Сердца Земель Рассвета

Госсен бросает кинжалы в стену своей спальни. Порой они выскальзывают из вялых пальцев, по которым разливается покалывание и сонная тяжесть. Туман заливает хребет Лантис - скоро из него выползет белое солнце. Тонкой невидимой лентой из трещины в стекле сочится ветер и холодно касается шеи Госсена. Звон металла дрожит в воздухе, и в стене появляется очередная глубокая прорезь с невероятно чёткими краями. Госсен давно не промахивается, даже если слипаются глаза после шестой подряд бессонной ночи. Ресницы словно горят. Он едва выдерживает. Эймон был безумно влюблён в мага времени из Эрудитио, но тот уже появлялся в Аберлине всё реже и реже. Госсена то и дело что-то выталкивало из сна, оставляя трепещущее сердце и путаные мысли. Он хотел заснуть вновь, но не мог и находил себе единственное дело - кинжалы. Час-полтора резких и сильных бросков, изматывая, возвращали ему способность спать. Несколько лет он встречал мутное утро, глядя на изрезанную стену спальни. Фамильные проклятья, должно быть, давали о себе знать, как братья им ни сопротивлялись: раз загоревшись, Эймон угас и зачерствел в делах и печали после того, как пропал маг из Эрудитио, а своевольного Госсена пленили странные сны. Вечерами Госсен порой вставал перед зеркалом и кривил лицо, пародируя Старейшин. Он приближался к совершенству во владении магией избранного им оружия - удела, по словам, ничего для Госсена не значащим, неспособных простолюдин. Он приучился превращать ненависть в хладнокровие и насмешливость. Семья или судьба - ничто не свяжет ему руки, но обрывки впечатлений из снов, становящиеся всё ярче, держат его в непонятном напряжении. Приближающееся совершеннолетие уже не так важно, как сгустившиеся до предела краски и звуки, которые не поддаются толкованию и не уходят. Госсену было всё труднее спать ночью - и вот почти неделю он смотрит в темноту, клубящуюся у потолка спальни, расширенными глазами и шарит рукой в поисках кинжала. Дневная полудрема не спасает его от получаса быстро проносящегося сновидения, которое противоречиями травит его, словно концентрированным ядом. Госсен уже давно хочет видеть больше, но противится всё его тело: горло словно сразу и сомкнули так, что воздуха нет и вместо него жестокий спазм, и прорезали насквозь, впустив слишком много воздуха; кружится голова, предлагая то спрятаться, то открыть окно и полететь вниз; руки подрагивают, и влажные ладони скользят по рукояти кинжала. Госсен безуспешно пытается провалиться обратно, но ему словно не позволяют окунуться глубже. Может ли он умереть от того, что ждёт его там? Звон в ушах распадается на тысячи мелких колокольчиков, какими расшивают юбки деревенские артистки. На внутренних сторонах век Госсена подрагивают крылья: одно сверкает лёгкими светлыми искрами, другое засыпано чёрной пылью. Он всаживает последний кинжал в стену - в пустоте его головы всё ещё гуляет нежный голос, полускрытый шумами, но прорезающий пространство его снов, отчётливо приглашающий за собою. - Как это, интересно, я должен куда-то пойти, - тихо возмущается Госсен, вырывая один за другим лезвия из полированного дерева, рисунок которого безнадёжно испортил, - если ты прогоняешь меня раз за разом? Неглубокий порез на ладони зудит, и скопившийся на полу холод заставляет ныть кости. Госсен догадывается почти сразу: упал во сне рядом с россыпью кинжалов, напоровшись на один из них, и застал спокойное раннее утро. Он весь наполнен безнадёжной грустью - она не его, чужая. Он цепляется за фрагмент видения, который вспоминает кое-как, и смотрит ещё раз на потерявшие блеск крылья. Перед ними проступает в лёгком сиянии печальная девушка и говорит ему "прости" без единого движения губ. Госсен сошёл с ума. Он встаёт на затекших ногах и валится на измятую кровать, отключаясь снова. Он отоспался за всю эту мучительную неделю: потягиваясь и разминая шею, смотрит на оранжеватый закат за покрытым пылью окном. Тёплые отсветы ползут по щелям в стене, иногда пропадая в их узкой черноте и возвращаясь снова. Эймон стучится к нему - пусть войдёт. У Госсена нет сил на издёвки и язвительную улыбку. Разговор убаюкивает его, и сознание плывёт сквозь тихий перезвон колокольчиков и трепет крыльев, стремясь опять к нежному лицу и голосу. - Госсен. Жёсткая интонация Эймона затухает, потому что Госсена зовет девушка из сна. Брат смешон, когда так серьёзен и сыплет нравоучениями, особенно если вспомнить, как он всегда баловал тебя и ходил едва в себе от глупой первой любви. Я знаю, говорит ему девушка. Госсен улыбается своему недомыслию. Конечно, она всё это знает. Ему было так плохо тогда, в четырнадцать лет, от неожиданно пришедшего одиночества и тревожных необъяснимых снов, растворявшихся на рассвете. Я помню, кивает она. Да, точно. Голубоватый оттенок волос переливается, когда они от слабого движения головы струятся по плечам. Эймон кричит и не может докричаться - наутро же всё снова по-прежнему. Госсена выгоняют из дома ровно семь недель спустя, и он уходит, прихватив кинжалы. Самолюбие магов и Старейшин так задето мастерством бесстыдного и наглого младшего Пэксли, что у Эймона не остаётся выбора. Госсен догадывается, что брат дает ему свободу податься куда угодно: в столицу империи, в наёмные убийцы, на север, в Царство темных эльфов или в леса Азрии, хоть в разлом Бездны. Госсен бесконечно доволен этим даром. На рассвете лес обретает прохладу и странную воздушность. Горящее солнце замирает прямо перед Госсеном, и свет обрамляет её - откровение. Душа и рассвет идут навстречу.