопывая, как ребенок. — Я использовал ее для съемок одной короткометражки пару лет назад, — пояснил Элиас, — для игры с тенями. Давай возьмем ее с собой, я тебе покажу, — и он снял ткань с полки прямо над Симоном, не дождавшись ответа. Вооружившись синтезатором и «стремной шторой», как назвал ее Симон, они спустились обратно: — Симон, прекрати ты уже отряхиваться, — улыбка не сходила с лица Элиаса, — я же сказал, там чисто. — Я знаю, просто, — он виновато почесал затылок, — не могу избавиться от ощущения, что по мне кто-то ползет. Что за короткометражка, кстати? — А? — Ну, вот эта, — он кивнул на зеленую материю. май 2021 годаЭлиас
Впервые Элиас увидел Клару в ее естественной среде обитания — в окружении камер, штативов, пособий по фотографии и… кофе. Кофе, кофе, кофе. — Клара Кейстейл, — она протянула руку, отдышавшись. Такая юная, подумал он. Говоря с ней по телефону, слыша ее строгий низкий голос — признаться честно, Элиас не сомневался, что ей за тридцать. — Элиас Муньос. — Стаже-ер! — протянула она, зевая, — Супер-супер, сегодня готов приступить? — Сегодня? — вздернул брови Элиас, — То есть, да, конечно, — закивал он, — я просто думал, что… тут будет, не знаю, отбор какой-то? — Отбор? Элиас Муньос, ты тут первый и единственный, вот жизнь свою на кон могу поставить. Мы уже не впервые даем объявление о поиске стажера, — она сделала глоток кофе, — мы — это я и мои камеры. Они снимали короткометражный фильм про девушку, нашедшую себя в рестлинге. — Почему в рестлинге? — неоднозначно улыбнулся Элиас, прочитав сценарий. — Да черт его знает, у меня друг-сценарист выпускается в этом году, и вот решил попробовать себя в каком-то местном конкурсе. — Какой… бред! — Абсолютно и полностью присоединяюсь к вашему выводу, мистер Элиас Муньос! Я сказала ему, что ею можно кого-то зацепить если только, например, снять ее наоборот, типа как… — Клип Coldplay? На Scientist? Глаза Клары засияли: — Боже, как ты… понял? — не сдерживая улыбку, произнесла она, — но это была шутка. — А мне нравится. Почему бы не попробовать? И они попробовали. Короткометражка заняла первое место сначала на уровне города, затем — страны, а потом Меттью и вовсе взял с ней какой-то международный приз. Пусть и небольшой и негромкий, но конкурс он все же выиграл. Работать с Кларой было мечтой. Им даже не нужно было разговаривать, они будто кружились в хорошо отрепетированном танце, не боясь импровизировать и поддаваться друг другу. Актеры, с которыми им пришлось работать, были: — Занозы в заднице, господи, Эли, клянусь, я бы без тебя их тут всех бы уже… Это был первый раз, когда Клара назвала его Эли. Первый раз, когда он почувствовал, что имя Элиас и правда может принадлежать ему, подходить ему, быть им. 1 января 2024 года — Ты ее любишь? — вдруг спросил Симон, дослушав. Элиаса этот вопрос застал врасплох. Он думал, что Симон спросит о бахроме и о том, при чем она здесь, о самой короткометражке, о Кларе — но точно не о любви. — Я не знаю, — ответил он и этим ответом расставил все точки в своем подсознании. Он не знал. В этом была вся проблема — изначально в этом и в том, что он никогда не мог быть с ней честен. Но что если Клара была права, говоря о том, что пока он не научится быть честным с самим собой, не будет ему счастья, и не будет счастья никому, кто рядом? Так получается, он не знает. Вот так просто — в собственной гостиной с Симоном Эрикссоном, распутывающим зеленые ниточки, которых он едва до смерти не перепугался считай только что — он понял, что не знает. Он сказал, что не любит, тогда, два года назад в Монреале. Сказал, что не любит, чтобы спасти ее от себя, чтобы закрыться в себе, чтобы больше не ощущать на себе ее изменившийся разбитый взгляд, чтобы позволить ей двигаться дальше. Он сказал, что не любит, и до этого самого момента думал, что соврал, лишь бы только сделать как лучше для Клары. Но… что если… не соврал? — Ты или любишь, — вздохнул Симон, — или нет. Я — никто, ты не обязан мне отвечать, я просто спросил. — Она чудесная. — Это я понял, — улыбнулся Симон. — Я не знаю, Симон, — Элиас посмотрел ему прямо в глаза — обезоруженный и пораженный, — не знаю. — Не переживай. Расскажи мне про бахрому, как вы ее использовали? — Мне надо взять мой сенсорный телефон, чтобы тебе показать, — подмигнул Элиас, следя за тем, как уголки губ Симона поползли вверх.Симон
Помимо телефона, из кухни Элиас принес табурет и прищепки. Он залез на табурет и прикрепил бахрому к книжной полке над дверным проемом, а затем, вооружившись телефоном, подошел к Симону. Тот молча наблюдал за действиями Элиаса, словно боялся моргнуть и пропустить даже самое незначительное из них, потому что незначительных не было, потому что из каждого движения его руки, из каждой секунды складывалось то, что так его завораживало, так притягивало — искусство, что Элиас творил, просто существуя. — Мы снимали эту сцену в невероятно дождливый летний вечер. На улице было слишком светло, поэтому нам пришлось залезть в гараж Мэттью, парня, для которого вообще все это затевалось. И вот в тот холодном сыром гараже я подвесил бахрому, настроил свет, и… родилась сцена. Кстати, благодаря ей, как впоследствии выяснилось, он в итоге и взял все те награды. — Что за сцена? Элиас внезапно выключил свет — одним нажатием кнопки, которую Симон не успел рассмотреть — выключил его во всей квартире. Симон дернулся, но моргнуть так и не решился — его глаза, прикованные теперь к темноте, были убеждены, что все еще смотрят прямо на Элиаса. — Постельная сцена между главной героиней и ее возлюбленным. Первая, — он сделал шаг, но Симон не смог уловить, в какую сторону, — и последняя. Тут Симону пришла в голову мысль закрыть глаза — он боялся, что они вдруг привыкнут к темноте и найдут в ней Элиаса, ведь теперь, когда он его потерял, он мог представлять то, как и что он делает — мог полностью распоряжаться движениями его образа в своем подсознании. Вот он прошелся вдоль комнаты, его плечо задело бахрому, и она приласкала его силуэт, обрамляя и не желая отпускать, всеми ниточками цепляясь за его неизбежно ускользающие руки, талию, бедра. Вот он провел рукой по волосам и, наткнувшись на пучок, решил распустить их — его пальцы — в его волосах, затем скользят по шее и теребят кулон — зашитое посередине сердце. Завороженный картинками, мгновенно возникшими в голове, Симон почти не слушал Элиаса, а тот — тихо, монотонно — продолжал свой рассказ, и, хоть по тону его голоса было предельно ясно, что он знает, что его не слушают — он продолжал его, словно тот был колыбельной, убаюкивающей Симона. — … и тенями, что отбрасывали эти нити, мы рисовали на их почти полностью обнаженных телах — сначала медленно и осторожно, потом нитей становилось все больше, больше и больше, и они то двигались хаотично, то снова затихали, переплетаясь и как-будто успокаивая друг друга, а потом снова заходились в сумбурном танце, пока не покрыли их тела полностью, утянув собой в темноту, а значит — в вечность, и таким образом их первая ночь, изначально заявившая о себе, как о последней, осталась жить вечно — в их телах, на их телах, в их душах и даже за их пределами. Ведь что глубже, а главное бесконечнее темноты?.. Симон слышал, как Элиас что-то переставлял в комнате — и что-то подсказывало, что этим «чем-то» была какая-то аппаратура, ведь он сказал «покажу», повесил бахрому над проходом, а значит… И совершенно не отдавая себе отчета, отключив все до единой мысли и сосредоточившись лишь на эмоциях, на ощущениях — Симон снял свой свитер — тихо и не дыша — и положил его себе на колени, а затем принялся ждать. И за закрытыми веками он увидел тусклое, едва различимое свечение. Симон открыл глаза и увидел абсолютно обескураженного Элиаса — тот замер, глаза его были прикованы к груди Симона. — Симон, что ты… — Ты сказал, «на почти обнаженных телах».Элиас
Точно также, как с Кларой, подумал Элиас. Точно также — ведь они также понимали друг друга без слов, также воплощали в жизнь еще даже не сформированные в слова идеи. Точно также. Но совсем, совсем по-другому.Симон
На Симона смотрели сразу несколько источников света, включившиеся снова одновременно — это была маленькая тусклая лампа на прищепке, квадратный экран, плоские круглые фонарики по левой стороне от дверного проема и даже гирлянда — выглядело все это действо максимально непрофессионально, отчего приходило понимание — именно так и выглядит самый настоящий профессионализм. Все, что было далее, происходило в абсолютной, почти пугающей, но оттого и притягательной тишине — Симон стоял против света, пока Элиас, не касаясь его ни руками, ни нитями, рисовал тенями на его коже. Его не касались даже колебания воздуха, но, он готов был поклясться — то, как ласкали его грудь, его плечи, руки, живот эти длинные тонкие тени, полностью поддающиеся пальцам Элиаса, едва не срывало стоны с губ Симона — настолько это было прекрасно. Он тоже начал двигаться — не сразу, а постепенно — как-будто эти шаловливые результаты преломления света вели его за собой, руководили им, раскрепощали. Даже под угрозой жизни Симон не смог бы ответить, простоял он так пять минут или пять часов. Но одно он знал точно — если бы не внезапно разрядившийся телефон Элиаса, он был бы счастлив стоять так и дальше. Он был бы счастлив остаться в этом мгновении на всю жизнь и даже больше.Элиас
Позже, когда Симон уснул, Элиас, поворочавшись на диване, не выдержал нарастающей тревоги в груди — так было почти всегда, когда он пытался заснуть раньше привычного — и потому он прошел на кухню, почти бесшумно — на цыпочках, короткими отрывистыми шагами мимо спальни. Он уговорил Симона лечь на кровать и «оставить этот несчастный диван в покое», ведь, а этого он уже ему говорить не стал, шов на обивке, который располагался на уровне чуть выше талии Элиаса, из-за разницы в росте впился бы Симону в поясницу, и утром он бы проснулся не мило потягиваясь (с чего он вообще взял, что Симон мило потягивается по-утрам?) а съежившись от боли. Телефон зарядился и Элиас, включив лампу над кухонным столом, перенес видео на ноутбук. Открыв первое из них — самое неудачное, на котором Симон еще стоит, недвижимый, а тени еще не движутся так плавно, как водоросли, всколыхнувшиеся плавником проплывающей мимо рыбки — он почувствовал, каким шумным и беспорядочным стало его дыхание. Как красиво. Это не шло ни в какое сравнение с теми кадрами, что они с Кларой отсняли тогда в сыром холодном гараже Мэттью на дорогущую Кларину камеру. Те кадры, что раньше казались Элиасу одной из лучших его работ, теперь казались фальшивкой, чем-то настолько ненастоящим, даже не заслуживающим право на существование. И как Мэттью вообще умудрился получить за них столько наград? Симон — и он убеждался в этом все сильнее и сильнее после каждого нового видео — был настолько един с тенями, движения которых от и до задавал Элиас, что теперь сложно было представить его без них. Было видно, как комфортно и спокойно он чувствовал себя перед камерой, перед Элиасом — а ведь он не актер, а ведь телефон Элиаса — не дорогущая Кларина камера, а ведь все это было снято лишь забавы ради — и как могли эти факторы соединиться и создать нечто настолько прекрасное? И тут Элиасу в голову пришла опустившая с небес на землю мысль — может, Симон просто такой? И дело только в нем, в его подаче, манерах и никак не в Элиасе, не в тенях и не в ощущениях, что, он думал, Симон испытывал во время съемки. Нужно проверить. И клип за клипом он стал смотреть видео на канале Симона — их было немного, но достаточно для того, чтобы понять — перед камерой он и правда чувствовал себя комфортно, даже, наверное, слишком комфортно, только вот… этого Симона Эрикссона он не знал ни секунды ни одного из дней, что они провели вместе — Симон с экрана ноутбука словно был его энергичным светящимся братом близнецом. Несомненно, он был все также красив и также талантлив, только вот… тот Симон, который открыл дверь его студии 27 декабря, тот Симон, что вернулся отдать ему кеды, тот Симон, что доказывал ему, что почти не пьет, делая один за одним глоток из неважно уже какого по счету бокала не имел ничего общего с Симоном, танцующим в этих клипах. И какой из них настоящий? Досмотрев последний из клипов, Элиас увидел в предложенных видео… интервью. И Симон там был не один — рядом с ним на приличном расстоянии сидел, судя по заголовку, Маркус. Прикусив губу, Элиас колебался, то наводя курсор на превью, то резко его убирая. На видео значились почти пятьсот тысяч просмотров, тогда почему же он чувствовал, словно вторгался в его личную жизнь — а точнее в ту часть его жизни, которая никак его не касается? Но он не мог ничего с собой поделать и нажал на «плей». Интервью оказалось почти трехчасовым подкастом, и Элиас слушал, слушал и слушал… и не заметил, как погрузился в сон. 2 января 2024 года Элиас проснулся от звонка — потерев глаза и убедившись, что Симона рядом нет, он, чувствуя себя неловко за то, что смотрело на него с экрана ноутбука, закрыл его и ответил на звонок. Всю ночь после того, как завершился подкаст, он спал под фан-видео о Симоне. Если бы он только их видел! — Если бы я тебя не знала, я бы спросила — что между вами происходит? Но так как я тебя, к огромному сожалению, знаю, спрошу по-другому: чем вы, блин, вчера занимались? — конечно же, это оказалась Клара. — Чего? — Разбудила… — цокнула она, — что ж, Эли. Фото полуголого Симона Эрикссона в твоих апартаментах таращатся на меня со всех новостных таблоидов. С добрым, мать его, утром. Ты не слышал о существовании штор?