громогласные киты

1.

о пугающих разговорах, тёплых поздравлениях и домашних концертах.

Lifeforms — Daughter

5 марта, 1986 год. 19:34.  «В последнюю неделю я думаю о тебе слишком много. С той ночи прошло несколько дней, а я всё никак не могу выкинуть её из головы.  Благодаря тебе в моей голове тогда стало тихо. Очень тихо.  Ты ушёл час назад, а моё сердце так ноет. Киты беспокоятся, когда тебя нет рядом.  Возвращайся скорее, хорошо? Я буду ждать».        Подрагивающие пальцы выводят в самом углу тетради незамысловатое aishiteru на латинице. Кажется, это единственное слово в дневнике, наполненное нежностью и мягкими чувствами, а не страхом и болью. Однако оно быстро размазывается и становится плохо читаемым, грязным, холодным.        Ручка выпадает из рук, когда голоса в голове начинают осуждать, запугивать, нервировать. Они занимаются своим привычным, даже любимым делом: растят во внутренностях страх, заставляют китов судорожно двигаться по венам — млекопитающие в такие моменты могут их действительно разорвать. Бомгю ненавидит эти ощущения, которые не оставляют его в покое. В одиночестве они проявляются намного чаще, а противиться подобному чересчур тяжело, скорее невозможно: разум затуманен мыслями о собственной ничтожности, не позволяющими что-либо предпринять.        Тēбя нũĶт0 н3 мØжęт л|-0бüТь.        Гости сознания постоянно убеждают своего хозяина-жертву в том, что лучше свести счёты с жизнью, нежели продолжать портить мир собственным существованием, до которого никому нет дела. Бомгю в свою бесполезность и ненужность практически полностью верит. Голоса добиваются своего; они хотят вылезти из почти расщеплённого сознания, как только дойдут до цели, достичь которой пытаются как можно скорее.        Вцепившиеся в волосы пальцы не спасают ситуацию, не избавляют от монотонных и пугающих убеждений, не создают тишины внутри черепной коробки. Бомгю продолжают мучать.        Он в одиночке борется с этим, лёжа в кровати и думая о том, что через восемь дней тринадцатое число, а то есть — его день рождения. Тогда должна приехать Сакура, которая теперь старается навещать уже двух своих друзей почаще. Недавно на улице Бомгю увидел рыжего кота. А вообще, с наступлением марта погода стала получше. Хочется глянуть какой-нибудь фильм. Или испариться. Пока что не решено. Ручка всё ещё валяется на полу, но слышно, как она обращается к владельцу и просит-таки выколоть глаза или хотя бы расцарапать руки. Киты недовольны.        Начало весны не вселяет надежд на что-то хорошее. Гости сознания в полночь опять твердят, что до апреля Бомгю не протянет. Они напоминают, что ему на следующей неделе двадцать, а двадцать — это половина от сорока. Если он не хочет страдать дальше, то пусть покончит со всем сейчас.        — Когда ты придёшь, когда же… — Бомгю с головой кутается в одеяло, прячась от внешнего мира, и чувствует, что слёзы подступают к глазам. — Замолчите, замолчите уже, я не хочу вас слушать, прекратите!        Воздуха так мало. Ладони затыкают уши, надеясь заглушить любые звуки, однако голоса звучат внутри — от них не уйти.        Пр0стô űĊчēзнů.        — Нет, я не могу, не хочу!        ТрÿÇ. ЗãчĘм т3бė жūТь?        — Ради моих китов. Ради дельфинов Ёнджуна. Ради… ради Сакуры. Не лишайте меня этого!        ŶмРű.        Дверь скрипит. Кто-то заходит в комнату. Бомгю всего трясёт.        — Почему вы так хотите этого? — тихий голос дрожит.        Пøт0мÿ чтô тbł нūк0мŷ н3 нÝжẽн.        Пугающий диалог обрывается. С парня стягивают плед, заставляя закрыться руками и вжаться в стену от страха.        — Не трогайте меня, не… — кислорода в лёгких не так много для того, чтобы говорить. Щёки мокрые.        — Бомгю, — шепчет мягкий голос совсем рядом, и запястье обхватывают шершавые пальцы.        Кровать прогибается под весом второго тела. Младший только сейчас понимает, как сильно болят мышцы. Почему-то сдавливает грудь. Он опускает руки, суженными зрачками глядя на человека перед собой.        Ёнджун появляется так вовремя, будто чувствуя, что в нём нуждаются. Он кажется уставшим, впрочем, как и всегда. Смотрит в ответ обеспокоенно.        — Ёнджун-сан, так это ты… — Бомгю шмыгает носом и всё ещё трясущимися руками тянется к сидящему на краю постели парню. — Я… так рад, что это всего лишь ты, а не она. Или они… или…        Он судорожно обнимает соседа, кое-как подползая ближе и пальцами впиваясь в крепкие плечи. Ощущает, как по спине водят ладонями в попытке успокоить. Прижимают к себе.        — Тише, Бомгю, тише, это я, всё в порядке, — тихо отвечает ему Ёнджун, дожидаясь момента, когда младший придёт в себя. — Давай поднимемся на крышу? На улице неплохо. Свежий воздух должен тебе помочь.        Бомгю пожимает плечами, продолжая прятать лицо в изгибе шеи.        — Тело болит… и у тебя, и у меня, — выдаёт с хрипом.        — Подняться на два этажа выше мы сможем, Бомгю-сан.        В последнее время, когда наконец потеплело, солнце стало выглядывать чаще, а ночи были не такими холодными, парни поднимались на самый последний этаж здания, откуда можно было вылезти на открытую зону, где летом жильцы курили или сушили одежду. Если там никого не было, то они со спокойной душой сидели на старой скамейке, смотрели на небо и болтали. Здесь удавалось говорить громче, а не шептать, как приходилось делать в комнатках после одиннадцати вечера.        Этой ночью, когда время близится к часу, а Бомгю перестаёт дрожать, они вылезают наверх, несмотря на ноющие мышцы. Ёнджун опять напрягался на работе слишком сильно.        — Что случилось, Бомгю-сан? — старший спрашивает об этом, не смотря в глаза. Его голова чуть приподнята, взгляд устремлён к небу.        — Мне казалось, будто… мои киты вот-вот начнут кричать. Они гоняли их по венам, я думал, что киты разорвут всё и выпрыгнут.        Ёнджун хмурится, но молчит. Тишина вынуждает продолжить:        — Они хотели, чтобы я умер, — на этих словах к младшему поворачиваются, обращая на него своё внимание. — Но… Ты вовремя пришёл, Ёнджун. Они ушли. Киты успокоились. Но мне больно изнутри. Я ещё больше начал бояться того, что меня разорвут на части… Не знаю, когда это произойдёт.        — Бомгю-сан, — старший подходит к нему и старается поймать бегающий взгляд.        — Мне хочется жить на другой планете. Хотя я не особо хочу того, чтобы за мной прилетели инопланетяне. Но соглашусь улететь с ними, если это поможет мне спрятаться. Лишь бы больше не видеть её, не слышать их, не бояться, не…        Ёнджун сжимает плечи младшего, и тот поднимает на него глаза.        — Инопланетян нет, ты можешь быть спокоен. Тебя не заберут. Я буду помогать тебе прятаться от ненужных тревог, ладно? Для такого необязательно улетать на другую планету.        — Ты не знаешь наверняка. Они в любой день могут прилететь и забрать всех нас. Уничтожить всю нашу планету, начать ставить над нами опыты, пытать, убивать… Они доберутся до нас, если захотят. Уже собираются, Ёнджун-сан, Всевышний предупреждает меня каждый день.        И с каждым днём становится только хуже, понимает Ёнджун. Он опускает голову, позволяя Бомгю продолжить монолог.        — Иногда мне кажется, будто я особенный, раз со мной разговаривает Бог. Он говорит мне, что я должен быть осторожнее, потому что они на подходе. Быть может, инопланетяне, или демоны, или мертвецы, или…        Младший говорит, говорит, говорит, много, бессвязно, с внезапными паузами. Ёнджун слушает, всё также держа замёрзшие руки на его плечах, думает о том, что Бомгю не просто так упоминал странное «двадцать — половина от сорока», и его душит страх.        — Не знаю, испортят ли летающие поезда Атлантический полуостров. Я тоже хочу летать. Тихий север ещё спокоен, — кажется, после сказанного Бомгю окончательно умолкает, напоследок добавляя: — Сердце болит.        Потому что ёнджуново невыносимо болит тоже.        — Я замёрз. Пошли обратно, — спустя какое-то время произносит младший, нарушая напряжённую тишину. — Останься у меня. Я хочу… побыть с тобой. Ты же не считаешь меня больным, Ёнджун-сан? Ты же… Ты же не думаешь о том, что со мной что-то не так? Я в полном порядке!        Несколько судорожных кивков вместо односложного ответа на все вопросы сразу: Ёнджун не может выдавить из себя ни единого слова. Боль сжигает голосовые связки вставшим в горле комом-пламенем.        Они ложатся вместе в третьем часу ночи, когда в здании настолько тихо, что скрип половиц под ногами кажется самым громким звуком. Менять позу для сна не хочется, ведь матрас пыльный и громкий, и его пружины не переносят лишних движений; появляется ощущение, что они вот-вот проникнут под кожу. Поэтому положение остаётся таким: лицо к лицу, рука старшего на чужой лопатке и небольшое расстояние между кончиками носов.        Оба не могут заснуть по одной и той же причине: страх. Если Бомгю боится столкнуться в темноте с ненавистным силуэтом и почувствовать взгляд, пробирающий до мурашек, то Ёнджун боится за самого Бомгю.        Вряд ли такое состояние предвещает что-то хорошее.        Когда глаза начинают слипаться, старший прижимается щекой к чужой макушке. Сопротивления нет. Так и засыпают.

1.1

      Сакура спрашивала его про младшего Чхве ещё в их первую встречу, когда тот крепко спал в кровати, а сонный Ёнджун лежал рядом.        — Не замечаешь ничего странного?        Парень вздохнул, переведя взгляд на сопящего Бомгю. Он потянулся к его лицу и большим пальцем провёл по щеке. Мияваки села рядом.        — Замечаю, конечно. Ещё и многое чувствую. Всё не так хорошо, как хотелось бы, — покачал головой. Бомгю отчего-то нахмурился прямо во сне: наверное, вместо дельфина об его сердечную мышцу ударился кит. — Но я не знаю, как должен ему помочь.        Капли перестали стучать по стеклу. Дождь постепенно заканчивался. Солнце восходило всё выше и озаряло город, будучи слишком холодным за неделю до начала марта.       — С ним нужно быть как можно осторожнее и внимательнее, — девушка поправила сползшее с младшего Чхве одеяло и сцепила руки в замок. — Больше полугода назад у Бомгю была попытка… покончить с собой. Я не хочу думать о том, что это может произойти вновь. Я не могу оставлять его одного, но он ни в какую не соглашается возвращаться в Сидзуоку. Идти на приём к специалисту даже не собирается.        Ёнджуну страшно вспоминать её слова, но они неосознанно появляются в голове каждый раз, когда Чхве замечает что-то странное: он слышит, как Бомгю разговаривает с кем-то, находясь в полном одиночестве; он не забывает мечущийся взгляд, упоминания их в разговоре, странные мысли про китов, дельфинов, инопланетян и прочее; он чувствует, как от этого больно и самому себе, и ещё живому, медленно погибающему разуму Бомгю.       Их следующий разговор на эту тему состоялся во время третьего приезда Мияваки в Токио. Тринадцатого марта, пока младший спал в номере — ночная бессонница сильно повлияла на его режим, — они вдвоём шли за чёрной краской для волос, чтобы наконец убрать отросшие корни Ёнджуна и сменить его так называемый имидж. На обратном пути нужно было зайти за пиццей, которая была заказана в честь праздника.        — Я не знаю, что нам делать, — Сакура открывает дверь заведения, и они выходят на улицу с двумя коробками (выбор пал на маргариту и пепперони), направляясь в сторону отеля. — Мне страшно, Ёнджун-сан, безумно страшно за Бомгю.        — Мне тоже, — Ёнджун понимающе кивает. — Я в растерянности, если честно. И боюсь, что однажды не успею вовремя прийти.        Сейчас это кажется самым страшным: думать о том, что в какой-то момент нежеланное сбудется.        — Бомгю не хочет возвращаться домой из-за своей матери? — вспомнив рассказы младшего, задаёт вопрос Чхве. — Он говорил мне, что она частенько его тревожила, особенно в последнее время.        Девушка внезапно останавливается. Её взгляд с асфальта перескальзывает на Ёнджуна. Она смотрит взволнованно, и из-за этого сердце уходит в пятки. Навряд ли Мияваки скажет что-то успокаивающее.        — Ёнджун-сан, его… его мать умерла восемь лет назад.       После сказанного мир окончательно делится напополам. Ёнджун кое-как успевает опомниться, прежде чем руки перестают слушаться — ему удаётся удержать коробки с пиццей в руках. У Сакуры слезятся глаза. Она поджимает губы и вскидывает голову, чтобы на щеках не появились мокрые дорожки.        — Получается, он думает, что мать его преследует?        — Я не знаю, о чём он думает, Ёнджун-сан, совершенно не знаю, но очень хочу, — девушка прикрывает веки и прижимает руку к ноющему в грудной клетке органу. — Если бы я только знала, я могла бы чем-нибудь помочь… Если бы знала, что он испытывает, или что творится в его голове, было бы проще. Но я не понимаю, и это… это так пугает. Вдруг ему придёт какая-то ужасная идея? Вдруг он снова… снова захочет умереть?        Никому из них не хочется, чтобы подобное произошло. Однако смерти Бомгю требуют гости его сознания.        — Он бросился под машину в июле, — рассказывает Мияваки, когда они подходят к отелю. До этого шли в тишине. — Получил сотрясение, перелом руки и ушибы. Водитель, к счастью, вовремя его заметил и снизил скорость. Я тогда ночью тут же поехала к Бомгю в больницу. А он говорил о том, что в следующий раз нужно будет бросаться под поезд, чтобы наверняка, — под конец голос дрогнул.        Трясущимися пальцами девушка нажимает на кнопку лифта. Ёнджун ничего не отвечает на её слова, лишь смотрит на потерянное лицо с сожалением. Он вспоминает, как в одно июльское утро проснулся с раскалывающейся головой и сильной болью в костях.       — Ему нужна помощь, но он вечно это отрицает. Думает, что с ним всё отлично. Но ведь это неправда. И нам нужно попытаться переубедить его до того, как всё станет слишком плохо, — Сакура завершает разговор об этом, открывая дверь в номер.        Бомгю застают сидящим на полу и смотрящим в одну точку. Он отвечает пустоте.        — Бомгю-сан, мы вернулись, — Ёнджун натягивает на лицо улыбку, заходя в комнату и показывая младшему две коробки с пиццей. Тот отмирает и переводит на него взгляд.        Мияваки достаёт из холодильника апельсиновый сок, ставит на стол тарелки и включает телевизор на фон, пока Ёнджун сидит рядом с младшим и гладит костяшки его пальцев.        — Киты опять искривляли мне вены, — наконец признаётся Бомгю. — А они напоминали о том, что мне исполнилось двадцать. И что им надоело ждать. Говорили что-то про оставшееся время. И про смерть. Только что затихли.        Старший поджимает губы и берёт чужую руку в свою, безмолвно пытаясь помочь, успокоить. Что-то подсказывает: это не даст успеха.        — С ними нужно бороться, Бомгю, — отвечает Ёнджун со вздохом. — Они ведь не говорят ничего хорошего.        — Они предупреждают меня, если мать совсем рядом. И говорят, что я никогда от них не избавлюсь. С этим поможет только смерть. Другого выхода нет.        — Он должен быть, поверь мне, — есть ли смысл пытаться Бомгю переубедить?        Голоса в голове будут сильнее любых слов. Это очевидно. Однако очень хочется помешать им достигнуть цели.        — Ты собираешься перекраситься в чёрный? — младший переводит тему, замечая упаковку краски для волос. — Хочу увидеть результат.        — Угу, Сакура предложила помочь. Корни отросли, а денег на ежемесячные походы в парикмахерские у меня нет. Поэтому…        — Я буду скучать по твоим розовым волосам, — Бомгю смотрит в глаза, а после — опять в пол. Его ладонь всё также греется в ёнджуновой.        Диалог завершается на этой фразе, потому что Мияваки зовёт парней за стол.        Бомгю не горит желанием праздновать своё двадцатилетие: поздравления от гостей сознания вызывают отвращение и страх. Их перекрывают лишь слова друзей и семьи. С отцом и братом Чхве созванивался утром, слушая пожелания и извинения от них за то, что приехать не удалось. Возможно, получится в апреле.       Видимо, они больше не увидятся. Об этом больно думать.        Помимо пиццы и стаканов с соком стоит торт, украшенный шоколадной глазурью, мармеладными вишенками и надписью «С днём рождения». Сакура грустно улыбается, говоря:       — Не успела испечь торт сама. Да и в дороге всё испортилось бы. Так что в этом году пользуюсь услугами кондитерской.        Видимо, выпечку Мияваки Бомгю больше не попробует. Двадцатилетие становится конечной точкой.        В этом году изменений слишком много: Чхве отмечает праздник в Токио, а не в Сидзуоке, с покупным тортом, который приготовлен не близкой подругой, а чужими руками, и громкими голосами в черепной коробке. А ещё с Ёнджуном. Наверное, он — единственное хорошее изменение в постепенно угасающей жизни.        Старший приобнимает его за плечо, когда Сакура зажигает три свечки и подносит десерт ближе к лицу Бомгю. Два голоса поют поздравительную песню, приглушая месиво в сознании. Именинник задувает огоньки на торте и в мыслях просит об одном-единственном:       Оставьте меня в тишине и покое.        Кухня погружается во тьму. Чувствуется страх, который ослабевает, как только Ёнджун прижимает младшего к себе и гладит по спине, а Мияваки ставит десерт обратно на стол и включает свет.        Ċ пøл0вűнöй 0т çÕрōкÅ, Чхв3 БôМгю. 

1.2

      Все трое размещаются в ванной комнате. Ёнджун сидит на табурете перед зеркалом и наблюдает за тем, как Сакура наносит чёрную краску на его розовые волосы. Цветных прядей становится всё меньше и меньше. Бомгю же лежит в пустой ванне и держит в руке душевую лейку — представляет, что это его микрофон, подпевая песням битлз. Одна из ёнджуновых пластинок вновь вставлена в проигрыватель. Картина крайне забавная, а английский младшего крайне плох, но об этом никто не посмеет говорить, потому что всех всё устраивает.        Ёнджун улыбается, когда слышит очередную криво произнесённую строчку. Песня заканчивается, и Бомгю вдруг спрашивает его:       — Тебе нравится, Ёнджун-сан? Я ведь ради тебя стараюсь, а ты даже в мою сторону не смотришь! Считай, что я привёз битлз прямо к Сакуре-чан в номер. Исполнил твою мечту.       — Извини, Бомгю, — старший поворачивает к нему голову, смеясь, пока Мияваки макает кисточку в миску с краской. Остаётся совсем немного. — Я многое не увидел, зато всё услышал. Ты ведь повторишь как-нибудь?        Бомгю кивает и улыбается в ответ. Это второй раз, когда он так делает, — Ёнджун считает.        Домашний концерт постепенно подходит к концу. Предпоследняя песня из альбома затихает.       — Пора смывать краску, — говорит Сакура, смотря на время. — Мне жаль, Бомгю-сан, но нам нужно использовать твой микрофон для преображения Ёнджуна. Подожди немного.        Бомгю оставляет друзей, уходя в комнату. Он ложится на кровать, включив лампу на тумбе. Стало немного светлее. По крайней мере, тьма не пугает так сильно. О том, что процесс окрашивания завершён, даёт знать замолкнувший фен и довольный возглас Ёнджуна.        — Бомгю-сан, ты только посмотри на него! — Сакура издаёт смешок, заходя в комнату вместе со старшим, который имитирует модельную походку.        Колено Бомгю начинает ныть из-за чужой травмы. Видимо, после очередной тяжёлой смены Ёнджуну вновь больно, но он не подаёт виду: губы всё также растянуты в улыбке. Парень встаёт в смешную позу, вытягивая одну руку вверх, а другую размещая на боку, задирает голову, через несколько секунд зачёсывая пряди назад. Мияваки хлопает в ладоши и смеётся. А младший вскакивает с постели и подходит к Ёнджуну, разглядывая его.        Он боится, что гости сознания воспримут соседа за чужака.        Пальцы неосознанно вплетаются в уже чёрные волосы, и это получается как-то чрезмерно осторожно и нежно. Бомгю с восторгом смотрит на старшего, пока тот опускает руки и меняет положение, позволяя гладить себя по голове.        — Красивый, — слетает с языка на корейском. — Ты такой красивый. Очень, Ёнджун-хён. Тебе идёт.        Ладони соскальзывают с пушистых волос на шею. Теперь Бомгю не отрывает взгляда от тёмных ёнджуновых глаз. Чувствует, как лопаток касаются.        — Спасибо, Бомгю-я, — отвечают так же на родном языке.        В груди что-то неустанно трепещет. Руки не прекращают водить по коже старшего. Мияваки уходит на кухню, не желая прерывать парней.        Кажется, они стоят ближе обычного, хотя никаких ограничений в расстоянии нет: комната достаточно большая. Но никто не торопится делать даже шаг назад и отстраняться.        Бомгю чувствует тёплое дыхание на своём лице. Он всматривается в радужку кофейного оттенка и думает, что Ёнджун красив не только снаружи. Прикусывает губу, когда ладонь старшего со спины перемещается на щёку.        — Рад, что тебе понравилось, — говорит почему-то шёпотом. — Всё прошло как нельзя лучше благодаря твоему концерту. Он был даже круче того, попасть на который я мечтал. Продолжим вместе сейчас?        Младший медленно кивает, боясь, что неосторожное движение заставит Ёнджуна передумать и отстраниться.        — Выйдешь со мной на балкон перед сном? У меня есть подарок для тебя.       — Конечно.       Бомгю думает, что хочет старшего поцеловать, но тот отходит раньше. Наверное, стоит перенести это желание на потом, а сейчас нужно попытаться развеселиться. Они ведь собираются продолжить домашний концерт битлз. Их первый и последний.        Чхве старается петь так, чтобы перекричать гостей сознания, которых его выходки совершенно точно не устраивают. Плевать. Когда он держит за руки Ёнджуна и Сакуру, плевать на всё. Хочется лишь улыбаться так, как Бомгю не улыбался никогда. Вряд ли такая возможность появится снова.        Его радость запечатляет фотоаппарат подруги. В нём остаётся их снимок втроём. Такой же первый и последний.       Четырёхкамерное сжимается от боли и страха, киты ведут себя встревоженно — чувствуется ненавистный дискомфорт. Бомгю знает, что сосед ощущает его тоже, потому что взволнованный взгляд трудно не заметить.        Лучше бы всё это было из-за непрекращающихся танцев и задорных голосов. Но у сознания другие планы.

1.3

      Стрелка часов переваливает за одиннадцать вечера, когда Мияваки просит Ёнджуна оставить их с младшим наедине.        — Бомгю-сан, — обращается она, заправляя прядь своих длинных волос за ухо. Переживает, — здесь подарок от твоей семьи. Отец постарался для твоего будущего, — протягивает конверт с деньгами внутри.        Парень вздыхает, прикрывая глаза. Он не может взять это.        — Я… Верни деньги отцу, когда приедешь обратно, ладно?        — Почему? Они ведь нужны тебе на обучение, на проживание здесь, на личные желания, на…        — Сакура-чан, пожалуйста, — Бомгю сцепляет руки в замок за спиной. — Просто сделай это. Эти деньги мне ни к чему. Брату с отцом будет нужнее.        Дäж3 нẽ п0прôщÅēшьĆя ç нűМų?       Подруга пытается поймать его взгляд своим. Пытается прочитать мысли, понять, что творится в голове парня перед ней.        — Извини, я не могу… Принять это.        ПрăвůлЬн0. Им бŶд3т вĊё рĀвнø.        — Хорошо, ладно… — Сакура несколько раз судорожно кивает. Так хочется надеяться, что её тревожные догадки никогда не воплотятся в реальность.        Уже поздно. Для таких надежд уже слишком поздно.        — Но хотя бы… это ты сможешь принять? — она вручает ему фотоальбом, наполненный их совместными воспоминаниями. Там множество снимков, где Бомгю ещё здоров; где он эмоционален; где он не напуган, а наоборот — спокоен и счастлив. Снимки, где его душа ещё жива.       Чхве листает страницу за страницей и понимает, что большую часть моментов не помнит от слова совсем. Их будто никогда не существовало: ни совместных прогулок по улицами Сидзуоки, ни спокойных ночей в доме у Мияваки, ни долгих посиделок в библиотеке, ничего.       — Чтобы ты всегда помнил о том, что я с тобой, — в последнее время на лице Сакуры чересчур часто появляется печальная улыбка, а в глазах сияют слёзы.        У Бомгю дрожат руки. Он откладывает альбом в сторону, когда Мияваки обнимает его, дрожа вместе с ним. Сердце беспокойно бьётся в грудной клетке, распугивая китов своей силой.        — Я люблю тебя, Бомгю-сан, и очень ценю, — она растрёпывает его волосы, гладит по спине, пытается унять тревогу. — Ты мой единственный и самый близкий друг, помнишь? Как настоящий младший брат. Пообещай мне, что будешь себя беречь.       — Я тоже люблю тебя, Сакура-чан, прости меня за всё.        Он извиняется как за ошибки прошлого, так и за намеренные ошибки будущего. Не даёт никаких обещаний, потому что одно знает наверняка: сдержать их не удастся.       — И ты меня прости, — шмыгает носом, утыкаясь им в шею младшего и оставляя на коже мокрый след. — За всё прости. Никогда не забывай о том, как сильно я тебя люблю. Пожалуйста, не забывай, только не забывай…        Мияваки сдерживает слёзы, которые жгут глаза. Плакать в день рождения Бомгю нельзя. Никак нельзя, точно не сегодня. О своём страхе она подумает позже, когда друг не будет видеть её.        ПôнūМåẼшЬ, кäĶ мн0гø бŌлų тbł ėй прúчùня3шь?        Чхве вновь пытается игнорировать настойчивые голоса, убеждения которых с каждым новым днём становятся всё жёстче. Они также запугивают, добиваются своего и, кажется, практически ликуют, ощущая слабость хозяина-жертвы.        — Ты тоже… ты… не забывай, — шепчет Бомгю, крепко обнимая девушку в ответ.        В кровь, которой обливается сердце, добавляют каплю сырой нефти: хотят отравить китов. Нужно следить за тем, чтобы пламя внезапно не попало внутрь и не распространилось по телу. И за тем, чтобы красная жидкость не превратилась в кипящую маслянистую, которая впоследствии станет бензином.       Морские обитатели от горючей смеси погибнут; сердце сгорит. Единственным выходом станет океан, бескрайний и свободный. На земле Бомгю не сможет избавиться от голосов и обрести покой: он вынужден наполнить черепную коробку морской водой, чтобы прогнать оттуда гостей сознания и выпустить млекопитающих на волю, если так и не найдёт другого выхода до начала апреля.        — Ёнджун-сан тоже хочет поздравить тебя, — спустя долгие минуты тёплых объятий Мияваки отпускает его. Не отпускает лишь её четырёхкамерный орган в груди: Бомгю хранится там. — Иди к нему, а я буду ложиться.        — Спасибо тебе, Сакура-чан, — произносит Чхве, думая о том, что не может не поблагодарить подругу просто за то, что она была рядом так долго. — И спокойной ночи.       Девушка сжимает его ладони в своих и кивает. Безмолвная благодарность в ответ. Кажется, ей тяжело говорить из-за нахлынувших волной эмоций, поэтому голоса она так и не подаёт.        На балконе пахнет сыростью. Прохлада достаточно явственная, ощутимая — из-за этого невольно ёжишься, хотя уже середина марта. Остатки зимы то ли не до конца растворились, то ли остались где-то между рёбер. Бомгю, честно говоря, не особо понимает, в каком конкретно месте у него спит тихий север, которого остерегаются киты, зато знает, что причиной аномального потепления является Чхве Ёнджун, стоящий перед ним в эту минуту. Скоро полночь — тринадцатое число станет четырнадцатым.       Отсчёт до конца запущен.        — Всё хорошо? — спрашивает его сосед, разворачиваясь всем корпусом.        Бомгю на пару секунд прикрывает глаза и медленно кивает, вставая ближе. Своим силуэтом Ёнджун обрывает лунное свечение. За ним скрывается растущий серп.        — Не успел поздравить тебя утром из-за рабочей смены, поэтому исправляюсь сейчас. Хотел остаться наедине, — начинает старший, полностью фокусируя внимание соседа только на себе.        Он держит руки за спиной. Бомгю сгорает скорее от нетерпения, нежели от распространяющейся по крови капли бензина. Пока только капли.        — С твоим днём, Чхве Бомгю. Я рад, что стою здесь и поздравляю тебя. Рад, что могу на самом деле ощущать то, что ты чувствуешь. Наверное, в этом и заключается наша главная с тобой связь, не думаешь?        — Скорее всего, так и есть.        Их души связаны разделением одной боли на двоих. Как забавно.        — Поэтому я прошу тебя быть в порядке. Нам не будет больно, если каждый из нас начнёт себя беречь.        Бомгю не может дать ответа на слова старшего. Он оставляет их без какой-либо реакции, позволяя продолжить:        — Я всегда рядом, что бы ни случилось, знай об этом. Что бы ни произошло, я останусь на твоей стороне, — два сердца быстро бьются в унисон. Страшно от мысли, что таким образом они запросто могут разлететься на куски. — Мои дельфины будут оберегать твоих китов.        После сказанного Ёнджун достаёт одну руку из-за спины и раскрывает ладонь, где лежит верёвочный браслет с деревянным дельфином.        — Увидел его и тут же подумал о тебе. Скорее даже о нас и наших млекопитающих. Мои должны помочь твоим. Будут защищать и беречь, чтобы тебе никогда не было больно или одиноко. Чтобы никто внутри тебя не кричал.        Бомгю хочет сказать Ёнджуну, что для этого уже поздно, что его морские обитатели давно в опасности, что их убивают гости сознания. Но он может лишь кивнуть и попытаться улыбнуться. Старшему не нужно о таком знать, ведь это лишняя причина для переживаний. После нескольких секунд молчания речь продолжается:        — И ещё кое-что. В Икэбукуро, в комплексе Sunshine City, есть аквариум. Уже давно подумываю туда сходить вместе с тобой, наконец взял нам билеты, — Ёнджун достаёт их из заднего кармана своих брюк. — Можем посетить его в любой день. Считай это… нашим первым свиданием.        Орган в груди делает кульбит. Услышанное заставляет замереть в неверии. Кажется, на несколько секунд дыхательные пути перекрывает вовсе не от страха. Бомгю не может ничего сказать, кроме:       — Свиданием? — боится того, что барабанные перепонки деформировали речь.        На такое ведь не приглашают безразличных сердцу людей, правильно?       — Да, именно свиданием, — подтверждает старший, убирая билеты обратно в карман, после чего предлагает: — Давай помогу надеть браслет? Чтобы киты больше не искривляли тебе вены.        Запястье осторожно обхватывают пальцы соседа и подносят ближе к себе. Бомгю задерживает дыхание, наблюдает за тем, как Ёнджун помогает ему и затягивает верёвочку по размеру, убеждаясь в том, что браслет хорошо держится. Младший чувствует тепло его кожи своей собственной. Спящий север колит органы: его не устраивает повышение температуры тела и внутренностей.        — Готово, — тихо произносят и смотрят прямо в глаза. Бомгю не может пошевелиться и сказать что-либо в ответ.        Ёнджун ощущает чужое неспокойное сердцебиение, потому что у самого точно такое же. Он переплетает их пальцы и делает шаг вперёд, почти прислоняясь своим лбом ко лбу младшего, однако внезапно вспоминает:        — О, это не всё, — руки приходится расцепить, но увеличивать расстояние парень не собирается. — Я совсем забыл…        Со своего безымянного старший снимает кольцо.       — Вот. Оно новое, если что, я просто… боялся оставить его в общежитии, — безмолвно просит соседа снова дать руку. — Синего цвета, кстати. Как небо или вода.        Ёнджун осторожно надевает вещицу на палец Бомгю.        — Я могу воспринимать это как оберег? — у младшего находятся силы подать голос. — Или, может, как предложение руки и сердца?        — Хочешь выйти за меня, Чхве Бомгю?        — Возможно.        Наверное, Ёнджун теряет дар речи, потому что в ответ не может сказать ни слова. А Бомгю думает о том, что хочет воспринимать этот подарок как предложение, ведь в запасе у него всего две недели.        — Надеюсь, что мы доживём до момента, когда я буду иметь право сделать всё официально, — хмыкает старший, собрав мысли в порядок. — А пока довольствуемся тем, что есть.        Ветер на улице шумит так, словно пытается разбудить всю планету. Однако его крики слишком тихие — на них вряд ли обратят внимание. Бомгю пытается понять, точно ли эти звуки принадлежат стихии. Может, это всё-таки киты? Или нечистые силы? Глаза соскальзывают с лица напротив и дёргаются в сторону темноты за окном. Кажется, что воздух сгущается. Предупреждение от Всевышнего?        Тревога начинает подступать, но ёнджуновы прикосновения отгоняют её. Руки парня отыскивают себе место на талии Бомгю, пока губы приближаются к мочке уха и шепчут:        — Ты в безопасности. Я рядом. Только я.       Вздох получается слишком громким; младший обвивает шею соседа и прижимается к нему.        — Спасибо, Ёнджун-сан, — произносит еле слышно, повторяя действие за старшим. Тихие слова обжигают кожу.        И всё-таки из-за полного отсутствия расстояния два сердца бьются друг о друга, будто притягиваются, чувствуют всё в троекратной силе. Это не делает больно, вовсе нет, скорее просто заставляет шумно дышать.        — Я так хотел… поцеловать тебя, — выдаёт Бомгю, и старший от этих слов теряет голову. — Но не сделал этого. Могу я… поцеловать тебя сейчас? Мне всё ещё так хочется, Ёнджун.       Потому что другой возможности уже не будет. Количество времени сильно ограничено для того, чтобы пытаться найти новый шанс.        — Конечно ты можешь, боже… — ладонь старшего мягко касается щеки, и Бомгю рвано выдыхает ему прямо в губы, прежде чем наконец прижаться к ним своими.        Гости сознания моментально начинают возмущаться, но на данный момент они являются последними, кого хозяин-жертва стал бы слушать. Киты в венах замедляются и перестают деформировать их, вместо этого начиная устанавливать духовную связь с дельфинами Ёнджуна. Млекопитающие жаждят спасения, Бомгю знает, но пока никак не может помочь. Он лишь углубляет поцелуй, будто позволяя морским обитателям лучше наладить контакт; пальцы цепляются за загривок старшего, скользят к волосам, ведут по тёмным прядям. Сосед только крепче обнимает и отвечает на все ласки взаимностью.        Их связывает не только одна боль на двоих. Однако это, наверное, ненадолго.        Тbł нÊ м0жẽшь тÅķ пØстÿпĂть ç нűм.        Бомгю посылает всё к чёрту, не собираясь отпускать Ёнджуна хотя бы сейчас, хотя бы этой ночью, потому что он знает: дальше только хуже. И этого не изменить.        Голоса кричат, кричат и кричат на него, надеясь образумить и перевести на свою сторону. Но хозяин-жертва игнорирует, игнорирует и ещё раз игнорирует, вновь поступая по-своему, — он обязательно поплатится чуть позже.        Őтц3пūĆь.        Ни за что. Бомгю продолжает целовать старшего, воплощая желание из списка «Выполнить до начала апреля» в реальность. Если хоть один-единственный пункт окажется зачёркнут — это уже будет успехом. Тогда станет понятно, что жизнь прожита не зря, ведь удаётся чувствовать что-то, что не страх.       Тbļ н3 нŸжẽн Ėмý.        Даже если в следующие несколько дней они убедят Чхве в правдивости своих слов, в эти минуты он не поверит им. Не сейчас, только не сейчас, когда мартовский ветер продолжает шуметь за окном, тринадцатое число сменяется четырнадцатым, а ёнджуновы губы в свете луны находят его собственные и не прекращают зацеловывать.        Однажды ты всё поймёшь и простишь меня. Обязательно простишь.        Осталось пережить всего лишь две недели. 

2.

о дрожащих домах, избитых костяшках и начале конца.

Begin the End — Placebo

      Никто из них троих не мог подумать, что конец начнёт приближаться так скоро, а точнее — примется наступать уже следующим утром. Только Бомгю удавалось лишь догадываться и предполагать.        Гости сознания заставляют хозяина-жертву расплачиваться за непослушание. Щадить они никого не собираются, скорее стараются усугубить ситуацию, достигнуть необходимого для цели предела.        Из-за них обычная картина, где Ёнджун и Сакура вдвоём сидят на кухне и о чём-то болтают, кажется искажённой. Недавно проснувшийся Бомгю воспринимает её неправильно. Совершенно неправильно, потому что в сознание старательно проникают непрошеные чужаки, имеющие следующую цель: завладеть черепной коробкой хозяина-жертвы полностью, не оставив никаких надежд.        Сделано абсолютно всё, что позволит им исполнить мечту.        — Почему… зачем ты настраиваешь Ёнджуна против меня, Сакура-чан? — парень прерывает беседу своим громким голосом. У него трясутся руки и слезятся глаза. — Это всё ты, да? Ты сказала матери о том, что я уехал! Ты пытаешься доказать ему, что я болен, но это неправда! Ты всё портишь, потому что… Потому что ты ненавидишь меня, ты обманывала меня всё это время!        Он срывается на крик. Упёртые кроваво-морские обитатели находят возможность спастись и плывут к глазницам — вытекают сквозь них на волю, однако потом попадают обратно внутрь; Бомгю захлёбывается своими слезами и китами, которые застревают в горле и не дают нормально дышать.        Мияваки вскакивает с места. Ёнджун приподнимается за ней и с волнением смотрит на вышедшего из себя парня, пальцы которого мелко трясутся в хватке подруги.        — Это бред, Бомгю-сан, я ни за что не поступила бы так с тобой! — девушка смотрит в наполненные бледно-бордовой краской глаза, не зная о том, что млекопитающие стадом тащатся по чужим щекам. Они остаются для неё незамеченными, растворяясь на губах Бомгю. — Ты не должен думать о таком, мы с Ёнджуном всегда на твоей стороне, мы ценим и любим тебя.        — Нет, вы ненавидите меня, я знаю, как сильно вы меня ненавидите! — крик сливается с плачем. Младший высвобождает свои ладони и вытирает ими лицо. Киты впитываются в кожу и без лишних усилий проникают обратно в вены, продолжая искривлять их. В этот момент они кажутся ещё более неспокойными.        Вместе с кроваво-морскими обитателями в организм просачивается ещё несколько капель бензина. Бордовая жидкость в теле становится темнее, перемешиваясь с сырой нефтью. Млекопитающие давятся ею, но пока остаются живы. Для отравления этого недостаточно.        — И я тоже ненавижу вас, так сильно ненавижу! Не хочу никого видеть, не хочу, не хочу… — в конце голос почти пропадает: связки оказываются порваны синими плавниками и мощными хвостами.        Единственные звуки, которые удаётся издавать дальше, — это всхлипы и плач. Лицо закрыто дрожащими руками, глаза зажмурены, в губу впиваются зубы. Бомгю не может смотреть на своих друзей, которых бранят гости его сознания. Они утверждают, что Ёнджун и Сакура ненадёжны, что они хотят младшего бросить, избавиться от него; и хозяин-жертва им почти верит.        Почти, потому что поцелуи с соседом на залитом лунным светом балконе ещё кажутся реальными. Почти, потому что слова Мияваки ещё теплятся где-то в груди. Потому что сознание ещё почти целое и здоровое.        Друзья обнимают крепко и с попыткой успокоить, отпугнуть голоса. Ёнджун шепчет что-то на ухо, но Бомгю его не слышит: гости сознания оказываются намного громче мягкого и встревоженного голоса. Младший же слишком напуган для того, чтобы ощутить, как чужие губы касаются его макушки, пока две пары рук гладят по спине. Это заставляет китов внутри становиться всё беспокойнее и беспокойнее — Бомгю чувствует, как тяжёлые плавники и хвосты бьют по его венам. Больно. Противно. Невыносимо.        Слишком сложно. Тяжесть давит на плечи и органы, на млекопитающих и сосуды. Давит на самого Бомгю.        А вся тяжесть заключена в черепной коробке. Это не оставляет в покое и вечно тревожит.        Руки отталкивают от себя друзей со всей силы, которой внутри чрезмерно мало для нормальной жизни. Слабость постепенно овладевает телом, что доставляет ещё больше проблем.        Пока ноги держат, младший срывается с места, хватает куртку с крючка в прихожей и вылетает в коридор, а затем и на лестничную площадку — голоса советуют ему споткнуться и разбить голову о бетонные стены. Он несётся прямо в домашних штанах и футболке. Наверное, ткань одежды слишком тонкая для середины марта, но это волнует меньше всего.        Бомгю слышит, что друзья тоже бегут за ним, пытаются остановить, но не добиваются успеха. Чхве ненавидит, когда его разыскивают. Ненавидит бегать, ведь он вынужден как можно быстрее перебирать ногами, чтобы найти укрытие. Однако в этот раз умело спрятаться он не успевает: боль в колене заставляет остановиться и обернуться; его догоняет Мияваки, ибо Ёнджун остаётся позади. Он держится за колено, стоя в нескольких метрах от соседа, тяжело дышит и хрипит.        Тbł д0çтĂвляÊшь űм мн0гø прÖбл3м.        Сакура берёт лицо младшего в свои ладони и пытается поймать стеклянный взгляд. Но он цепляется лишь за согнувшийся силуэт.        Они молчат, пытаясь отдышаться. Старший кое-как приходит в себя и равняется с друзьями.              — Если ты… так хотел обратно в общагу, то мог бы просто сказать, а не бежать сломя голову, Бомгю, — Ёнджун начинает говорить первым. Его сосед смотрит на грязный асфальт и испачканные брызгами луж брюки.        — Ты ведь простудишься так! Не надо по улице в пижаме носиться, ещё и от нас далеко… убегать, — подруга держится за тонкие плечи Бомгю.        Бессмысленно ругать младшего за его действия — это будет неправильно, напугает и заставит отдалиться ещё больше. Такой исход не требуется, хотя он уже предначертан. Заранее. При любых действиях.        — П-простите, — всё, на что Бомгю способен сейчас.        Голоса осуждают его за то, что он так и не смог сбежать от плохих людей. Хотя нужно сбегать от плохих мыслей.        — В таком случае, нам нужно поскорее вернуться, чтобы ты не замёрз, — Ёнджун вздыхает, собираясь взять младшего за руку, но парень дёргается и не позволяет сделать этого.        Сосед больше не пытается. Бомгю убирает ладони в карманы накинутой куртки и нащупывает ключи от комнатки. Мияваки поджимает губы.        — Тогда я пойду к себе, — говорит девушка. — Загляну позже. Или вы заходите ко мне. Звоните, если будет нужно.        Ёнджун кивает в ответ; кажется, ему сложно говорить. Бомгю никак не реагирует, продолжая пялиться на тапки, в которых он бежал по улице.        — Бомгю-сан, я принесу твои вещи вечером, хорошо? — Сакура поправляет чёлку парня, чем заставляет поднять глаза, наполненные обидой.        Обидой на самого себя и на свою неисправную черепную коробку, которую хочется проломить чем-то крепким и тяжёлым. Возможно, металлом. А возможно и водной глади — ледяной и блестящей — будет достаточно. Хотя, конечно, вряд ли, но попытаться стоит.        Бомгю не отвечает ей вновь: его будто лишают языка и способности говорить, заставляют губы замолчать. Быть может, киты вырвали орган вместе с голосовыми связками, когда проникали обратно внутрь, к свинцовой крови. Молчание воспринимается как согласие.       — До встречи, мальчики.        Видимо, гортань Ёнджуна тоже повреждена: он не издаёт ни звука, словно проглотив язык, лишь машет рукой на прощание, после убирая её в карман и начиная шагать в сторону общежития. Младший идёт за ним. Они не разговаривают.        Дома, кажется, дрожат. Не от землетрясения и даже, наверное, не от мартовского холода или промозглого ветра. И даже не от количества людей внутри — многие на учёбе или работе; ведь четырнадцатое число — это пятница. Бомгю предполагает, что дома трясутся от усталости или страха; что им может надоедать весь окружающий мир и отсутствие возможности двинуться с места. Видимо, никогда не меняющийся пейзаж теперь вызывает только отвращение. Хотят ли кирпичные да панельные громады разной высоты и ширины перемещаться так же легко, как люди или, к примеру, трамваи?        И всё-таки, если говорить о перемещении по самой жизни — от самого рождения и до самой смерти, — то оно никогда лёгким не бывало, не бывает и не будет. Тут домам и трамваям, конечно, везёт чуть больше, чем живым существам, думается Бомгю.       Комнатка встречает хозяина-жертву привычной прохладой и пустотой. Здесь темно из-за опущенных жалюзи, свет практически не попадает в помещение. Он пытается пробиться, но не может: своеобразная решётка парня не позволяет внешнему миру проникать внутрь, в его ещё безопасное место. Похоже на самую настоящую темницу, в которой Чхве заточён по желанию гостей-монстров.       Разговор с Ёнджуном начинается и заканчивается следующей фразой:        — Не хочу никого видеть. Тебя тоже. Уйди.        Дверь закрывается перед носом — слышится звук защёлки. Старший может лишь вновь тяжело вздохнуть и вернуться к себе. Через пару часов начинается смена, поэтому расслабляться времени нет. Надо бы поесть, да только аппетита нет тоже. Сердце жжёт страх и беспокойство; желудок будто связывают и сжимают.        Дельфины мечутся из стороны в сторону, не понимая, почему связь с китами резко нарушается. Как теперь помогать им?        А на запястье Бомгю болтается деревянное млекопитающее, пока палец всё также окольцован недонебом-переморем (предпочтение отдаётся воде). Однако две эти вещицы не равны спасению.        Губы Ёнджуна не равны спасению тоже. 

2.1

      Сакура действительно заходит вечером того же дня — когда четырнадцатое число близится к пятнадцатому, — но Бомгю ей так и не открывает. Благо, Ёнджун возвращается с работы достаточно быстро и застаёт девушку в коридоре около двери триста пятой комнаты.        — Полчаса стою тут. Никакой реакции, — с беспокойством говорит она, когда вместе со старшим заходит в полупустую кухню. — Мне так страшно, Ёнджун-сан.        А парень ничего не может сказать ей, ведь сам не понимает, что происходит с Бомгю.        — А вдруг с ним что-то случилось? Вдруг он… — тревожные мысли опять закрадываются в голову (хотя трудно сказать, что они оттуда вылезали). Мияваки ставит пакет с чужими вещами на соседнем стуле, садясь напротив Ёнджуна, и подпирает подбородок рукой. Она отказывается от еды, говоря, что поела в отеле. — Я так не хочу об этом думать. Он ведь сможет вернуться к нормальной жизни, если мы всё-таки отведём его к специалистам?        — Понятия не имею, Сакура-чан, — старший Чхве пожимает плечами, поднося к губам ложку овощного салата. Он хотел бы знать точный ответ. — В этом и сложность. Нам неизвестно, какие попадутся врачи и что они с ним сделают. Но ему нужна помощь.        — И желательно найти её как можно скорее. Я боюсь, что мы можем не успеть.        Не успеют. Уже поздно.        В черепной коробке, практически полностью отданной на растерзание волкам-голосам, может и нет точного плана, зато есть чёткое знание того, что другой выход так и не появился и больше не появится.        Ёнджун замечает отчуждённого Бомгю в дверном проёме, когда встаёт с целью отнести опустевшую тарелку. Как долго он стоит там и слышит их — друзей или гостей сознания?        Голоса явно громче, однако в последние минуты у младшего рождается яркое желание разучиться читать по губам.        Уставший взгляд сверлит дыру в кухонной плитке. Сложенные руки приклеены к груди, будто готовые прорваться сквозь слой кожи, сломать ледяные рёбра и дотянуться до ещё бьющегося и горячего сердца. Его надо спасать от сырой нефти, которая постепенно отравляет кровь и заменяет её.        На парне всё та же домашняя футболка, испачканные штаны и грязно-белые носки. Наверное, бежать в тапочках из отеля — идея плохая, но думать об этом уже бессмысленно. Ёнджун подходит ближе и не пытается ухватить чужие глаза своими, не пытается прикоснуться или завязать диалог. Он видит верёвочный браслет на тонком запястье и с выдохом спрашивает:       — Ты будешь есть?        Бомгю качает головой. Не будет.        — Мне остаться с тобой сегодня ночью?        И снова беззвучный отрицательный ответ.       Пока младший слышит мириады монотонных голосов, Ёнджун не слышит его собственного, в котором нуждается больше всего. Кажется, звук теряется среди остальных, громких и пугающих, тонет и растворяется.        Да Бомгю и сам себя больше не слышит.        Сакура присоединяется к молчаливому разговору, вставая рядом и протягивая пакет другу. Руки наконец расцепляются, чтобы взять его. Слова, срывающиеся с языка девушки, путаются в пустоте, так и не доходя до другого человека. Они врезаются в слабую спину и падают на пол, разбиваясь.        Видимо, Бомгю всё ещё не хочет никого видеть. Мияваки смотрит на Ёнджуна, у которого на лице серость и задумчивость. Его кофейные глаза-кляксы следуют за пятками младшего до того момента, пока тот не скрывается за дверью своей комнатки.        Сердце с каждым днём начинает болеть всё сильнее. 

2.2

      Одна из самых сильных болей в области сердечной мышцы проявляется через пару дней, когда на календаре заканчивается шестнадцатое марта, стрелка часов скользит к девяти вечера, а в ладони впиваются фантомные осколки из недостекла-перечувств. И Ёнджун прекрасно понимает, почему он ощущает это.        В последний раз за сегодняшний день он видел Бомгю до того, как ушёл на смену. Младший лежал на кровати и не реагировал на окружающий мир, но дышал. Ещё жил. Голос соседа из триста шестой комнаты проник в вены и сосуды, прямо к млекопитающим, которые упивались им, радовались этому звучанию и глотали его заместо крови из бензина. Однако на лице хозяина-жертвы эмоции отсутствовали напрочь. Ёнджун вновь спросил соседа про еду, а тот вновь отказался.        — Тогда поедим вместе, когда я вернусь, — сказал старший, поглаживая Бомгю по волосам. Парень лежал, уткнувшись щекой в подушку, и смотрел в пол. Или в пустоту. Неясно. Ёнджун смотрел на него, чувствуя, как дрожит сердце.       Так или иначе, перед ёнджуновым уходом на столе остался стакан с водой и злаковый батончик с ягодами. На случай, если есть всё-таки захочется.        Вот только, видимо, так и не захотелось. Помимо пустоты и холода триста пятой комнатки соседа встретила нетронутая забота в лицах тех же стакана и батончика. На постели не было никого и ничего, кроме складок на помятой простыни. Бомгю словно испарился.        Грудь закололо. Будто бы кто-то невидимый начал тыкать слой эпидермиса иголкой. Кажется, то был страх — таким образом он забирался как можно глубже, под кожу и дальше. И сначала это чувство заставило Чхве замереть и простоять посреди комнатки какое-то время. Только потом, когда дельфины начали со страхом бороться, Ёнджун понял, что бездействовать не может.        С болью в теле и во всех своих внутренностях он ходил по району и заглядывал в каждое место, которое Бомгю мог знать. Однако пугала следующая мысль: младший мог идти куда глаза глядят, не думая ни о маршруте, ни о знакомых улицах, ни о возвращении обратно.        Мог ли он уехать? В другой район или в Сидзуоку, например.        Мог ли он уже не дышать? Нет, Ёнджун бы почувствовал, если бы что-то пошло не так.        Как забавно Чхве обозначил в голове смерть души, привязанной к своей собственной.        Совершенно не хотелось думать о том, что Бомгю был упущен из виду и потерян окончательно. Он ведь ещё вернётся?        Он ведь должен, правда?        Должен. Ёнджун убеждается в этом, когда чувствует, как несуществующие осколки впиваются в костяшки его пальцев. Видимо, настоящие вгрызаются в холодную кожу младшего. Нужно ориентироваться на ощущение боли, парень знает.        За время проживания с Бомгю в стенах одного здания, он понял одну важную вещь: чем ближе они друг к другу, тем ярче чувствуется любой дискомфорт в теле — своеобразный контакт между сцепленными душами.        А что произойдёт, если один из них умрёт?        Не время думать об этом сейчас, когда Ёнджун быстрым шагом пересекает улицы, пытаясь понять, в какую сторону должен идти. Понять, где может Бомгю наконец найти.        Через пару кварталов от него находится опустевшее помещение с разбитой чужими ударами витриной. Одни отлетевшие осколки валяются на асфальте, а другие вгрызаются в обтянутые кожей сосуды. До вен не доходят, однако сырая нефть вытекает наружу. Ноги плетутся по ночным полумёртвым улицам и ищут пристанище. Чувствуется усталость: в конечностях, в голове, в каждой клетке неподатливого тела. Бомгю не боится того, что в один момент может потерять равновесие и грохнуться либо на твёрдую сырую землю, либо на проезжую часть. Киты еле-еле передвигаются по внутренностям, от недовольства бьют по ним хвостами. Им не нравится вкус и запах бензина. Даже слабый.        Скоро он станет только сильнее.        Держаться удаётся до последнего, хотя желание отсутствует. Прилечь посреди дороги прямо на пути у редко проезжающих автомобилей очень даже хочется, но так и не получается: водителей будет жаль. Умирать нужно тихо, решает Бомгю, и ноги ведут его на набережную, где он впервые рассказал Ёнджуну про своих млекопитающих.        Рассказал Чхве Ёнджуну из триста шестой комнаты. Образ всплывает в голове, и младший думает про мягкость голоса, заинтересованность в двух глазах-пятнах кофейного оттенка и нежность губ. Думает про крепкие руки, острые скулы, уже чёрные волосы. Про две ночи на балконе отеля. Объятия и поцелуи в колючей прохладе. Деревянного дельфина. Странную, болезненную связь.        Удивительно, как мыслям удаётся крутиться вокруг старшего, а не переплывать с одного на другое или смешиваться между собой.        Голоса продолжают утверждать, что Ёнджуну такой сосед не нужен. Сцена на общей кухне заставила убедиться в этом на восемьдесят пять процентов из ста. Прочитанные слова, слетевшие с губ, хочется забыть. О какой помощи шла речь?       — Наверное, я просто всем мешаю, — Бомгю вздыхает, переводя взгляд на кровоточащую ладонь. Боли не чувствует совершенно — за него это делает другой человек. Гости сознания подтверждают его слова, но сил слишком мало для того, чтобы на них реагировать.       Лопатки примерзают к перилам, а ноги — к земле. Людей вокруг нет. Есть лишь нефтяная кровь, ледяные пальцы и ветер в волосах. В жилах готова застыть и раскрошиться жизнь. Что-то подначивает попробовать разбиться о водную гладь уже сейчас.        К сожалению для Чхве Бомгю, у него для этого слишком мало сил. К счастью для Чхве Ёнджуна, в этот раз он успевает прийти вовремя.        — Бомгю-сан! — спустя полчаса скитаний по району потерянное наконец найдено. — Ты напугал меня своим исчезновением. Зачем ушёл?       Ёнджун садится перед ним на корточки и с тревогой в глазах смотрит на лицо перед собой, где всё ещё отсутствуют какие-либо эмоции.        — Извини, — бормочет в ответ младший, повреждённой рукой проводя по своей щеке. На коже остаётся горячая, практически кипящая кровь. И Бомгю потушил бы её в воде, если бы сосед так и не оказался рядом; если бы поздно настало окончательно.        — Давай вернёмся обратно, — предлагают, прикасаясь к плечу.        Взгляд Бомгю примерзает к асфальту вместе с ногами. Тело не чувствует холода. Киты двигаются активнее, когда слышат свободу за слоем эпидермиса. Тяжесть в черепной коробке еле-еле позволяет медленно кивнуть.        Ёнджун помогает подняться на замёрзшие конечности. Парни снова на набережной, посреди окоченевшей пустоты и шума ледяных волн, бегущих от мартовского ветра. На земле остаются капли холодной лавы из нефтяной крови. Младший ёжится, а сосед ведёт его за собой. Не торопит, но своими действиями говорит, что вернуться нужно как можно скорее.        Нужно залечить рану до того момента, пока она не разорвётся и сквозь неё не выплывут кроваво-морские обитатели.       — Я схожу за аптечкой, подожди немного, — старший усаживает Бомгю на кровать и ненадолго уходит.        Тёмная тишина окутывает комнату снова. Бомгю всё также ничего не ощущает. Это подтверждается ещё раз, когда Ёнджун капает на рану немного перекиси водорода.        — Не щиплет?        — Совсем нет.        Вот только эти слова оказываются ложью: старший закусывает губу, потому что осязание у него работает вполне исправно, что не скажешь о жильце триста пятой комнаты.       Минутное молчание. Не ощущается даже тепло ёнджуновых ладоней.        — Я, кажется, вообще ничего не чувствую.        Значит, умирать будет не больно.        Ёнджун не находит слов для ответа, в тишине доставая бинт. Все его внутренности готовы разорваться от боли и встревоженных дельфинов. Все внутренности Бомгю уже разрываются из-за безысходности и плачущих китов.        Пострадавшая ладонь обмотана белыми полосками ткани и обеспокоенным дыханием. Старший не выпускает чужую руку из своей.        Искажённое отражение собственного лица и образа матери позади остаётся в валяющихся на незнакомой улице осколках. Холод обматывает их и замораживает несуществующие силуэты, которые не видит никто, кроме одного-единственного человека на планете — Чхве Бомгю.       Этот самый Чхве Бомгю ненавидит зеркала и всё то, что показывает его мир со стороны. Лишняя причина для страха.        А вот гости сознания подобное обожают. В такие моменты они успешно применяют свои манёвры и ломают хозяина-жертву только сильнее, после чего начинают гордиться проделанной работой ещё больше.        Одному лишь Ёнджуну неизвестно, как это случилось. Но спросить он так и не решается. Вместо этого поднимается, чтобы открыть окно и проветрить помещение: здесь слишком душно, из-за чего голова идёт кругом. У Бомгю голова кругом всегда, поэтому ему нет дела. У него в черепной коробке — страх, бред и голоса.        — Не трогай. Не открывай, — выходит сипло.        — Дышать нечем, Бомгю-сан, нужно…        — Нет, не нужно! Зачем ты запускаешь их сюда? Не лишай меня последнего безопасного места!        Разве может быть комната «305А» последним безопасным местом?        Сердце намеревается разломать рёбра. Ёнджун хочет позволить Бомгю поселиться в своей душе, если там ему будет лучше и спокойнее.        Но лучше ему уже никогда не будет.        В тёмных глазах отражается тревога. Она пожирает все клетки тела. Младший пытается дышать, пока его пальцы путаются между собой. Получается не так хорошо, как хотелось бы.        — Я прогоню любого, кто посмеет потревожить тебя, хорошо? — лицо в тёплых ладонях; это ощущается как-то чересчур сладко и печально одновременно. Сладко до боли и печально до кривых вен.        Бомгю прикрывает глаза, ластясь к ёнджуновой руке. Пальцы гладят скулы.        — Только давай проветрим комнату и сходим умыться. Всё будет в порядке, Бомгю-я, — последнюю фразу произносят на корейском.        Собственная здоровая ладонь накрывает чужую, тянет к губам и оставляет несколько поцелуев на внутренней стороне. Младший пытается избавиться от страха и переубедить Ёнджуна.        — Давай просто останемся здесь, Ёнджун-сан, в безопасности.        В ответ лишь качают головой — это то ли пугает, то ли расстраивает. Но Бомгю старшему всё ещё хочет верить.        — Мы быстро. Никто не успеет забраться к тебе.       Уговоры приводят к влажному воздуху, пробивающемуся через приоткрытое окно, и зубной щётке во рту, которую держат ёнджуновы пальцы.       Первый минус избитых осколков внутри правой ладони: они лишают остатка сил и не позволяют нормально двигать рукой.        Старший помогает Бомгю умыться и подготовиться ко сну. В общей ванной комнате стоит ещё несколько жильцов, и это, мягко говоря, нервирует. Оба парня ловят на себе не особо приятные взгляды, однако стараются не обращать внимания. Никому не привыкать.        В комнате становится достаточно прохладно к тому моменту, когда они возвращаются обратно. Младший испуганно вглядывается в каждый угол, но на пониженную температуру не жалуется. В любом случае, Ёнджун быстро заставляет его лечь в кровать и садится рядом.        И глаза снова цепляются друг за друга — два кофейных пятна растворяются в туманной бездне напротив, — как обычно и происходит, как они любят.        Правая рука с осколками по привычке тянется вперёд. Слова срываются с губ слишком быстро:        — Ты такой красивый, — дежавю с дня рождения Бомгю. Разве что здесь речь японская. — Я уже говорил тебе, да? И всё равно скажу снова. Очень красивый, Ёнджун-сан.        Неизвестно, что красивого тот обнаруживает в синеве под глазами, трещинах на губах и исхудавшем лице, но Ёнджун всё равно улыбается. Слабо и грустно, но улыбается. Безмолвно благодарит.       — Ты же знаешь, что я не только про внешность? — продолжает младший, правой рукой пытаясь дотронуться до ёнджуновой щеки. — Конечно, ты знаешь.        Ответ самому себе.        Второй минус избитых осколков внутри правой ладони: невозможность нормально дотронуться до чужого лица и почувствовать теплоту кожи; стекло впитывает всё в себя, оставляя только боль и сожаление.       — Я знаю, Бомгю-сан, — шёпотом.        Подушечки пальцев проводят по грязным волосам. Ёнджун поправляет чёлку парня и вздыхает, отводя взгляд.        Стоит ему сделать это, как на щеке остаётся след от губ.        — Мне очень захотелось, — оправдание, на которое оба плюют через несколько секунд.        Через несколько секунд, когда один целует другого.        Ёнджун наклоняется и целует Бомгю.        Сердце бьётся слишком сильно.        — Мне остаться с тобой этой ночью?       — Пожалуйста.        Пожалуйста, спаси меня хотя бы ненадолго.        Без лишних слов старший ложится рядом и продолжает незаконченное: в слабом жёлтом свете жмётся к губам напротив, льнёт ближе и не оставляет никаких намёков на расстояние. Да и кровать слишком маленькая для того, чтобы между лицами было больше парочки сантиметров. Это только радует.        Делить один горячий воздух на двоих кажется хорошей идеей. Правая ладонь Бомгю прирастает к талии старшего, словно находя под кожей исцеление, пока ёнджуновы пальцы припечатываются к шее и гладят-гладят-гладят. Перебирают отросшие волосы, сжимают загривок, тянут к себе, чтобы навсегда оставить фантомный отпечаток прикосновений.        Шум за окном и в соседних комнатах не интересует: они слышат лишь сердца друг друга, звуки сталкивающихся губ и, кажется, запах чего-то, что называют любовью.        Дельфинам удаётся вернуть связь с китами обратно. Но неизвестно, как долго она будет держаться.        Вероятно, пока руки Бомгю будут держаться за тепло Ёнджуна.        — Ты знал, что киты взрываются после смерти, если их выбрасывает на сушу? — младший проводит большим пальцем по скуле соседа, нависшего над ним.        — Знал, — ответ совсем тихий. Ёнджун кончиком носа утыкается в щёку.        — Наверное, из-за этого мне будет тяжело оставаться здесь, если хотя бы один кит внутри меня умрёт, — руки обвивают шею. Лёгкие наполняются запахом ёнджуновой кожи.        До черепной коробки доносится тревожный рокот млекопитающих. Кажется, скоро помощи не найдётся ни в ком и ни в чём.        — Бомгю…        — Ничего не говори, Ёнджун, не надо, — тут же перебивает. — Лучше поцелуй меня снова.        Поцелуй до того, как я перестану чувствовать вкус твоих губ.        До того, как я перестану чувствовать что-либо.       Ёнджун повинуется. Он не смог бы отказать. Ни за что.        Голоса опять кричат, негодуют, ломают. У Бомгю болит сердце и душа, но он не обращает никакого внимания на это. Где-то синий хвост повреждает вену и оставляет пробоину. Нефтяная кровь расползается по телу — бензина становится всё больше.        Но, пока кожа покрывается мягкими поцелуями, всё, наверное, не так плохо. Не хуже среднего. Не ужаснее обычного.        Вот только глаза ночью всё никак не хотят закрываться. Плохой сон сменяется абсолютной бессонницей уже который раз подряд, и это сильно мешает по той простой причине, что гостей сознания приходится слушать намного дольше. Тишина есть снаружи, но не внутри; костлявое тело обнимают со спины и сопят в ухо; шею греет дыхание, пока сердце — чувства свои и чужие.        — А где Сакура-чан? — спрашивает Бомгю, в то время как ёнджуновы пальцы ещё с нежностью оставляют незамысловатые рисунки на его груди, прокладывая себе путь в самую глубь горящей души.        — Она уехала вчера, — отвечают сонным голосом. — Я проводил её на вокзал. Мы же заходили к тебе в комнату, ты не помнишь? Сакура прощалась с тобой, обещала приехать снова как можно скорее.        — Нет. Совсем не помню.       Видимо, с подругой Бомгю тоже больше не увидится. Прощание вышло чрезмерно неудачным. И всё равно хочется надеяться, что мысленные извинения и благодарности передадутся ей чуть позже.       — Ничего. Скоро она снова будет здесь.        Одного лишь Бомгю здесь уже не будет.       Безысходность закрадывается во внутренности вместе с каплями сырой нефти.        — Засыпай, моя душа, я буду беречь тебя. Всё хорошо.        Ёнджун впервые называет младшего так. В грудной клетке что-то трещит и разбивается. Избитые осколки всё-таки вредят кроваво-морским обитателям, и те начинают плакать только громче.       До катастрофы остаётся десять дней.

2.3

      Вся неделя после той ночи прошла тревожно и отчуждённо — так вёл себя сам Бомгю, снова утопая в страхе, бреду и голосах. Гости сознания захватывали его тело и мозг своими когтистыми лапами и намеревались вот-вот разорвать.        Опять предупреждали, что времени слишком мало.        Утро семнадцатого марта началось с их предложения убить Чхве Ёнджуна. Бомгю не мог смотреть на него, потому что в черепной коробке сразу кричали следующее:        Ŷбẽй Ėг0. Нę пøзв0ль üзбÅвűтьÇя 0т ć3бя пĒрвbłм.        Глаза распахнулись в немом ужасе. Старший мирно спал рядом, всё ещё не выпуская костлявое тело из кольца своих рук, а голоса настаивали, не прекращали говорить одно и то же.        Да я лучше убью себя, чем его, мысленно отвечал им Бомгю.        Тâķ ċд3лåй эт0.        Не проблема.        В один из дней — двадцатого марта — младший соседа не узнал. Просил уйти из комнаты и угрожал. Боялся его.        Двадцать первого же Ёнджун слушал речи о том, что Бомгю больше не Бомгю, и такого парня вообще никогда не существовало.        — Я не Чхве Бомгю и никогда им не был. Я не знаю, кто я. Но точно не Чхве Бомгю.        Его тело было укутано одеялом. Он забился в угол комнаты и с испугом смотрел Ёнджуну в глаза, дрожа вовсе не от холода. В помещении было душно и пыльно.        — Она опять здесь, я чувствую, — его сильно трясло вечером двадцать второго числа. — Я хочу уйти отсюда, навсегда уйти, чтобы не попасться ей на глаза!        А старший каждый новый день заламывал брови и протягивал недавно приготовленную лапшу или рис. Он кормил Бомгю в течение недели, кое-как убеждая принять сидячее положение, открыть рот и проглотить пищу. Парень практически не ел и не пил, не вставал с постели и не следил за собой. Его лишили любых сил, забив голову ватой, ненужными убеждениями и ужасом.        Он говорил либо слишком много и безобразно, либо не говорил вообще. Про китов не было ни слова. Браслет с деревянным дельфином продолжал висеть на запястье левой руки. На правой Ёнджун менял ему бинт, когда это требовалось; когда Бомгю позволял это сделать.        Вместо Бомгю с его отцом разговаривал старший. Он сказал, что Чхве простудился и теперь лечился в своей комнатке на четвёртом этаже. Не выходил, чтобы не заражать остальных, и контактировал лишь с Ёнджуном.        Правду не узнала даже Мияваки. Это было ошибкой, однако понимание пришло лишь спустя несколько лет.        Ёнджун скрыл от неё состояние друга и позволил самому ужасному исходу настигнуть их всех. Он так и не сможет простить себя за это. Простить за то, что не успел Бомгю остановить и разрешил воспользоваться возможностью уйти далеко и навсегда. Уйти без каких-либо слов и шансов на своё появление вновь.       Вечером двадцать четвёртого марта Ёнджун возвращается со смены достаточно поздно, однако знает, что младший не спит. Вероятно, тот просто валяется на кровати и тонет не то в дешёвых простынях, не то в монотонных голосах и тревожных мыслях, не то во всём вместе и сразу.        Хочется, чтобы они вместе тонули разве что в объятиях друг друга. Вот только мысли о сладкой любви, так часто описываемой окружающими, кажутся далёкими и нереальными.        Мыслей о такой любви не может существовать, когда Бомгю изо дня в день страдает от млекопитающих в венах и гостей сознания в голове. Они делают ему только хуже, Ёнджун знает, видит и чувствует это.        И ему страшно.        Страшно уходить из общежития, оставлять соседа наедине с бредовыми идеями и думать о том, что однажды он может не успеть вернуться обратно.        Видимо, предчувствие у парня работает в полную силу.        Мышцы безудержно ноют, пока он поднимается на нужный этаж и идёт до триста пятой комнаты.        Из-за двери доносится приглушённый и напуганный голос Бомгю, который успокаивает и настораживает одновременно. В последние дни дела у младшего больше, чем просто плохи. В почти одиннадцать вечера он опять разговаривает с пустотой, с которой контактирует чаще, чем с Ёнджуном.        Наверное, Чхве продолжает диалог с невидимыми собеседниками, в то время как старший переодевается и идёт готовить им один ужин на двоих. Бомгю всё равно нормально не поест и быстро прогонит соседа из комнатки.        Дельфины внутри дёргаются и пытаются что-то до Ёнджуна донести. Безуспешно.        — Хэй, Чхве Бомгю, — старший толкает дверь и заходит внутрь с тарелкой и двумя парами палочек в руке, — разделим ужин на двоих по традиции?        Вечера всегда кажутся правильными, если парни сидят вдвоём после очередной смены Ёнджуна и наслаждаются едой (или хотя бы пытаются это делать). Вот только последнюю неделю происходит что-то не то; что-то, что не даёт никакого покоя и тревожит-тревожит-тревожит обоих.        Бомгю тревожат голоса, а Ёнджуна — состояние соседа.        Младший молча принимает сидячее положение и позволяет Ёнджуну устроиться рядом. Тот сначала кормит Бомгю и только потом ест сам. Одновременно с этим стены впитывают в себя короткий рассказ о сегодняшнем дне и о погоде на улице.        — Сейчас становится теплее. Выходные обещают быть солнечными и безоблачными, — старший ставит опустевшую тарелку на стол и проводит ладонями по своим ноющим коленям. — Сакура не сможет приехать в этот раз. Не хочешь сходить в аквариум в субботу?        Бомгю не может смотреть Ёнджуну в глаза, а в ответ бормочет лишь тихое:        — Хочу.        Если голоса всё-таки позволят задержаться ему на подольше. Хотя, вероятнее всего, такого не произойдёт.        — Замечательно, вот и решили. Дельфинов и китов мы там, конечно, не увидим, но хоть на других морских обитателей посмотрим. Как поживают твои?        Младший пожимает плечами и пялится в пол. Эта реакция настораживает.        — Не знаю.        На самом деле всё намного хуже, чем хотелось бы, но это остаётся неозвученным, потому что гости сознания заставляют молчать и скрывать правду. Губят только сильнее. Почти стоят на пьедестале победителей снова, пока в комнатке стоит отвратительный запах: она ни разу не проветривалась с той ночи, а Бомгю не вставал с постели. У него сальные волосы и желтоватая кожа. А ещё невидимая дыра в солнечном сплетении и душе.        Ёнджун даже не подозревает, как мало времени остаётся; как младший постепенно умирает.        Агония подбирается всё ближе. Быть может, она уже настигла парня по просьбе гостей сознания. Те практически проникли в подсознание — это плохо, даже слишком.        — Я боюсь, Ёнджун, — шепчет Бомгю и сжимает в ладонях простыню, которая нуждается в стирке.        Я не выдерживаю.        — Давай останемся сегодня в моей комнате, — предлагает старший и тянется рукой к тыльной стороне чужой ладони. На это никак не реагируют. — Только сначала нужно принять душ и переодеться. Если хочешь, я могу помочь. А завтра подойдём к хозяйке и попросим выдать новое постельное бельё.       — Конечно.        Сил на то, чтобы выдавливать из себя нечто большее односложных ответов, не хватает совершенно.        А у Ёнджуна опять заломанные брови и тревога между рёбер, распугивающая дельфинов.        Какое-то время они ещё сидят в комнате вдвоём; старший пытается не давиться пылью, пока сосед давится голосами и захлёбывается страхом.         Бомгю отчётливо ощущает то, как киты бьют плавниками по внутренностям. Они выплывают из вен ближе к органам, пытаясь найти спасение от нефтяной крови, которая для млекопитающих равна смертельной отраве.        Чхве не может позаботиться даже о морских обитателях внутри себя. Какая жалость.        Голоса опять насмехаются над ним. Бомгю сидит на кровати, сгорбившись, и чувствует, как Ёнджун гладит его по спине.        — Всё будет в порядке, Бомгю-я, — на корейском с беспокойством в голосе и напряжённостью в каждой клетке тела.        Враньё. В порядке уже ничего и никто не будет, а особенно Бомгю.        — Извини, хён.        Он начинает просить прощения уже сейчас, чтобы быть уверенным в том, что его не возненавидят после ухода.        Даже если бы извиняться Бомгю не стал, Ёнджун всё равно бы себя возненавидел.        Когда все жильцы четвёртого этажа ложатся спать и ванная комната пустеет, старший кое-как доводит Бомгю до неё и помогает раздеться, после чего усаживает парня на морозный кафель.        Опять сгорбленная спина и обнятые колени; холод не ощущается. Младший ёжится скорее от несуществующих взглядов, вплотную прижавшихся к его обнажённому телу, нежели от температуры. И дрожит скорее от боязни чего-то, что не оставляет в покое, нежели от ледяной воды, капли которой попадают на тело и вызывают мурашки.       — Чёрт, горячую воду отключили, — выругивается Ёнджун. — Бомгю-сан, подожди меня немного, я вскипячу.        У старшего мёрзнут пальцы и трясутся руки. Он накидывает на спину соседа полотенце и уходит на кухню.        А Бомгю тонет в страхе. Привычная рутина.        Скоро он утонет в нём окончательно.        Кроваво-морские обитатели не могут жить ни в болезненных ощущениях, ни в маслянистой жидкости, ни в вечной тревоге.        Киты не могут жить внутри погибающего Чхве Бомгю, потому что тогда погибнут тоже. Возможно, они уже начинают.        Слёзы скапливаются в уголках глаз. Бомгю щекой прижимается к колену и слушает рокот беспокойных млекопитающих и недовольства гостей сознания. Он так хочет искоренить всё лишнее из своей головы, органов и тела, но не может.        Его уже подчинили себе. Его уже сделали жертвой. Его судьбу уже определили, подарив один-единственный исход.        Левая рука тянется к крану и включает холодную воду. Мороз разбивается о кафель и течёт к ступням, заставляет кожу заледенеть, а тело — задрожать ещё сильнее. Согревают лишь дорожки жгучего моря, текущие с щёк на ноги. Но их слишком мало для того, чтобы спасти внутренности от зарождающейся в них вьюги.       Ёнджун снова появляется спустя мириады секунд. Бомгю кажется, что соседа не было слишком долго. Он не сморит на него, продолжая трястись и касаться мороза кончиками пальцев.        — Бомгю-сан, зачем ты… — старший тут же подставляет под холодную воду кастрюлю с горячим кипятком, не позволяя ледяным каплям продолжать уничтожать конечности.        — Вода в реке такая же холодная, да? — спрашивает парень будто невзначай, всё также пялясь на свои замороженные пальцы. Они должны быть красными из-за прилившей крови, но кажутся чёрными, и это подтверждает факт того, что густой нефти в венах становится больше бордовой жидкости.        Ёнджун пожимает плечами. Тревога прокладывает путь и к его душе тоже.        — Думаю, что даже холоднее.        Старший погружает свою ладонь в кастрюлю, чтобы проконтролировать температуру и вдруг не обжечь Бомгю. В этом есть какая-никакая необходимость, однако Бомгю уже обожжён ёнджуновыми касаниями и чувствами. Скоро они превратятся в пламя и распространятся по телу.        А если учитывать сырую нефть в сосудах, то это плохо, даже слишком; это означает лишь одно — печальный исход гарантирован.        Наверное, у них никогда не было шансов остаться вместе. Гости сознания бы не позволили.        Они оба молчат, пока руки Ёнджуна водят сначала по грязным волосам, нанося шампунь, а потом и по голому телу, втирая в кожу гель для душа.        Виднеющиеся кости, обтянутые бледной тонкой кожей, пугают. Младший и до этого был худым, а из-за отсутствия нормального питания явно потерял ещё несколько килограммов.        Это заставляет сердце трескаться. Болезненный вид сжигает душу. Губы складываются в линию сами собой. Появляется желание скрыть тощее тело от всего мира в своих руках. Согреть. Спасти.        — Прости меня, — опять.        Ёнджун прекращает вытирать мокрые волосы полотенцем и смотрит в глаза напротив с сожалением и непониманием.        — Тебе не за что просить прощения, — кончики пальцев проводят от щеки до шеи. Губы старательно пытаются растянуться в хоть какой-нибудь улыбке, но в итоге просто дрожат.        Рёбра дрожат тоже. От боли и быстро бьющегося сердца.        Бомгю лишь опускает голову, тем самым прерывая зрительный контакт. Он не может смотреть слишком долго: не в силах, не способен.        Ёнджун укутывает его в полотенце и ведёт в свою комнату. Там свежо и убрано; пластинки битлз стоят на своих местах, а книги собирают пыль на полках.        На кровати уже лежит одежда старшего, которую он даёт Бомгю. Большая чёрная толстовка и длинные шорты. Надо найти силы, чтобы натянуть всё на себя.        — Я заварю чай и вернусь.        И снова Бомгю наедине со страхом и безнадёжностью, из-за которых киты внутри страдают не меньше, чем он сам.        Безысходность проливает новую порцию нефти прямо в глотку. Парень давится ей, но пропускает внутрь, а млекопитающие громогласно кричат.        И вправду начинают умирать.        Они кричат так, что уши закладывает. Хотят выбраться наружу, спастись, уплыть далеко и надолго. Кожа зудит и чешется, потому что кроваво-морские обитатели старательно ищут выход.        Запястья ноют с невероятной силой. К ним будто приливает вся нефтяная кровь — или же кровавая нефть — и жжёт сосуды. Их же пробивают хвосты и плавники, крики и плач, безысходность и скорая гибель.        В горле встаёт ком. Бомгю ощущает то, как лицо начинает тонуть в слезах. Оно пропитывается мёртвым морем, которое выливается наружу и заставляет глаза краснеть.        Ногти вдавливаются в кожу и проводят по ней, оставляя царапины и грубую боль. Они пытаются выпустить млекопитающих вместе с бензином. С этим бы больше помогло лезвие, однако никаких колющих и режущих предметов поблизости не обнаруживается.        Чхве давится своим морем, большими китами и безнадёгой. Пальцы впиваются в запястье, где появляются красно-чёрные полосы, сквозь которые ещё дышащие существа стараются вырваться наружу. От этих попыток раны становятся глубже, разрываются и расходятся. Орган в груди расходится так же.        Деревянный дельфин приобретает бордовый оттенок.        Ёнджун на кухне чуть ли не роняет две кружки на пол от ощутимой боли. Он торопится в комнату.        Безопасных мест у Бомгю больше нет. Гости сознания вытащат его отовсюду. Мать его найдёт, если он не сбежит из этого мира. И для решения всех проблем остаётся лишь один исход, которого добивались голоса уже продолжительное время. Они ликуют, когда хозяин-жертва наконец принимает их предложение.       Доносится звук приближающихся шагов, а после раскрывается дверь. Ёнджун встаёт в проёме, смотря на рыдающего соседа.        Бомгю плачет и расцарапывает запястья, от чего собственные полыхают и ноют. Фантомная боль передаётся с лёгкостью. Ёнджуна не отпускает тревога, когда младший поднимает на него утонувший в солёной воде взгляд и пытается что-то сказать.        Кружки моментально оказываются поставлены на ровную поверхность. Парень быстро присаживается к Бомгю и хватает его за локти, чтобы прекратить процесс освобождения китов и причинения боли им обоим.        — Ёнджун-сан… — сквозь всхлипы еле-еле выдавливает из себя младший. — Ёнджун…        Он закашливается и зажмуривает растекающиеся глаза. Зубы вновь цепляются за нижнюю губу со всей силы и беспокоят незаживающие трещины. Чувствуется привкус отравленной маслянистой крови.        — Киты кричат, — и на этих словах становится ясно, что конец почти наступил; что победил кто-то, кто не Бомгю. — Мои киты так громко кричат, что я скоро оглохну, Ёнджун-сан! Я не знаю, что делать… Я… потерян и опять вижу силуэт матери.        Ёнджун судорожно мотает головой и глазами бегает по умирающему лицу. В солнечном сплетении появляется глубокое ранение — пробоина от четырёхкамерного органа.        — Они не могут жить в бензине. Они умирают, Ёнджун, им плохо. Им плохо, когда они плавают по моим венам. Киты делают мне больно. Очень. Я не хочу, чтобы всё было так.        У Бомгю слабый трясущийся голос. Его связки не выдерживают такого давления от млекопитающих, а в глотке хвосты с плавниками вот-вот оставят зияющую дыру. Тогда крик дотечёт и до Ёнджуна на пару с кровью из нефти.        — Извини, прости меня, Ёнджун, — поток слёз, извинений и безысходности не останавливается. — Мне слишком больно. Страшно. Всё так пугает. Киты причиняют вред. Или я им. Конец совсем скоро. Холодная вода тоже. И покой. И…        Младший не может продолжить. Точнее, ему не позволяет сосед из триста шестой, который притягивает ближе и обнимает так крепко, что ослабевшие рёбра почти ломаются. В двух кофейных пятнах тоже стоят слёзы, однако так и не скатываются по щекам.        — Мы спасём твоих китов. Только держись, моя душа, потерпи чуть-чуть, мы тебе поможем… — ладонь гладит влажные пряди, путается в них.        Ёнджун путается в Бомгю. Бомгю путается в голосах, мыслях и паутине страшной безнадёги.        Младший и так терпел слишком долго. Внутри вместе с капиллярами лопается выдержка. Он не может верить словам того, кто называет его своей душой, просто потому, что уже ни на что не способен.        В приглушённом свете ёнджунова футболка пропитывается жгучим морем, избитыми костяшками и разорванными запястьями.        Стены комнатки дышат пылью; руки Ёнджуна дышат морозным теплом Бомгю; сознание Бомгю дышит смертью. Её аромат слышен, кажется, отовсюду, даже от чужих касаний. Он ударяет в ноздри и проникает как можно глубже. Киты громко плачут и тихо кричат.       И катастрофа уже неизбежна.

3.

о последних касаниях, непредотвратимых потерях и ночных прощаниях.

РЕКА — Земфира

      Перебинтованные запястья режут глаза. Раскаты грома слышатся скорее в голове, нежели где-то вдалеке, вне здания и собственноручно созданного мира. Заключённые в искривлённых венах киты не перестают плакать.        Бомгю проводит в комнате Ёнджуна две ночи. Две ночи в его постели с мягкими объятиями и нежным шёпотом. Две свои последние ночи.        Вот только из-за того, что сна нет ни в одном глазу, гости сознания безжалостно мучают его своим присутствием. Удаётся отвлекаться лишь на лицо перед собой и запоминать отчего-то размывающиеся и исчезающие из памяти черты.        Бомгю боится забыть Ёнджуна. Ёнджун боится его потерять.        Деревянный дельфин нацеплен поверх белых кусков ткани, на фоне которых он сильно выделяется. Пятна крови темнеют на фигурке морского обитателя. Боль не мешает Бомгю тянутся к ёнджуновым щекам и проводить по ним пальцами. Ничего не мешает его целовать. А полноценно любить не дают голоса и осознание того, что скоро случится.        Вечером двадцать пятого марта Чхве наконец самостоятельно звонит отцу.        — Привет, папа.        Прости меня, папа.        — Бомгю-я, сынок! — радостный голос мужчины раздаётся на другом конце. — Как твоё здоровье? Как ты себя чувствуешь?        — У меня… всё в порядке. Ёнджун-сан хорошо позаботился обо мне, поэтому я уже выздоровел.        Диалог выходит недолгим. Господин Чхве быстро говорит о жизни в Сидзуоке, о брате Бомгю и о том, что они обязательно приедут в апреле.        Вот только апрель для Чхве Бомгю так и не наступит.        — Я буду ждать вас.        Но уже не дождётся.        — Время быстро пролетит. Скоро увидимся.        На сердце остаются полосы от слов и синих хвостов.        — Конечно.        Мне так жаль, папа.        — Я люблю вас. Спасибо за всё.        Спасибо, что вырастил и воспитал меня, вытерпел. Я больше тебя не потревожу.        — И мы тоже тебя любим, Гю-я. До встречи, сынок.        — Пока, папа.        Прощай.        Так заканчивается их последний телефонный разговор. Бомгю вешает трубку и переводит взгляд на стоящего рядом Ёнджуна. Тот рассматривает пол, сложив руки на груди, и обращает на младшего внимание только тогда, когда он сжимает его плечо. Парни возвращаются обратно в комнатку, молча едят и вновь ложатся вместе.        — Расскажи мне что-нибудь про свою семью, Ёнджун, — просят, чтобы заглушить шум в черепной коробке.        А старший просьбам Бомгю никогда не отказывает. Он рассказывает о том, что был нежеланным ребёнком, но отец, в отличие от матери, любил его и занимался воспитанием. Делится историями, когда они вместе наблюдали за самолётами, читали книги перед сном, смотрели фильмы, пока мать не переносила своего сына, ругалась с отцом из-за того, что он отдавал «этому ничтожному ребёнку» столько внимания, и частенько поднимала руку, когда муж был на работе.        В Японию его семья переехала за полтора года до авиакатастрофы. В Корее было тяжело жить из-за беспорядков и проблем с действующей властью, поэтому господин Чхве принял решение перевезти семью в Осаку и найти там работу. Ёнджун же спустя какое-то время переехал в Токио ради учёбы в университете, которую так и не закончил.       Бомгю же жил в Сидзуоке с семи лет и отучился там, не застав сложного периода в стране, в которой родился. Точную причину переезда он не знал, однако ещё в Тэгу замечал, что с его матерью было что-то не так: она часто предлагала мужу уехать, не переставая говорить, что в городе опасно. Будучи маленьким, Бомгю слышал обсуждения родителей, о которых сейчас не помнил вовсе, но он так и не понял, почему же госпожа Чхве хотела сбежать, если в итоге не смогла спасти себя от опасности.       И если бы эти мысли не забылись после прихода гостей сознания, то парень смог бы осознать, что никуда от голосов и тревоги не денется, как бы ни пытался. Не помог бы даже побег на другой конец планеты.       — Не так удивительно, что она оставила меня. В конце концов, я уже совершеннолетний, живу далеко, самостоятельно. Мы никогда не были в тёплых отношениях, но мне хватало отца. И всё равно неприятно ощущать себя брошенным.        Ёнджун выдыхает в губы напротив и прикрывает глаза, чтобы оставить поцелуй. Он будто показывает, что Бомгю помогает ему чувствовать себя не так плохо и одиноко.        — Мне жаль, Ёнджун-сан, — младший гладит его скулы.        Мне жаль, что я тоже бросаю тебя.        Бомгю не хочет поступать так, как родители старшего, но он вынужден. Желание остаться с Ёнджуном горело в груди достаточно долго, но киты добрались до него и потушили. Кровавая нефть не зажжёт пламя жизни снова.        Тäķ бŷд3т лÝчшẽ.        — Ничего. Я привык.        Бę3 тĒбя ėмŸ т0чнø бýдêт лŶчшĘ.        Кончик носа к кончику носа. Лёгкие снова впитывают в себя аромат ёнджуновой кожи вкупе с пыльным воздухом. Губы насыщаются вкусом его губ. Двадцать пятое число сменяется двадцать шестым. До катастрофы остаётся чуть больше суток.        — Ёнджун?       — Да?        — Не вини себя, если мои киты всё-таки взорвутся.        Сонный мозг не воспринимает слова слишком серьёзно. Старший Чхве обязательно осознает их суть, только тогда будет слишком поздно.        Тогда он всё равно будет себя винить.        Днём, когда Ёнджун уходит на смену, Бомгю ненадолго возвращается к себе в комнатку, где всё ещё душно и пыльно. Он заходит туда с целью взять свой дневник и оставить заключительную запись спустя девятнадцать дней после предыдущей. Заключительную запись, в которой останутся частицы расщеплённой души и догорающих чувств. Какая жалость, что они практически полностью перебиты страхом и гостями сознания.        Какая жалость, что он так и не смог насладиться свободной и счастливой жизнью.        Сакуре напоследок тоже необходимо позвонить, поэтому Бомгю так и поступает: набирает её номер и недолго разговаривает со своей подругой. Диалог выходит практически таким же, как с отцом, и состоит из коротких фраз, благодарностей и извинений.        — Бомгю-сан, я совсем скоро приеду, — напоминает ему Мияваки, не понимая причину звонка. Голова слишком перегружена для такого. — Ты тоже за всё меня прости. И спасибо, что ты есть.        — Я… люблю тебя, Сакура-чан, — разговор подходит к концу. — И очень скучаю.        Я хотел бы встретиться с тобой ещё много-много раз.        — Я тоже, Бомгю-сан, — она на секунду улыбается. В памяти всплывает сцена с дня рождения, из-за чего сердце пропускает пару ударов. — Постой, что-то случилось?        — Нет. Просто захотел позвонить. Мы давно не разговаривали.        — А, вот как, — девушка хмурится. — У тебя точно всё в порядке?        — Конечно.        И Сакура невероятно желает в это верить. Она старается, думая о том, что рядом с Бомгю есть Ёнджун.        — Ладно. Хорошо, — выдох.        Младший надеется запомнить голос подруги.       — Пока, Сакура-чан. Удачи тебе.        Я уверен, что у тебя всё получится. Обещаю, что убежусь в этом, даже если не смогу оказаться рядом.        — До встречи, Бомгю-сан.        Никакой встречи уже не произойдёт. Сакура увидит друга, но тогда будет слишком поздно.       Пребывание в общежитии завершается ужином с Ёнджуном, вылазкой на крышу для получения свежего кислорода и разговорами.        — Я так устал, хотя сегодня только среда, — старший встаёт рядом и приобнимает Бомгю за плечо. Они смотрят на виднеющуюся частичку вечернего города. — Но до выходных осталось чуть-чуть. И тогда мы наконец посетим аквариум.        — Угу.        Сил говорить не остаётся, но пообщаться с Ёнджуном напоследок очень хочется. Хочется послушать его голос в последний раз. Запомнить каждую черту до того, как сознание растворится в запахе смерти окончательно.        От мыслей о конце, наступающем на пятки, в уголках глаз опять скапливаются слёзы. Они стремятся вырваться наружу то ли от счастья из-за долгожданного освобождения, то ли от сожаления обо всём на свете.        Бомгю поворачивается к старшему лицом и кладёт ладонь на его шею. Кое-как заставляет себя посмотреть в глаза напротив, пока сломлено произносит одно и то же уже в который раз:        — Прости меня, — потому что даже тысячи извинений не хватит для того, чтобы искупить вину перед парнем, который называет его своей душой. — Прости меня за то, что я такой, Ёнджун.        Такой ужасный человек, который тоже оставляет тебя, который не может контролировать собственные мысли и быть в порядке, не причиняя тебе вреда. Ужасный человек, которого ты любишь и который любит тебя в ответ.       Такой человек, который является твоей второй душой.        Прости, что тебе так не повезло со мной.        — Хэй, — и снова заломанные брови и тревога в кофейных глазах-пятнах. — Бомгю-сан, я же уже говорил, что тебе не за что извиняться.        — Они заставляют меня делать ужасные вещи. Они хотят сделать из меня ужасного человека.       Голоса в голове всё ещё предлагают расправиться с Ёнджуном, но хозяин-жертва уже согласился встать на его место самостоятельно.        Бомгю хочет сказать о том, как сильно любит, но не может. Боится, что это причинит только больше боли им обоим. Её и так в последнее время достаточно. Чувства усугубят ситуацию — это известно наверняка.        Гости сознания утверждают, что Ёнджуну не будет больно после исчезновения ничем не примечательного соседа. Его образ точно сотрётся из памяти уже спустя несколько месяцев, как только появится замена.        Вот только как же они этим обманывают Бомгю.        — От них нужно избавляться, а не слушать, Бомгю, — тёплые ладони на практически безжизненных щеках обжигают.        Но для борьбы слишком поздно.        — Наверное.        Их лбы соприкасаются; гости сознания сотрясаются в черепной коробке и делают больно. Снова ругаются, негодуют, уговаривают со всем покончить.        Какой в этом смысл, если уговоры уже подействовали?        — Я хочу остаться с тобой, — шёпот прокалывает лёгкие, а слова — орган в разорванной грудной клетке. — Очень. Так хочу…        Потому что Бомгю придётся умереть не по собственной воле. Будь с его миром всё в порядке, он бы поступил иначе: всем нежным сердцем и здоровым сознанием полюбил бы Ёнджуна, улыбался бы рядом с Сакурой и не заставлял её так волноваться, помогал бы отцу и брату, а не сбегал от них куда подальше, и просто смог бы спокойно жить.        — Останься. Прошу… — но вместо младшего останутся лишь уродливые страницы, окровавленные бинты и изорванные надежды.        Даже китов уже не будет: они умрут в кровавой нефти, если Бомгю не успеет выпустить их на волю, и взорвутся прямо в искривлённых венах.        Он обязан успеть. Нужно предотвратить хотя бы такой исход.       — Разве могу я… — заставлять тебя продолжать страдать? Мысли опять теряются между собой и расплываются, из-за чего завершить фразу правильно не удаётся.        Опять всё вперемешку.        — Она. Она где-то рядом, Ёнджун, — пальцы впиваются в чужие лопатки. — Только не это. Нет. Я не хочу, чтобы всё закончилось её силуэтом…        Грудь сдавливает, а Бомгю вновь почти плачет. Старший отводит его обратно в триста шестую комнату, всё ещё не подозревая того, что у них в запасе считанные часы и кромешная тьма впереди.        Остаться превращается в отпустить.        Но так им обоим будет легче, думает младший, пока Ёнджун успокаивает его и аккуратно водит руками по спине, параллельно шепча что-то на ухо. Голоса заглушают его слова. Бомгю дрожит-дрожит-дрожит и сожалеет. Тело ослаблено и неподвластно; перебинтованные руки с практически освобождёнными млекопитающими внутри опущены на колени; бордово-деревянный дельфин так и болтается на левом запястье, пока недонебо-переморе душит безымянный палец.        Ни похода в аквариум, ни свадьбы, ни тёплой любви — в будущем Бомгю нет буквально ничего. Лишь пустота, плач и глубокая бездна страшной безнадёги.        Он собирается извиниться в который раз, однако Ёнджун не позволяет словам сорваться с губ, глуша их своими поцелуями.        И тогда вместо извинений Бомгю отдаёт ему свои последние касания.       Они разделяют последнюю нежность.       Последние мгновения.        Разделяют друг с другом свою первую и последнюю жизнь, в которой их души накрепко связаны между собой.        Клетка из рёбер рушится. Сердце становится пустым и хочет сбежать из груди, потому что теперь там нет никакой защиты. Оно притягивается к чужому органу и пытается найти в нём свободное место, где будет безопасно даже после смерти; где можно будет остаться, сохраниться. Слёзы всё льются и льются, пока их вытирают припухшие губы и загрубевшие подушечки пальцев.        — Ты только не вини себя, Ёнджун, ни в чём себя не вини, пожалуйста, — трясущиеся ладони гладят уставшие плечи. — Ты ни в чём не виноват. Это всё они. Они просят меня. Обязывают. Я слышу, как Бог тоже убеждает меня. Он говорит, что я должен…       Должен сдаться, уйти, исчезнуть; обязан оставить тебя одного.        — Просто скажи, что простишь меня, и я обещаю хоть немного успокоиться.        Кофейные пятна пытаются пересечься с бездной, взглянуть в неё, выведать всё-всё-всё. Но бездна хранит в себе чересчур много тайн и секретов, которые невозможно быстро раскрыть и понять. Кроме пустоты и сожаления на поверхности ничего нет; в глубине же — мириады сожалений и страхов.       — Я прощу, — наконец отвечают. — За всё тебя прощу, только живи и будь со мной.        Кивок.        Значит, прощения не будет.       Ёнджун выглядит растерянным и обеспокоенным, и Бомгю решает, что его пора перестать так мучать. Старший заслуживает другой души: здоровой и любящей, а не расщеплённой и избитой.       — Ты будешь в безопасности, Бомгю-сан, я обещаю, — парень словно сам чувствует напряжение и осознаёт, что конец совсем близко. Он хочет отогнать его как можно дальше, убедить помедлить или исчезнуть на ближайшие несколько десятков лет. — Продержись совсем чуть-чуть, мы что-нибудь обязательно придумаем.        Возможно ли прогнать гибель, навстречу которой Бомгю идёт из-за громогласных китов в венах и монотонных голосов в черепной коробке?        — Поздно, — отвечает глухо и безжизненно, когда ёнджунова ладонь проводит по щеке с засохшей солью. Младший качает головой, и с губ опять срывается вместе со всхлипом: — Поздно.        Ёнджун хочет верить, что под этими словами подразумевается позднее время: стрелка ползёт к двум часам, когда два тела укрываются одеялом. Остаток ночи продолжается привычными объятиями, шёпотом и бессонницей Бомгю.        В кармане чёрных брюк мнётся записка с короткими предложениями. Она скорее предупреждающая, чем прощальная или предсмертная; она будто даёт надежды на несуществующее спасение. Бомгю оставляет бумажку на постели триста шестой комнаты рядом с сопящим старшим, из цепких рук которого он кое-как вылезает, после чего натягивает на майку толстовку.        — Куда ты? — разлепив тяжёлые веки, сипло спрашивает Ёнджун. Он сонный и уставший, и тревожить его совершенно не хочется.        — Проветриться, — Бомгю присаживается на кровать и касается чужой впалой щеки холодной ладонью.        Старший накрывает её своей тёплой.        — Мне идти с тобой?        — Нет. Не надо. Я скоро вернусь.        Было ошибкой верить этим словам, однако сильная усталость не позволила вовремя предпринять что-либо.        — Хорошо, — зевок. — Не замёрзни.       Бомгю сидит так ещё несколько минут, не находя в себе сил быстро встать и уйти. Наблюдает за тем, как сосед снова проваливается в сон.        Он ведь даже нормально не попрощался, вместо этого решив молча исчезнуть. Осталась лишь надежда на то, что написанные от руки слова сделают это за него.        — Я люблю тебя, — с треском в грудной клетке и бесшумностью в голосе. — Я люблю тебя, Ёнджун-сан. И я не знаю, что мне делать со своей любовью. Прости, что я не умею любить правильно. Я так и не подарил тебе свои чувства.        Я подарил тебе лишь переживания и страх. Такого не должно быть.       Бомгю смотрит на спящего парня за несколько минут до того, как уйти от него навсегда и больше никогда не вернуться.        — Тебе будет легче, когда ты найдёшь себе другую душу. Я знаю, ты справишься.        Тяжёлый вздох и разрушение сердца.       — Но мне нужно уйти. Киты просятся на волю. А они хотят моей смерти. Я хочу жить в спокойствии. Ты же отпустишь меня?        Бомгю переводит пустой взгляд на записку, которая лежит на смятой простыне. Ёнджун заметит её позже.        — Конечно, ты отпустишь. И простишь. Я надеюсь.        Он наклоняется ближе, и их время заканчивается. Время их любви.        — Я люблю тебя, — губы касаются виска в последний раз. — Люблю настолько сильно, насколько могу. Насколько мне позволяют они. Мне жаль.        Жаль, что я не смог отдать тебе всю свою любовь.        — Спасибо тебе, Ёнджун-сан. Прощай, моя душа. Будь в порядке ради меня.        Но без Бомгю Ёнджун в порядке быть не сможет.        Веки оставшегося в одиночестве приподнимаются ближе к пяти часам утра, когда за окном ещё темно, а младшего рядом нет. Вместо него лишь смятая простынь, остывшая ткань и мелкая записка.        Сердце почти останавливается от рвущей внутренности тревоги, пока Ёнджун растирает лицо и пытается снять сонливость. Руки начинают дрожать, тянутся к бумажке и раскрывают её. А после, пробежавшись глазами по криво выведенным предложениям, парень вскакивает с кровати, накидывает на себя куртку и бежит на выход из здания и поиски исчезнувшего.        Боль в ногах не имеет значения; колени с каждым новым метром начинают ныть только сильнее, но Ёнджун не останавливается, а наоборот — ускоряется, надеясь успеть и спасти.        Бомгю в этот момент высматривает в стёклах безжизненных витрин ёнджуново отражение, надеясь представить его лицо ещё раз, прежде чем конец встанет позади и проконтролирует то, что должно случиться.        Он подходит к тому месту, куда его зовёт смерть. Гости сознания хвалят, хвалят и хвалят его, убеждая в том, что хозяин-жертва делает правильный выбор.        Выбор в их пользу.        Внутри, в разломанной клетке из потрескавшихся рёбер, хранятся ещё живые чувства. Но они слишком ничтожны по сравнению с голосами в черепной коробке, которым мозг полностью подчинён.        Подсознание теперь подчинено тоже.        Бомгю слушает шум воды и представляет то, как о холодную гладь разбиваются его стеклянные слёзы. Они не превратят реку в море, которое хранится в груди вместе с горящими чувствами, зато река превратит тело в нечто сломанное и убитое. Мёртвое, бездыханное и сдавшееся.        На всё таком же перебинтованном запястье дрожит бордово-деревянный дельфин. От удара он разломится на части, прямо как собственный позвоночник, ослабевшие кости и искривлённые сосуды.        Киты вновь начинают громко кричать, просясь на волю. Чхве хочет исполнить хотя бы их желание и позволить уплыть в открытое море, а там и в океан. Лишь бы подальше отсюда, подальше от ослабевшего хозяина. Поэтому он выбирает водную гладь, а не крышу высокого здания. Ёнджун ведь тоже любит реки и моря больше высоты.       Вокруг ни души. Только одна-единственная, связанная с его собственной, пытается успеть.        Бессмысленно.        Ёнджуну не удаётся дойти до набережной, где бы он точно Бомгю застал: ноги внезапно подкашиваются, когда парень бежит по лестнице в подземный переход, и перестают держать наполненное надеждами тело. Сознание разбивается о бетон, а конечности путаются между собой. Боль от удара не ощущается совсем.        Он перестаёт чувствовать, и это говорит лишь об одном: конец наступил.        Подняться нет сил, так как мышцы не слушаются, а мозг не работает и не может подавать сигналы. Лишь глаза наполняются слезами, а с губ срывается глухое:        — Бомгю…        Пальцы перестают держать мелкую записку. Боль вбивается в сердце, не позволяя ему работать исправно.        Море смешивается с кровью. Кажется, разбита губа и саднит щека, но Ёнджун не знает наверняка: он больше не может чувствовать.        Так ли ощущается потеря своей души?        Но ведь Бомгю обещал вернуться. Он должен был вернуться, когда выходил на улицу.        — Бомгю, — снова совсем тихий, неслышный зов. Голова поворачивается в сторону, но весь окружающий мир перестаёт быть чётким и ясным.        Отвечает лишь пустота в лице пяти часов утра.        Больше не получается ни видеть, ни говорить, ни ощущать собственную жизнь. Веки закрываются, а из-под них безудержно льётся жгучее море и выплывают растерянные дельфины, потерявшие связь с плачущими китами.        Разве мог Ёнджун Бомгю потерять?        Разве мог он позволить Бомгю уйти?        Ненависть накатывает волной, когда приходит осознание того, что такой исход можно было предотвратить.        Он мог бы помочь младшему жить дальше, а не давать возможность умереть.        Грудная клетка содрогается от беззвучных рыданий на промёрзшем бетоне; голова подрагивает от неверия; сознание постепенно размывается.        Ёнджун не верит в то, что апрель для Бомгю так и не начался.        Ладони впитывают в себя прощальные кривые строчки. Они просачиваются в кровь и текут к самому сердцу, которое не может смириться с потерей и признать её.        И последнее, что прокручивается в голове перед потерей сознания, это оставленные слова на корейском. 

Киты просятся на волю. Я хочу выпустить их.

Прости.

Я буду скучать, хён.

Всегда.

      Слышится громкий рокот млекопитающих — они так с Ёнджуном прощаются.        Где-то, среди их криков, есть голос Бомгю, произносящий всё то же: «прости меня».        А потом лишь тишина и ненависть к себе. Лишь пустота и неверие.        И наполненное речной водой тело на дне с исчезнувшими гостями сознания, которые стали единственными выжившими.        Бордово-деревянный дельфин разломан на две половинки, как кости.        Ёнджун разломан на части изнутри.        Ранним утром в реке Сумида обнаруживают одно холодное тело, но не встречают ни одного кита.       Двадцать седьмое марта становится концом для двух разорванных душ.