***
Худший способ скучать по человеку — это быть с ним и понимать, что он никогда не будет твоим. Габриэль Гарсиа Маркес
Весь первый дневник Игоря забит описаниями чувств, разжёвыванием, почему У.А.Н. прекрасен, и мечтами, сопливыми и глупыми, о принятии. Однако читается это на одном дыхании, как бульварный роман, купленный в ларьке у подъезда. Правда, никто в тех книженциях не плакал по-настоящему, не страдал от боли и не путал пустую вежливость с искренней заботой. Неизвестно, что хуже: бульварные романы или дневники Игоря. А можно ли их вообще сравнивать? В первом случае идёт банальное желание наживаться на потребности уставших людей развлечься, а во втором — выплеск накопившихся чувств. Вряд ли Игорь ныл открыто: он терпел, а потом лелеял обиды на страницах красивых тетрадей и ревел. Глупо это, но не совсем. Шура где-то слышал, что такое занятие помогает человеку справиться со стрессом, когда рядом нет плеча, в которое можно уткнуться в тяжёлую минуту. О дневниках Шура думает много: когда варит кофе, пытается заниматься садом, ездит в город, смотрит телевизор и засыпает. Слова мальчишки, не видавшего жизни, ведут Шуру под руку напрямую к воспоминаниям и правде, от которых ему удавалось успешно увиливать много лет, прячась в работе. Так, в голове всплывает картина из собственного спортивного прошлого, когда тренер не то, что вежлив не был, он откровенно ломал личности воспитанником, подгоняя всех под один шаблон «идеального спортсмена». Стопы до сих пор помнят, как больно было, когда тренер, недовольный результатами, подносил к коже горящую зажигалку и принуждал продолжать держать носок идеально вытянутым. «Иначе чемпионом не станешь!», — нервно сплёвывал тренер, замечая слабость. «Почему-то вы не сказали, что быть чемпионом — не значит быть человеком», — с лёгкой примесью грусти думает Шура, помешивая кашу на воде. Действительно, он был лучшим сперва среди фигуристов, а потом — среди тренеров. Он намеренно отказался от физических наказаний, поскольку они больше запугивали, чем мотивировали биться до последнего. Да и родители с каждым годам начинали всё больше ценить детей (если это можно так назвать) и понимать, где заканчиваются обязанности тренера. Ходить по судам было, мягко говоря, не хочется, потому пришлось взять лучшее от бывшего тренера и адаптировать всё под себя. Методом проб и ошибок удалось создать идеальную систему. Но в ней произошла осечка. Её имя — Игорь. Игорь, чей взгляд всплывает в сознании и прожигает своей наивностью дыру в сердце. Игорь, так похожий на покойного Евгения детской жаждой любви и внимания. Игорь, чьи мысли изложены на страницах дневников и теперь доступны объекту его обожания (уже наверняка бывшего). Игорь, чьи ноги так болят, что он мечтает их ампутировать. Игорь, чей вес «застыл» на одной отметке и не двигается ни взад, ни вперёд. Игорь, чьи черты лица исчезли в омуте воспоминаний человека, которому отдалось наивное подростковое сердце. Игорь, чей номер телефона так и не был найден у Шуры в списке контактов. Игорь ощущается несмешной шуткой, переросший в драму маленького человека, не нужного никого без спорта. Оно и неудивительно. Мир фигурного катания не жесток, а безразличен к личности каждого молодого (и не очень) талантов. Они ярко загораются, покоряют всех своими выступлениями и стремительно «затухают», возвращаясь в «реальный» мир поломанными вдоль и поперёк. Тогда они никому уже не интересны и не нужны. Они всего лишь «очередные неудавшиеся спортсмены, которые когда-то принесли золото стране». Не более того. Шура соврёт, если скажет, что думает иначе. Ему самому повезло уйти вовремя, на пике карьеры, когда спина только-только начала болеть и выступления не стали невыносимыми. Шура сумел правильно использовать репутацию и связи и быстро переквалифицироваться в тренера. Первых учеников «подогнали» хорошие знакомые, а потом родители сами стали вести своих детей, не подозревая, что заберут морально истощённых людей. На памяти Шуры лишь несколько учеников успели вовремя уйти и сумели хорошо устроиться в жизни. Большинство из них настолько жаждали похвалы, внимания и любви, что не прекращали изнурять организм тренировками, от чего быстро ломались. Ох, сколько отвратительных падений Шура застал, сколько истерик после слышал, какие испуганные глаза на него смотрели… Во втором дневнике, по идее, должна быть описана поездка на соревнования. Интересно. Хоть какое-то разнообразие среди наивной идеализации, рисунков и нытья. Но Шура не может заставить себя продолжить чтение. Ком к горлу подкатывает, стоит взять в руки дневник и открыть его. Вряд ли там будет что-то ужасное, но подсознание нашёптывает иное. Оно подталкивает отложить или сжечь «книжки», пока не стало поздно. С другой стороны, вряд ли мальчишка способен написать что-то такое, что способно напугать мужчину, повидавшего и открытые переломы, и труп родного сына, и другого рода дерьмо. Не стоит бояться. Стоит заварить крепкого кофе, лечь в уютный гамак и продолжить знакомиться с чужой жизнью. От части это даже полезно: удастся получше понять учеников и заметить «тревожные звоночки», говорящие о недосыпах и прочих вещах, которым подвержены нервные подростки. А ведь Евгений был таким же нервным. Он пытался заниматься фигурным катанием, но не смог спокойно перенести того, что на тренировках для отца он не был на первом месте и не получал особенного внимания. Евгений тогда был подростком, старался, но задатков в виде железного стремления к победе не имел. Он оставался наивным и мечтательным. Бился неправильно, потому и постоянно позорился. Из спорта ушёл сам, со скандалом дома, с обвинениями в сторону Шуры. Тот лишь устало тёр виски и ждал, когда его не особенно желанный отпрыск замолчит и даст отдохнуть от работы. А мог ли Евгений вести похожие дневники? Наверное, мог, и писал он там о том, как ненавидел родителей и мечтал поцеловаться с условной девочкой из параллельного классе. Возможно, Евгений бы жаловался на ломку, на подорожавшие наркотики, на отсутствие карманных денег и на то, что родителям по-прежнему всё равно. Он так и не принял, что его рождение оказалось ошибкой, что полюбить его так и не смогли, что его терпели все эти годы, что его тщетно пытались вывести в люди, что он сам должен был приложить к этому усилия. Евгений зачем-то продолжал мечтать о внимании тех, кому не нужен был ни в утробе, ни после рождения. Он верил, что любовь можно получить, если постоянно напоминать о себе. Но об Евгении сказано предостаточно: его уже не вернуть, так какая разница, каким он был, где Шура оступился, где следовало поступить иначе… Вопросы можно сдавать бесконечно, но ошибок прошлого не исправить, остаётся лишь попытаться не допустить таких же в последующем. Так успокаивает себя Шура, однако сердце держится на последней нити, чтобы не разорваться окончательно — он всегда знал, что мог осознанно покалечить психику ученика, сломать его, но не допускал мысли, что, даже не заметив этого, точно также поступил с собственным сыном. Шура не может забыть фразу Игоря: «если собственные родители меня не любят, добьюсь ли я любви кого-то ещё?». Наверняка и Евгений задавался таким вопросом, но ответа так и не нашел. С каждой новой страницей Шура все больше узнавал своего сына в лице Игоря, чье лицо он с таким трудом вспомнил. Оставшаяся часть дневника была посвящена подготовке к соревнованиям, но написано было достаточно мало и без особых подробностей. Игорь объяснял это тем, что очень устает — совмещать многочасовые тренировки с учебой становилось тяжелей, гораздо проще было отдать приоритет чему-то одному, и он, конечно, выбрал фигурное катание. Успеваемость ухудшилась, но Игоря это мало волновало, а мать так воодушевилась первыми серьезными соревнованиями сына, что смогла закрыть на это глаза. Почерк Игоря ухудшился, он вел дневники без особого энтузиазма и далеко не каждый день. Игорь писал, что у него не остается времени даже на поесть, но добавлял, что это, пожалуй, даже к лучшему. По мере прочтения Шура потихоньку вспоминал, как готовил Игоря к соревнованиям. Сам Игорь писал, что У.А.Н., то есть Шура, стал реже кричать и принижать своих учеников: он полностью сосредоточил внимание на подготовке кандидатов, выделив для их тренировок отдельный день, и, вероятно, не горел желанием заставлять их нервничать лишний раз, поэтому немного смягчился. «Не хватало ещё, чтоб вы набрали в весе от стресса», — как-то сказал Шура, усмехнувшись. Он, правда, все еще никого не хвалил и не выделял — от него этого не дождешься. Шура помнил, как его ученики приходили на тренировку такими уставшими, а уходили и попросту убитыми. Он и сам очень уставал, поэтому решил не тратить ресурсы на бесполезную болтовню и крики. Тем не менее Шура продолжал строго следить за питанием и весом учеников. Благо, половое созревание мальчиков начинается куда позже, но они и так остаются в форме куда дольше ввиду особенностей развития организма. В этом плане с ними гораздо легче, чем с девочками. Но рано или поздно даже мальчики становятся «непригодными». Игорь, начитавшись подобного рода статей, боялся, что когда-то он станет таким же, поэтому ел очень мало, предпочитая вместо ужина стакан воды. Шура вспоминал, что Игорь всегда выглядел истощенным, но с ним было эффективнее и проще работать. Правда, после соревнований стало с точностью наоборот… Шуре страшно заглядывать в прошлое еще глубже, потому что боится того, что может там обнаружить. То, чему раньше не придавал никакого значения. Пока он в силах погрузиться в чужую жизнь, но не в свою. Шура открыл следующий дневник: «Что-ж, это мой второй дневник. Не буду долго распинаться. Итак, сегодня предстоит поездка в Санкт-Петербург. Вернее, я пишу это в автобусе, до Питера нам ехать несколько часов. Соревнования пройдут через неделю, пока мы остановимся в отелях и по утру будем отправляться на стадион готовиться с утра до вечера. День, к которому я готовился почти три месяца, вот-вот наступит. Честно признаться, я почти ничего чувствую: за это время я очень вымотался, последние тренировки занимался чисто по инерции, чтобы от меня отстали. Мысль о том, что я смогу показать себя перед У.А.Н., перестала меня воодушевлять так, как раньше. Безусловно, я уверен в своих силах, ведь вкладывался по полной ни один год, но внутри меня будто все разрушается, и я не вижу смысла в том, что делаю. Ради чего все это? Ради чего я убиваю себя из-за того, что мне даже не нравится? Может, если У.А.Н. заметит меня, похвалит, это предаст мне мотивации, но такую роскошь я навряд ли заслужу. Я читал, что многие фигуристы отсеиваются после первых крупных соревнований, так как решают расслабиться. В моем же случае я просто потеряю смысл, ради чего мне стараться, ведь соревнования уже пройдут, и У.А.Н. вышвырнет меня, как неоднократно поступал с такими же. Не знаю. Посмотрим, что будет дальше. Буду разбираться с проблемами по мере их поступления, а пока нельзя так расклеиваться. В автобусе я сел один, поближе к У.А.Н. Ещё я взял с собой книгу «Иду на грозу» Гранина, вернее, мне ее подсунула мать, говоря, чтоб я читал ее в дороге и по приезде, перед соревнованиями, мол, она предаст мне мотивации и вдохновения, как ей когда-то. Иногда кажется, что она верит в меня больше, чем я сам. Какая милость с ее стороны. Вот только как мне поможет найти себя какая-то книга о таких же потерянных ученых? Да и, на самом деле, не верит она в меня ни капли — она просто хочет доказать себе, что смогла воплотить во мне то, что не удалось ей самой в молодости, что деньги потрачены не впустую. Черт с ним. Слишком много она на меня возлагает. Я вообще думал в последний момент отказаться ехать… Сначала У.А.Н. показался мне нервным — неуж-то переживает? На него это не похоже. Он сел вместе с каким-то мужчиной, как я понял, это его знакомый тренер и по совместительству старый друг детства. Позже У.А.Н., видно, расслабился. Сейчас он что-то увлеченно рассказывает, улыбается, смеется и подкалывает его. Я впервые вижу его таким. Вместо чтения глупой книжки или прослушивания музыки я выбрал всю дорогу слушать У.А.Н., наслаждаться его голосом. Когда он вот так говорил, без криков и унижений, меня это даже как-то успокаивало. Они обсуждали предстоящие соревнования, других фигуристов, которых я не знаю, личную жизнь этого тренера и даже футбол. Все-таки в жизни он не такой, каким показывается своим ученикам. Иногда он, правда, прикрикивал на нас, если мы начинали шуметь.***
Приехали в Санкт-Петербург. Пишу уже из отеля. Насмотреться Питером мы смогли лишь из окна автобуса, пока ехали до отеля, так как наше расписание было расписано по минутам, поэтому даже немного прогуляться времени не было. Многие, и я в том числе, были в Питере впервые. Мне очень понравился этот город, о котором я ранее знал лишь по книгам Достоевского. Город, который он описывал таким серым, угнетающим и мрачным, в котором единственная перспектива — умереть, оказался для меня лучиком среди сущей тьмы. Погода радовала: было безоблачно и не очень холодно. Мы оперативно расселились по комнатам. Я разделил номер с парнем, своим ровесником, имени которого я не знал — мы никогда ранее друг друга не видели. Да и в фигурном катании не принято сближаться друг с другом, как-никак, мы все друг другу соперники. Позвонил маме, отчитался, что приехали и все хорошо. После заселения мы пошли ужинать. Аппетита особо не было, но я понимал, что мне нужны силы на завтра, и насильно заставил себя съесть две порции. У.А.Н. опять выглядел напряжённым и отстранённым. Он очень просил нас не переедать, а сам ничего не ел — только выпил несколько чашек кофе, как я заметил. Возможно, он переживал за всех нас. Мне, конечно, хочется в это верить, но это невозможно и невыносимо. У.А.Н. переживает за свою репутацию в первую очередь. Поверить в обратное не получается, да я и не стараюсь. Позитивные мысли отнимают слишком много сил. Их надо беречь. Ради чего не знаю, но надо. Столько держаться, чтобы в итоге испоганить всё из-за какой-то откровенной фигни? Даже звучит позорно. Мама мне этого не простит. Не знаю, что сделает со мной, но точно так легко не оставит… А У.А.Н. выставит на мороз и займётся кем-то более способным и живым. Напоминаю себе труп. Смотрю в зеркало и отказываюсь принимать то, что мертвец оттуда — я. Тошно. Хочется никогда больше не видеть себя. Интересно, а те же чувства испытывает У.А.Н., когда я попадаюсь ему глаза? Ему тоже невыносимо противно? Думает ли он, что я с минуты на минуту упаду и помру? Наверное, ему всё равно… Но верить в обратное опять же приятно, пусть и тяжело. Не могу отказаться от попыток в позитив. Не могу. Моя жизнь не может быть настолько никчёмной. Не может. Но как же я устал. Не могу.***
Никогда бы не подумал, что чьи-то руки могут быть настолько противными. Когда это закончится?» Шура резко прекращает читать и отворачивается, ощущая, как сердце сковывает непонятным обручем нечто тягостное и болезненное. Лёгкие будто наполняются непонятной склизкой субстанцией, от чего каждый вдох отдаёт непонятными «укусами». Руки мелко дрожат, а сознание и вовсе бьётся в истерике и вопит, что дальше переворачивать страницу не стоит. И так слишком много известно о мыслях Игоря. Однако любопытство пересиливает липкое отвращение, потому Шура берётся за край листа, когда понимает, что он слипся с другим. Приходится аккуратными, почти ювелирными, движениями разъединить страницы. Сопровождается это тихим звуком рвущейся бумаги. Шура на мгновение останавливается, убеждается, что ничего важного не ушло, и продолжает. Следующая запись оказывается открытой. Она пропитана слезами и чем-то тёмно-коричневым. Скорее всего, это заставшая кровь. Видать — у Игоря произошла истерика, и он занялся тем, чем обычно маются некоторые подростки — членовредительством. Неудивительно. Но раздражения Шура не испытывает, скорее грусть. Он впервые думает о том, до чего нужно довести человека, чтобы он стал снимать стресс при помощи боли. И мог ли сам Шура довести до подобного того же Игоря или родного сына? Вполне мог, сколько бы ни отрицал. Тяжело вздохнув, Шура продолжает чтение: «Дорогой дневник, меня тошнит. Как же отвратительно, мне хочется разодрать себе руки в мясо, чтобы не чувствовать этого. Я не писал сюда последнюю неделю. Не мог найти времени, когда бы моего соседа не было рядом. Не хочу, чтобы он знал про дневник: использует потом против меня. Тут нет друзей. Тут одни враги. Можно доверять только У.А.Н. Но ему нельзя знать, что происходит. Я лучше лезвие от коньков проглочу, чем скажу ему. Может, правда, лучше вскрыть глотку, чем жить с этим? Так будет проще. Нельзя. Нельзя. Я слишком далеко забрался, чтобы бежать. Нужно биться хотя бы из принципа. Не хочу, чтобы этот В.А.Г. думал, будто победил. Ни черта он не победил, я останусь тут до соревнований, а дальше… посмотрим. Не знаю, что будет дальше. Не вижу жизни после соревнований. И перед ними тоже. Я просто делаю то, что должен и стараюсь не оставаться с В.А.Г. наедине. Он говорит, чтобы я молчал. Он знает, что мне некому сказать о том, что он со мной делает. Меня никто не станет слушать. Всем плевать. Мать не позволит вернуться домой и скажет, что виноват я. Отцу снова будет плевать. Ему вечно плевать. Ненавижу. НЕНАВИЖУ. Почему я не заслуживаю хотя бы немного сочувствия? Мне не с кем говорить. Мать не считается. Она говорит. Я отвечаю то, что она хочет слышать. Ей плевать. ВСЕМ плевать. Только У.А.Н. спрашивает о моём состоянии. И что мне говорить? Вру о бессоннице и не вдаюсь в детали. Почему? Мне стыдно и мерзко от себя же. Ненавижу то, что происходит. В.А.Г. рядом. Слышу, как он ходит. У него косолапие. Его слышно всегда. Он рядом. Мне не страшно, а противно. Пожалуйста, пусть он не будет приближаться ко мне. Я этого не вынесу. Его слишком много. Он везде. Я устал видеть его в каждой вещи. Пожалуйста, пусть он уйдёт. Не буду открывать ему. Он мне никто. Я имею на это право. Но он пожалуется У.А.Н. Тот никогда не поверит мне и подумает, что я придумал всё. В.А.Г. перевернёт правду, выставит меня виноватым, и меня вышвырнут. Нельзя. Нужно молчать и прятаться. Он рядом. Ненавижу.***
Он тронул меня. Не могу успокоиться. Рыдаю уже час в ванной и молюсь, чтобы меня не услышали. Не могу поверить, что позволил этому случиться. Какой же я жалкий. Мне некому сказать, он обещал испортить мою жизнь ещё больше, если я кому-то расскажу. Мне некому говорить, всем плевать, всем опять плевать, почему я закрылся в ванной и не падаю признаков жизни. Даже мой сосед не реагирует. Чего я ждал? Чего?! Того, что всем резко станет не плевать, почему я хромаю и не смотрю никому в глаза?! Какой же я идиот! Меня будто в дерьмо окунули. Лучше бы окунули, что угодно лучше произошедшего. Меня использовали и вышвырнули. Мне больно и стыдно. Хочется содрать с себя кожу, чтобы не чувствовать его прикосновений. Ненавижу его. Как же больно, как же больно и мерзко. Это ненормально. Всё должно было быть не так. Почему всё вечно идёт через задницу? Почему всегда всё настолько хреново?! У меня не останавливается кровь. Он ударил, когда я попытался закричать. Он скрутил и… не могу писать об этом. Хочу просто рыдать. Нужно успокоиться и взять себя в руки, а я не могу, мне плохо, как же мне хреново. Я ничем не лучше мусора. В.А.Г. прав. Моё место у чужой ширинки, нигде больше. Ненавижу себя. Как мне с этим жить? Как мне жить, зная что мной пользовались? Как же больно. Все страницы в моих соплях, слезах и крови. Плевать. Этого никто не увидит, а я перечитывать ничего не буду. Насколько же мерзко и низко. Падать ниже некуда. Пытался смыть с себя этот позор, но не могу, я по-прежнему грязный. У.А.Н. это увидит. Он всё поймёт и вышвырнет меня на улицу, потому что такие тряпки никому не нужны. Нет, ему будет плевать. Ему всегда плевать. Он сидел в соседней комнате, когда это случилось. Он слышал, как я говорил, что не хочу. Нельзя было не услышать. Или он был в наушниках? Может быть, и так… Он мог прийти на помощь, он мог спасти… Да кто бы спас такого жалкого щенка? Не знаю… мне просто хочется быть нужным. Реву в ванной. Не могу успокоиться. Ненавижу всех и себя особенно. Почему у меня не хватило сил сопротивляться до конца? Ненавижу. Когда это закончится, почему это произошло, почему именно со мной, что я такого сделал, чтобы заслужить это? Мне никто не поможет. Хочу, чтобы У.А.Н. обнял и сказал, что я не один. Пожалуйста, пожалуйста, пусть он хотя бы раз поддержит, мне больше не нужно, умоляю, я больше не могу, я устал, мне страшно и больно. Пожалуйста, У.А.Н. помоги. ПОМОГИ. А что, если У.А.Н. все знает? Что, если они в сговоре? Этого не может быть, я не хочу в это верить, У.А.Н. не мог так со мной поступить... В.А.Г., после этого, говорил мне, что я безусловно могу пойти пожаловаться своему папеньке или У.А.Н., но мне все равно никто не поверит. В их глазах я окажусь посмешищем, мерзким геем, который влюбился во взрослого мужчину и, не получив взаимности, решил оклеветать его. В.А.Г. говорил, что я сам виноват, раз не смог постоять за себя, а «сильные мира сего» берут то, что хотят, не спрашивая разрешения, и мне стоит поучиться у него. Он говорил, что однажды я пойму его. Стану таким же. В нашей стране жертвам не принято верить. Принято скидывать на них всю вину и ответственность. Я это понял, когда бывший муж моей матери избил ее***
Я вспоминаю вечер того дня, когда, предположительно, Игорем были написаны эти страницы. Это был последний день перед соревнованиями. Тренировка закончилась, и все наконец смогли разойтись по номерам. Мальчики очень устали и я разрешил им закончить пораньше, чтобы они отдохнули и набрались сил. Завтра предстоял важный день, и я очень переживал, хоть и старался этого не показывать. Некоторые пропустили ужин, и Игорь в том числе, но я не придал этому значения. Я и сам порядком устал, за эту неделю изнурительных тренировок с утра до вечера я почти не спал и не ел. В номер не пошел — вместо этого выпил два стакана кофе в местной кофейне, пока работал за ноутбуком. Немного прогулявшись, вернулся обратно в отель где-то к восьми вечера. Пока шел до своего номера, заметил, что некоторые мои ученики собрались вместе и что-то активно обсуждали. Эта картина заставила меня улыбнуться, хотя я понимал, что они готовы глотки друг другу перегрызть. Я разделял номер вместе с В.А.Г. Номер Игоря и другого парня был прямо за стеной. В тот время, как я был занят, большую часть времени он слонялся по Питеру и приходил только ближе к ночи, но я никогда не расспрашивал о его времяпрепровождении — я и без того знал, что обычно он скитался по барам в попытках соблазнить очередную девушку, но чаще всего получал отказ, после чего жаловался мне на то, какие женщины «тупые и меркантильные». Сейчас, вспоминая это, я понимаю, как много плохого не видел в нем — вернее, видел, но предпрочитал закрывать глаза, это же мой друг. Пока я не хочу называть его имени — сделаю это, когда посчитаю нужным. Фактически он не имел никакого отношения к соревнованиям, я взял его лишь потому, что тот очень просил. И за это до сих пор не могу простить себя. А ведь после этого я не единожды брал его с собой и на другие соревнования. Мог ли он сделать это с кем-то еще? Я не знаю. И эта неизвестность убивает меня. Придя в номер, я, как и ожидалось, не застал В.А.Г. Я переоделся, и, чтобы расслабить мозг и тело, выпил две банки пива. Отчего-то на душе было тревожно. Я думал, что это из-за предстоящих соревнований, но сейчас могу предположить, что сердце чувствовало, что произойдет, вернее, уже происходит нечто плохое. Я сел за стол, надел наушники и принялся дальше работать: нужно было написать отчет о всех затратах этой поездки, включая транспорт, номера в отеле, питание и прочие непредвиденные расходы. Это заняло около часа — я привык делать расчеты без калькулятора, чтобы заставлять мозг работать, но тогда это получалось медленно из-за выпитого пива. Кажется, в это время и произошло то, что произошло. Прямо за стеной, прямо под моим носом, а я ничего не услышал... На часах было полдвенадцатого. Когда я уже готовился ко сну, пришел В.А.Г. Я отпустил шутку, мол, неуж-то он опять никого не подцепил. В ответ В.А.Г. лишь усмехнулся. От него несло перегаром. Я посоветовал лечь ему спать и не показываться таким лишний раз перед детьми, на что тот согласился, лег в постель и быстро заснул. И все. Я ничего не заподозрил и не знал до этого момента. Самое ужасное то, что я ничего не могу сделать. Я не могу спасти его, я не могу вернуть время назад. Я абсолютно бессилен. Я лишь делал то, что считал правильным. Как мне с этим жить?***