***
Я тебя никогда не забуду, до самой смерти не забуду. А жить я буду долго, очень долго, это будет мне наказанием. Колин Маккалоу «Поющие в терновнике»
Лента новостей обновляется стабильно, солнце светит ярко, кошки от соседей по-прежнему лезут во двор. Мир в глобальном понимании ни черта не поменялся от того, что Шура узнал правду. Это его мелочный мирок разрушился, а собирать его обратно нет никаких сил и желания. А есть ли в таком смысл? Зачем восстанавливать себя, когда знаешь, что по твоей слепоте детей терроризировал педофил-алкоголик с мазохистскими наклонностями? Это не поможет вернуть или исправить что-то, просто сведёт с ума. Шура не спит нормально, толком не ест, много-много курит, смотрит на стопки с дневниками и думает, какой же скотиной всё-таки является. Заниматься самобичеванием не имеет ровным счётом никакого смысла, но разве можно остановиться? Разве можно так легко забыть, принять смерть сына, на которого взглянул иначе, и продолжить спокойно пить кофе по утрам? Нет. Ненависть к себе и горькое сожаление смешиваются в безумный коктейль, проникающий в каждую клеточку тела и заставляющий раз за разом мысленно возвращаться к написанному в дневниках и услышанному от Васильева. Он не сожалеет, не ненавидит себя, не страдает от мук совести. Ему хорошо, он получил желаемое, не понёс наказания и крутился рядом с человеком, чьего сына успешно насиловал. Это Шура вынужден мучиться за двоих, возможно, что вполне заслуженно. Он оставался в «нейтралитете», был хорошим тренером, но провалился в роли отца, друга и просто человека. На самом деле, даже нормальным мужем так и не стал. Узнал о беременности любовницы, придумал миллиард отговорок против брака, но всё равно жил с ней, спал и иногда говорил по душам. Шура признал отцовство (оно было на лицо), обеспечивал свою своеобразную семью, но духовно так и не сблизился с ней. Шура был погружён в работе, сбегал в неё от реальности, серой и грязной, а любовница старалась строить свою жизнь. Евгений остался предоставлен сам себе. Вспоминая его, Шура понимает — его сын никогда не был нытиком, он оставался вполне хорошим ребёнком, а проблемным стал он не вопреки, а благодаря действиям Шуры. Он изредка хвалил за хорошие оценки, потому Евгений из здорового ребёнка превратился в затворника, не отстраняющегося от учёбы ни на минуту. По крайней мере, таким он был в год, когда сдавал экзамены Шура в очередной раз не вникал, просто приходил с работы и по банальной вежливости заглядывал в комнату Евгения, где он корпел над учебниками, тяжело вздыхал и периодически матерился себе под нос. Иронично, что в итоге Евгений не получил высших баллов, выл белугой из-за этого и не удостоился поддержки от родителей. Зато друзья (возможно те, с кем он потом стал шныряться) оказались рядом. Шура смутно помнит, как, проходя мимо комнаты сына, слышал, как он робко и тихо говорил с кем-то по телефону и кого-то искренне благодарил за мелочи. В то время Шура расценил это слабостью: нельзя говорить «спасибо» за нормальное отношение к себе. Но, осознавая свои ошибки, Шуре открывается правда — его родной сын не знал, что такое «нормальное» отношение, потому тянулся к любому источнику тепла, коим и оказалась толпа наркоманов. Или с кем он там водился? Пребывая в попытках хоть немного сбросить с себя тяжкий груз ответственности, Шура принимается винить в произошедшем любовницу и родителей Егора. Они обязаны были всё заметить. Но и Шура тоже. Он просто трус и слабак, похуже тех наивных детей, которых так любил осуждать, над которыми так сильно смеялся. Они хотя бы были честными и с собой, и с окружающими. Они не перекидывали ответственность на чужие плечи и не относились к окружающим как к расходному материалу, что так легко заменяется. Поэтому нельзя сказать, что в последних (прочитанных) записях Егор утрирует. Он прав. Шура, узнав о его травме, даже не позвонил, чтобы посочувствовать и лишь подумал: «Жаль, а ведь у меня у него был такой потенциал. Ну… Бывает. Таких как он — миллионы, не стоит на нём зацикливаться». И Шура не зациклился. Он не представляет, какой стала жизнь после перелома. В дневниках наверняка это подробно расписано, но открывать их страшно. Дурное предчувствие гложет, как и понимание, что счастья Егор не получил. Он точно остался один после того, как перестал быть «гордостью семьи», да и мамаша наверняка поставила на нём крест. Такие как она никогда не поддерживают свои провалившиеся «проекты» и лишь бесконечно себя жалеют. Не Шуре за это осуждать: он тоже думал об учениках, получивших травму, похожим образом. Шура долго мнётся перед тем, как продолжить чтение. Думает — стоит забросить и сосредоточить внимание на более «серьёзных» книгах, где описаны ненастоящие травмы и сломанные жизни, где все страдают от нереальных ошибок. Но… Это трусость. Шура должен измениться хотя бы для себя, потому он, собрав волю в кулак, заваривает чай с успокоительным, садится за стол, включает радио и открывает дневник: «Не писал сюда несколько дней. Рыдал без остановки. Нога не смогла нормально зажить, пошло гноение, пришлось отрезать всё. Врачи называют это «ампутацией», но это слишком красиво звучит. По факту ногу просто отрезали и сожгли. Или что там делают после ампутации? Не важно, я в любом случае теперь инвалид. Мать сказала, что я её самое большое разочарование. Она не осталась, чтобы посидеть со мной. К моему соседу постоянно ходят друзья и родственники. Почему я не могу получить столько же внимания? У меня тоже разрушена жизнь, я не знаю, что мне дальше делать. Я не умею ничего, кроме фигурного катания. Мои оценки в школе натянуты. Учителя ставят их из жалости. На деле я тот ещё неуч. А ещё позорище и ничтожество. Тошно от самого себя. Не могу даже с костылями справиться. Что можно говорить о чём-то большем? Почти не ем, потому что тошнит. Врач говорит, что это плохо, что в моём случае необходимо здоровое питание. Оно меня не спасёт. Я теперь инвалид без будущего. Ещё врач говорит, что не всё потеряно и ампутация была необходима, потому что тогда бы я мог умереть. Честно? Лучше бы я умер, чем жил так. Я существую и уже являюсь обузой для родителей. Мать со мной нормально так и не поговорила. Она вся такая бедная, потому что её мечта снова разрушена. Ей плевать, что я готов вскрыться вилкой. Конечно! Я же без сранного фигурного катания ни черта для неё не стою. Даже если бы я умер, она бы убивалась из-за того, что её надежда стать известной уничтожена. Наверное, я даже рад, что мать теперь страдает. Ненавижу её, но так сильно хочу, чтобы она была рядом. Похоже на стокгольмский синдром. Или же я просто идиот бесхребетный. Не знаю. Я просто устал от одиночества и хочу быть любимым. Домой поеду не скоро, да и там меня никто не ждет. Мать честно призналась У.А.Н., что я сломал ногу, но просила подождать вердикта врачей. Вот только позже она ничего не рассказала ему об ампутации, потому что ей было стыдно за меня. Она скрыла это от всех наших родственников и планирует молчать до последнего. Я не знаю, как буду жить. Медсестры говорят, что инвалидность не перечеркивает будущее, я смогу приспособиться и в дальнейшем жить не менее полноценно, чем другие, к тому же медицина развивается, и, возможно, однажды я смогу получить протез. Врачи пытаются вселить в меня какое-то желание бороться. Хоть я и до слез благодарен им за поддержку, которую не получил от родителей, это меня мало успокаивает. Я всего лишь семнадцатилетний подросток — откуда мне знать, что делать дальше? Так рано моя жизнь оказалась разрушена. Я не смог ощутить радостей жизни, как мои сверстники. Не смог узнать, каково это — быть любимым, не важно кем: родителями, друзьями, девушкой или парнем. Не смог узнать, каково это — просто жить, не надеясь, что завтра не проснешься и все это наконец закончится. Я не стал чем-то значимым. Ничего не добился. Мое существование представляет собой череду сплошных поражений — каждый толчок приближает меня к обрыву. Так какой мне смысл бороться, если рано или поздно я упаду в пропасть? Я не принесу в мир ничего хорошего — я останусь непредвиденной ошибкой, случайностью, которая обременяет всех одним своим присутствием. Я больше не хочу жить. Я сдаюсь. Я честно пытался быть лучше. Я перетерпел все поражения, поднимаясь с разбитых колен вновь и вновь, сам себя отряхивал и шел дальше, но падал снова, и с каждым разом вставать было все тяжелее. Давал жизни шансы, верил в лучшее, но надежды разбивались о реальность. Я хотел доказать матери, что способен на многое (четырнадцать лет только этим и занимался), — она отвернулась от меня, когда я не оправдал ее грез, которые она однажды сама себе выстроила и требовала их исполнения от меня. Я так хотел любить, и действительно любил вопреки всему, но У.А.Н. предал меня, тем самым убедив в том, что любовь — это отвратительное чувство, ведь рано или поздно все обернется разочарованием и болью. Невыносимо любить человека, для которого ты ничего не значишь и не существуешь вне его поле зрения. У.А.Н., который стал для меня всем, наверняка даже не вспомнит про меня. Только если как об очередном бездарном ученике, не справившимся с конкуренцией. Я так хотел что-то значить для него, но оказался не достоин даже нормального отношения к себе. Сложно винить У.А.Н. в чем-то. Он и не должен был спасать меня, и тем более любить. Разум понимает — но как объяснить это сердцу? Будь он хоть в тысячу раз хуже, я привязан к нему с концами. И это убивает меня. Я так хочу увидеть его еще хоть раз. Взглянуть в глаза и сказать: «этого вы добивались? Что-ж, смотрите и любуйтесь. Вы оказались правы — я не справился». Способен ли будет хоть кто-то полюбить меня в таком состоянии?***
Я звонил У.А.Н. Я так долго заставлял себя это сделать: бесконечно смотрел на его номер, но не мог решиться нажать кнопку вызова. Я впервые звонил У.А.Н. — обычно это делала мать. Лучше бы не звонил. — Александр Николаевич, можно с вами поговорить? — Егор, ты восстановился и готов работать? — Нет, я просто… — Тогда нам не о чем говорить. Вот и весь разговор. У.А.Н. просто бросил трубку… Я не мог остановиться плакать, и, по всей видимости, заработал нервный срыв. Врачи долго не могли меня успокоить. Из меня будто вышло все, что я держал в себе на протяжении этих лет. Мне дали какие-то успокоительные и позже врач предложил моей матери записать меня к психотерапевту, на что та, как я слышал, начала кричать, повторяя, что и без того потратила на меня столько денег, и она не собирается тратить их и дальше в никуда. «В никуда» подразумевает моё здоровье. Тогда я и возненавидел У.А.Н. Он даже не попытался выслушать меня. Какая-то часть меня понимает, что он не обязан ничего делать для меня, но другая часть кричит, что мне пора бы признать, что я столько лет в упор не видел настоящую сущность У.А.Н., а сам себе придумал божественный образ и влюбился в него. На деле он не был небожителем, каким я его представлял — У.А.Н. был равнодушным, пустым человеком, начисто лишенным эмпатии, который не задумывается ни о чем, кроме себя и своей репутации. Весь этот цирк на соревнованиях был не чем иным, как его страхом перед тем, что мы его опозорим. Но я и думать не могу об этих соревнованиях. Ему плевать на чувства окружающих людей, оттого он разрушает все, к чему прикоснется его рука. Так он медленно, но верно разрушал меня, а я обожествлял его до последнего. Я понял это слишком поздно. Я и знать больше его не хочу. Я так любил У.А.Н., трепетал перед ним, пока он плевал мне в лицо и топтал все живое во мне. И не только во мне. Я не общался с другими его учениками, но видел, что они такие же замученные, как и я, как и все мы. Они прятали лицо за дверью своего шкафчика, чтобы выплакаться после тренировки. Глупо сочувствовать своим конкурентам. Для большинства из нас это был повод поиздеваться над теми, кто не умеет держать свои чувства при себе, хотя все мы до единого были не менее сломлены, только по-разному проявляли это. Кто-то молчал, скрывая чувства ото всех, кто-то издевался над другими, кто-то плакал, когда У.А.Н. повышал голос — так или иначе каждый из нас не покинет фигурное катание без последствий. Да, это спорт, в котором нет пощады для слабых. Либо ты, либо тебя. Но откуда нам было знать в три и четыре года, что нас ждет? Нашего мнения не спрашивали, а если и спрашивали, то мы соглашались исключительно из детского любопытства. Откуда нам было знать, что спорт будет ломать нас по кусочкам на протяжении стольких лет? Разве мы, дети, можем вот так просто взять и перетерпеть все эти унижения и разочарования? Нас этому не учили. Только-только мы научились ровно держаться на ногах, как нас кинули в пропасть и приказали выбираться оттуда самим. Для чего? Кому это нужно? Ни один взрослый не дал бы нам ответа на эти вопросы.» Шуре стоит колоссальных усилий, чтобы вспомнить тот разговор с Егором. На самом деле, ничего примечательного в той недобеседе не было. Но так оно оказалось только для самого Шуры. Сейчас он перечитывает строки, где его откровенно смешивают с дерьмом, и не испытывает ничего, похожего на злость. Он заслуживает ненависти, всех проклятий и самых оскорбительных слов. Если и злиться, то только на себя, старого слепого идиота, уверенного, что все вокруг него тупые и излишне драматизирующие. От того, что у Егор наконец-то разбили розовые очки, Шура не радуется. Ему горько и в какой-то степени даже больно осознавать, что изначально ничего слащавого в мировоззрении паренька не имелось. Он просто старался по-своему приспособиться к одинокой реальности и поверить, что хоть кому-то в ней необходим. Все те подробные описания «влюблённости» — попытки убедить себя в существовании чего-то хорошего. Этого в жизни Егора быть не могло. Он изначально был обречён, когда оказался достаточно способным и упёртым для спорта; когда построил воздушные замки о любви и стал пахать, чтобы их осуществить; когда его внешность оказалась по-настоящему красивой, а не просто «нормальной»; когда он родился у женщины, помешанной на своём прошлом, и сопляка мужчины, свесившем все родительские обязанности на супругу. С таким «букетом» подарков от судьбы странно было ожидать хорошего исхода. Да, инвалидность — не приговор, но большинство тех, кто чего-то добился, изначально получал поддержку. А кто мог бы пригреть Егора? Молоденькая медсестра, вышедшая на практику и имеющая огромное сердобольное сердце? Вполне возможно, но оно отдаёт какой-то фантастикой. Вряд ли бы пошли ещё дневники, если бы у Егора появилась слушательница и опора. В глубине души Шуры хочет надеяться, что ампутацией Лёва называл сильное посинение ноги или нечто вроде этого. Этот паренёк слишком много дерьма пережил, не могло свалиться ещё что-то ужасное. Так ведь? Подростки в конце концов обожают утрировать, Шура знает это на личном опыте. А теперь он расширился благодаря найденным дневникам, показавшим, что порой юноши не врут, а просто замалчивают. Нет никакого смысла убеждать себя в том, что никаким инвалидом Егор не стал. Возможно, он даже преуменьшил, когда описывал своё состояние. Правды никогда не удастся узнать, от того тягость на сердце расплывается. С травмами Шура знаком не по наслышке. Бывали за его карьеру случаи, когда дети ломали кости прямо на льду. Хруст когтей — самый отвратительный звук, который только возможно услышать. Хуже него только попытки некоторых детей подняться, их растерянные и испуганные взгляды, умоляющие о помощи, и жалобный скулёж. Шура видел, насколько сильно людям страшно, когда они оказываются лицом к лицу с болью. Он не мог не представлять, как мучился Егор в момент перелома, как отчаянно искал глазами поддержки, как боялся, ведь рядом не было никого, кто мог бы поддержать. А умеет ли Шура вообще кого-либо поддерживать? Скорее нет, чем да. Сейчас он искренне не понимает, чем мог понравиться окружающим его людям. Неужели все терпели его из-за репутации и положения? Или из жалости? В собственные положительные стороны больше не верится от слова совсем. Кажется, они растворились в чернилах, оставленных на страницах дневников. Интересно, а у Евгения так же жестоко сломались розовые очки? В какой момент это произошло? Наверное, тогда, когда у Евгения случилась первая клиническая смерть. Шура тогда был на соревнованиях и не сразу поднял трубку, а когда ответил на звонок, то… не заказал билетов домой, не набрал сыну и просто перевёл тому денег на лечение. Возможно, именно тогда Евгений всё понял, справедливо возненавидел Шуру и отрёкся от него. Однако не до конца: будучи под действием веществ, Евгений пару раз звонил и спрашивал, не собирается ли Шура подложить его под кого-то ещё. Тогда Шура не вслушивался, не обращал внимания и бесцеремонно сбрасывал ржущего от истерики сына. А тот ведь душу наизнанку выворачивал и демонстрировал её. Как же по-чёрному смешно. У Шуры нет привычки игнорировать телефонные звонки, но два важных он сбросил собственноручно, так и не узнав, что стал причиной чужих страданий. Тошно от самого себя и беспомощности. Времени не вернуть, он продолжает ползти вперёд и старить всех, кроме мёртвого Евгения. Хочется верить, что Егору уже двадцать семь, у него хорошая девушка и более-менее стабильная работа. Он заслуживает этого. А пока Шура потирает переносицу, закуривает сигарету и продолжает чтение: «Долго не писал сюда. Слишком многое навалилось. Спустя несколько недель меня выписали из больницы. Я более-менее научился ходить с костылями, хотя лестницы для меня то еще испытание. Не сказать, что я уже привык к отсутствию одной ноги, мне потребуется куда больше времени для этого. Я просто смирился. Врач рекомендовал в будущем записать меня на какие-нибудь реабилитационные занятия, чтобы я приучался к активности и не загнивал дома. Мать закатила глаза и, не пожелав снова спорить, коротко кивнула. Но я-то понимал, что не будет она меня никуда записывать, и врач, наверное, тоже. Мать после больницы отвезла меня домой, в полном молчании. Дома меня встретил отец, который приходил ко мне в больницу лишь единожды, чтобы передать вещи. В его взгляде по-прежнему была полная пустота: он, кажется, даже ничего не почувствовал, увидев собственного сына без ноги. Неужели все мужчины такие, как мой отец? Я вернулся в свою комнату, от которой успел отвыкнуть и больше не чувствовал ее своей. Страшно было представить, что в ее заточении я проведу ближайшие годы как минимум. Последующие дни я проводил весьма скудно: зачитывался книгами, слушал музыку, рисовал и сам учился адаптироваться к костылям. Мать никак не помогала мне, только готовила и оставляла еду на столе. Мы вообще не разговаривали друг с другом. Я и раньше осознавал, что не нужен матери, но чтоб настолько… Это разрывает мне сердце, но я пытаюсь принять это. Единственное, отец сказал, что она ходила в мою школу и они с руководством согласовали принять меня на домашнее обучение. А через год экзамены. Ну, они, пожалуй, и будут моим стимулом к существованию. Не знаю, на что я надеюсь, раз живу дальше без попыток покончить с собой — видимо, на какое-то чудо. Что меня, как бездомную собаку, кто-то подберет и полюбит. Но я не думаю, что буду нужен кому-либо таким, ущербным и безнадежным. Я пересмотрел кучу видео про инвалидов: многие из них насыщенно жили, с семьей и любимой работой. Смогу ли и я когда-нибудь полноценно жить, обрести семью и заниматься любимым делом? Дома и вправду появилось больше свободного времени на любимое дело: я много рисую и улучшаю навыки. Может быть, не все так плохо? …Думал я, пока в один день мать не сказала мне, что я уезжаю на дачу, и останусь там до того момента, пока они не решат, что со мной делать. Мол, она не хочет, чтобы я позорил их семью. С одной стороны, это хорошо: мать и отец не будут лишний раз маячить перед глазами и портить мне настроение. Около них я не чувствую себя в безопасности. Но с другой: что все это значит? Мать решила избавиться от меня вот так? Я требую объяснений, но она, как обычно, молчит. Как я буду там совершенно один? Я только еле-еле научился держаться на ногах, не падая. Мне страшно, правда страшно. На секунду возникла мысль, что она хочет убить меня. Нельзя о таком думать — это же моя мать…***
Можно. Она конченная сука, которая только и умеет, что ныть о своих мечтах и ненавидеть меня. Она отвезла меня за километры от города и оставила на нашей дачи, чтобы я «сменил обстановку и освежился». По факту она оставила меня, сранного инвалида, одного в полупустом доме и свинтила в город. Ненавижу её. Плевать, что она моя мать. Да лучше быть сиротой, чем иметь родство с такой конченной мразью. Не могу понять, что в ней нашёл мой отец. Неужели, всех взрослых интересует только тело, а не душа? Если это, действительно так — понятно, на чём держится брак моих «дорогих» родителей и почему у них нет второго ребёнка. Хотя… Возможно, они всё же продолжат плодиться, чтобы создать более успешного фигуриста. Не удивлюсь, если моя мать решится пойти на такое, а после моего восемнадцатилетия вышвырнет меня куда подальше. Мне некуда будет идти. Очень надеюсь, что среднего бала моего аттестата хватит на то, чтобы поступить хоть куда-нибудь. Но есть ли в этом смысл? Я не знаю, куда мне идти, какого моё предназначение, на что я способен. Ни на что. Просто надеюсь, что смогу придумать, куда подавать документы до осени. Идей пока нет. Спрашивать совета не у кого. Моей матери плевать на всё, что не связано с фигурным катанием, а отцу в целом на всё плевать, как всегда. Правда, перед моим отъездом он попытался поговорить и поддержать, что ли. Смотрел тупо, как на собаку побитую, отдал тетради с ручками и карандашами. Всё-таки помнит, что когда-то давно я много рисовал. Мне даже стало приятно, но обида всё равно гложет. И отец нормально так и не поговорил, просто постарался не быть последней тварью. Опять же не ради меня, а ради того, чтобы успокоить совесть. Не спокоен только я. Слишком много энергии, которую некуда выплёскивать. Стараюсь отвлечься на мотивационные видео от таких же «простых» людей, ставших инвалидами. Они говорят красиво, но тяжело вдохновиться, когда слышишь, что буквально всех поддерживали родители. У меня нет никакой опоры. Придётся вытирать сопли, брать волю в кулак и идти непонятно зачем и куда. Нужно просто убедить себя в том, что дальше будет лучше. Я столько дерьма пережил не для того, чтобы так легко сдаться. Так ведь? Нет. Я уже устал вечно биться и проигрывать. Мне ничего не поможет, я не могу даже назло кому-то стараться быть лучше. Мне надоело. Мне очень тяжело. Хочу вскрыть ножом вены или наглотаться таблеток, чтобы больше не чувствовать себя одиноким и брошенным. Возможно, нужно отвлечься и попытаться найти себя где-то ещё. Правда, в этом чёртовом доме возможности ограничены. Я даже выйти на улицу спокойно не могу. Жить с одной ногой невыносимо. Никогда бы не подумал, что обычный душ может превратиться в самую унизительную пытку. Мне постоянно нужна помощь, а её рядом нет. Моя мать пожалела денег на сиделку. Мне приходится самостоятельно пытаться адаптироваться и раз за разом терпеть унижения. Недавно пытался принять ванну, в итоге барахтался час, пытаясь встать. Интересно, насколько жалко со стороны это выглядело? Возможно, к лучшему то, что меня никто не видел таким ничтожным. Не знаю. Я уже ничего не знаю. Я больше не вижу смысла в том, чтобы давать жизни постоянные шансы. Я столько раз сдавался, поднимался снова — но это замкнутый круг, я постоянно возвращаюсь к тому, с чего начал, каждый раз меня что-то ломает опять, и ничего не меняется. Так какой смысл бороться? Скорее всего, я сгнию здесь, а мой труп обнаружат лишь спустя несколько лет. Пока я здесь, никто обо мне и не вспомнит. Какой толк от такого существования, бесплодного и ничтожного? У меня нет никакого будущего, ни здесь, ни где-либо еще. Я устал. Я не хочу так жить. Господи, дай мне умереть.***
Дорогой У.А.Н, сейчас я обращаюсь именно к вам, хоть и прекрасно понимаю, что вы никогда не прочтёте мои записи. Будьте уверены, что все сказанное мной — не ложь или преувеличение. Ведь зачем мертвым лгать? Полагаю, что вы напрочь забудете о моем существовании уже через месяц. Вот только я, как и те, кому вы также разрушили жизнь, о вас вряд ли когда-нибудь забудем. Я так долго идеализировал вас, что самому смешно от собственной ничтожности. Страдать (и продолжать страдать) из-за человека, который целенаправленно убивал во мне все живое... чтобы что? Потешить свое самолюбие? Не могу сказать за вас. Так или иначе, вы полностью отдавали отчет своим действиям, но вас ничего не останавливало, ни здравый смысл, ни малая доля эмпатии. В вас этого, наверное, нет. Безусловно, как показала практика, в спорте ничего не добьешься без боли и страданий, но ведь это не значит, что в вас не может быть ни капли человечности. Я бы хотел сказать, что, осознав все, разлюбил вас. Но нет, я по-прежнему люблю вас, хоть и должен презирать. К сожалению, мы не выбираем, в кого влюбляться — и как бы мне ни хотелось выкинуть вас из головы, так просто это не получится. Вы заполнили собой все и всюду оставили свой след, и я не знаю, куда от вас сбежать. Последние недели все мои мысли вертятся исключительно вокруг вас. Мне так тошно от этого. Я бы с удовольствием отключил все свои мысли и доводы, чтобы в голове образовалась бескрайняя глушь, но это невозможно. Здравый смысл терпит крах перед моей больной любовью к вам. Даже осознание того, что все это не более чем возведенные мной воздушные замки, никак не помогает мне. Я увяз в этом дерьме с головой. Мне тяжело винить вас в чем-то. Во всем виню я прежде всего себя самого. Вы — то единственное, что придавало моей жизни смысл, и когда оказался лишен его, я не знал, что мне делать. Я до сих пор пытаюсь это понять, и нашел только один ответ — прекратить попытки бороться с собственными демонами. Мне всего семнадцать лет, но кажется, будто я изжил из себя все, что мог. Честно пытаясь справиться со всем одному, я все же переоценил свои силы. Будь я сильней, вероятно, я бы вытерпел все и последовал вашему примеру — забыл все то, через что прошел сам, чтобы отключить эмоции и тем самым не сойти с ума. Могу даже предположить, что на вас спорт повлиял не менее сильно, но вы, стиснув зубы, научились делать вид, что вашего прошлого не существует, чтобы просто жить дальше. Но я так не могу. Вы меня не поймете. Вы уж точно не знаете, каково это, остаться без ноги в семнадцать лет без каких-либо надежд на будущее и поддержки близких. Большая проблема человечества заключается в том, что мы не можем понять друг друга, потому что у нас разные жизненные опыты. От этого всегда столько обид и разочарований. Я не смогу понять вас, а не сможете понять меня — но я, в отличие от вас, хотя бы попытался это сделать. Но как бы я хотел, чтобы вы взглянули на себя со стороны хоть раз. Но осознаете ли вы, что творите? Я уже не смогу узнать. Что останется после меня? Несколько дневников и альбомов, костыли и нереализованный «проект» матери. Вот и все. Я упустил свою жизнь, и мне пора принять это. «Впереди вся жизнь», — говорят в книгах, фильмах, но никогда не упоминают, какая именно жизнь. Бесплодная, ничтожная и одинокая. Стоит ли оно того? Не исключено, что будущем бы все наладилось, но это лишь пресловутые «возможно» и «если бы», от которых никакого толку. Я никогда не узнаю, что будет в будущем, и не вижу смысла дальше ждать какого-то чуда. Мне просто не повезло, я родился не там и не в то время. Впереди меня ждут сотни других жизней, в которых мне, возможно, повезёт больше. И опять это «возможно»... У.А.Н., прошу вас, вспоминайте меня хоть иногда. Тогда я буду знать, что чего-то стоил в ваших глазах. Ваш Игорь».***
Это была последняя страница дневника. За ней следовали незаполненные страницы. Игорь... Точно. Шура, прочитав последнее слово, вспоминает, что в телефонной книжке Егор был записан как «Егор Б.», а найти он не мог номер потому, что искал его по имени «Игорь». Заключительная страница дневника Шуру действительно испугала — что значит это прощальное письмо, к тому же, обращенное к нему? Егор никак не мог знать, что он однажды, по роковой случайности, прочтет этот дневник. И тем не менее — Шура прочел. В голове на секунду возникали страшные мысли, которые он тут же отгоняет. Не мог же Васильев оказаться прав?... Этого не может быть. Это невозможно. Шура надеется, что максимум, что произошло — Егор попытался покончить с собой, но у него не получилось, и, пройдя реабилитацию, он смог справиться с навязчивыми мыслями и продолжил лечение, забыв про эти глупые дневники, а сейчас живет счастливо с женой, которая приняла его таким, какой он есть. Все это — пустые догадки, ни на чем не обоснованные, но Шура не в силах думать о самом плохом. Шура включает телефон и судорожно набирает имя Егора в поисковую строку контактов. Сердце колотится, руки дрожат. Вот он: «Егор Б.». Шура долго смотрит на экран телефона, не в силах нажать кнопку вызова — он боится того, что его там ждет. Но, переборов себя, все же нажимает. Гудки. Бесконечно долгие гудки, растянутые, режущие слух. Они никогда не предвещали ничего хорошего — поэтому Шура так ненавидел звонки. — Алло? В трубке неожиданно слышится грубый мужской голос. Но Шура не узнает его. — Егор... ты? Это я, Александр Николаевич... — Нет, вы ошиблись номером. — Нет, подождите, этого не может быть... Звонок обрывается. Трубку бросили. И что это все значит? Номер точно принадлежит Егору — Шура периодически писал ему, если переносил тренировки, СМС-ки сохранились. Может, это правда был Егор, но он не понял, кто ему звонил, или понял, но не захотел разговаривать? Шура уже ничего не понимает. Пришлось сделать то, чего он так избегал — искать информацию в интернете. Шура медленно набирает по буквам: «Егор Бортник». О нем точно должна быть хоть какая-то информация — после завоевания им золота и показа его выступления по телевизору, Шуру многие спрашивали, кто этот одаренный мальчик. Наверное, Егор даже не заметил, как получил популярность в некоторых кругах. После его «исчезновения», верней, когда его мать отписалась, что они больше не будут ходить на тренировки, им еще долго продолжали интересоваться, на что Шура отвечал, что этот мальчик больше у него не занимается и тут же забывал. Введя запрос, он нажимает «найти». На первой поисковой странице написаны о нем сухие сведения, в которых всю его жизнь уместили в несколько строк. Есть несколько фотографий с того выступления и еще одна, которая была на его документах. Шура медленно читает, пробегая глазами по его имени, некоторые факты из биографии, включая место рождения, награды, дату рождения, и... Дата и место смерти. Тринадцатое марта две тысячи десятого года, Кировск. В подтверждение в разделе «Новости» есть две статьи десятилетней давности о том, что Егора Бортника обнаружили мертвым на даче родителей. Он вскрыл вены на собственной постели. Родители отказались давать какие-либо комментарии, похороны провели в кругу родственников. И все. То, что Шура до последнего отрицал, таки оказалось правдой. Он не почувствовал боли. Он почувствовал лишь огромную пустоту внутри себя.***