«Самый тёмный час — перед рассветом.» Пауло Коэльо
— за три года до отплытия Луффи с острова Рассвета —
[Гранд Лайн, Королевство Лулусия, База Морского Дозора G-2]
Безопасность или же защищённость — одна из базовых потребностей любого живого существа: будь то животное или человек. Спокойное состояние духа, внутреннее равновесие, уверенность в собственной защищенности от угрозы или опасности… все это было у Леона. Он многое знал и продолжал изучать. Развитая воля наблюдения, навыки рукопашного боя, сила дьявольского фрукта типа «мифический зоан», хоть последнее и было толком не освоено… Ловкость, рефлексы, чутьё — все отточено бесконечными тренировками. Громкая фамилия деда, прекрасный послужной список Дозорного, что позволило ему дослужиться до звания контр-адмирала… Конечно, всегда было место для опасности и риска. Но чувство защищённости, уверенность в собственных силах никогда не оставляли его. Все это действительно было. Было. Леон в детстве, выросший на рассказах дедушки о героях Дозора, мечтал стать одним из них, несмотря на то, что знал, что с ее именем подобное невозможно. Но он, действительно, хотел помогать людям. И дедушка помог, скрыв зловещее «Рокс» из его имени. Леон прекрасно помнил тот момент, разделивший его жизнь на «до» и «после». Помнил холод бумаги, что впитала в себя морозность и влажность воздуха за окном — погода тогда стояла не лучшая, но она в тот момент волновала его меньше всего. Помнил, как собственный чуть вздернутый нос улавливал аромат нового пергамента и чернил. Помнил, как подрагивающие от волнения и неверия пальцы удерживали письмо, в котором было извещение о принятии его в морскую академию, так, словно это было нечто хрупкое, готовое разлететься на мириады микрочастиц от любого неаккуратного движения. Помнил, как собственное сердце отчаянно трепыхалось о чугунные рёбра, в то время как ноги слабели, становились почти ватными. Его приняли. Он смог. Смог не только поступить в академию, но и закончить ее с отличием, легко продвигаясь по службе, не обращая внимание на шепотки за спиной о том, что своим повышением обязан деду, являющимся героем дозора — шепот слышался буквально со всех сторон, преследовал его, тихим шорохом таился будто бы в самой его тени, подбираясь ближе, под чуть жестковатую ткань формы и дальше, чтобы раздвоенным шепчущим языком лизнуть чуть солоноватую кожу. Но Леон знал, что продвижение получил не благодаря деду. Он действительно много работал, чтобы стать контр-адмиралом, продолжал работать даже тогда, когда осознал, что в его работе больше несправедливости, чем чего-то героического, хотя мечта изрядна потускнела, постепенно растворяясь в наблюдении за тем, как другие сослуживцы нарушали закон, брали взятки, убивали невинных. Но… Когда стало известно, что он не «Монки Д. Леон», «Рокс Монки Д. Леон», племянник пирата, который был настолько ужасен, что его практически стёрли из истории, и сын самого разыскиваемого преступника в мире, приправленное тем, что юноша помог Марко сбежать из-под оцепления, все рухнуло в один миг — его достижения оказались неважными, а мечта пошла трещинами, осыпаясь крошевом прямо к ногам, где смешивалась с пылью. Конечно, его разжаловали, выгнали, но не остановились на этом, объявив самую настоящую охоту, назначив за голову награду в 350 000 000 белли. Леону пришлось бежать, подобно трусу. И он бежал, решив скрыться на Гранд Лайн, где и был схвачен и направлен в камеру временного заключения в штабе Дозора G-2, лишь с одной целью — дожидаться корабля, что доставит его в Импел Даун. Однако на простом заключении никто останавливаться не стал: они называли это «допросами» и, конечно же, никто не писал об этом в газетах. Его лишили оружия. Это не могло ослабить Леона, готового сражаться, казалось бы, до последнего вздоха, выгрызать глотки врагам зубами, если придётся, ведь даже без оружия, юноша оставался опасным противником. Вот только на оружии никто останавливаться и не собирался, заковывая в кайросеки, блокируя силу его дьявольского фрукта. Его одели в тюремную робу, больше напоминающую половые тряпки. «Животные не заслуживают нормальной одежды» — вот, что он слышал. И не единожды. Первые четыре дня не было ни воды, ни еды — это истощало. Спать дольше не позволяли, изматывая. Но даже это… лишь верхушка айсберга, в который Леон врезался со всей силы. Удары следовали за ударами: руки, ноги, бита — в ход, шло все. После ему, конечно, залечивали раны, чтобы не сдох раньше времени, но потом все начиналось заново. Каждые четыре дня ему давали скудный паек в миске, похожей на собачью. Это была отвратительная на вкус похлёбка — не знал, из чего ее готовили, но предполагал, что та была сделана из не свежей еды, которая годилась разве что в категорию «отходы» или вовсе из крыс, так как их тут было предостаточно. А потом снова, сводящий болезненными спазмами желудок, голод, иссушающая глотку, жажда. Сначала внутри тлела надежда, что его найдут, отыщут, за ним придут — хотя бы дедушка. Но никто не приходил. Леон остался один. И в какой-то момент уже сам не хотел, чтобы его отыскали, чтобы увидели таким… раздробленным, набрасывающимся на разящую вонью похлёбку с жадностью оголодавшего зверя. Больше не было никакой защиты. Разлетелась в дребезги, которые было уже не собрать воедино, не склеить, как было.***
Грохот от соприкосновения дубинки из кайросеки с прутьями камеры заставил, провалившегося в спасительное короткое забытьё, Леона вздрогнуть. — Время принимать своё лекарство, ублюдок, — гаркнули ему. Леон не успел среагировать. Хваленная реакция, отточенные рефлексы все чаще подводили его. И сложно было сказать, была ли виной всему предельная усталость, из-за которой порою не получалось встать на ноги, оставляя лишь возможность передвигаться на четвереньках, или главную роль во всей вакханалии сыграло то самое «лекарство». Вот и сейчас его подняли под руки, легко ставя на колени, ещё до того, как юноша успел хотя бы дернуться в сторону, чтобы хоть как-то этого избежать, оттянуть момент. В первые дни получалось, но… не сейчас. Игла легко вошла в кожу, попадая точно в вену на шее, заставляя Леона сделать судорожный вздох, запрокидывая голову. «Лекарство» проникло внутрь, растекаясь блаженным и горьковато-сладким ядом по организму до самых кончиков пальцев, глухо ударяясь о сердце. Удушающая слабость плотным коконом окутывала тело. Она всегда приходила, стоило только принять «лекарство». Иррациональное, неправильное расслабление и слабость. Зловоние слабости и бессилия для Леона всегда было чем-то недопустимым. И он не терпел слабость, особенно свою собственную. Она затягивала, уничтожала… прямо как сейчас, когда ноги едва держали, а сознание было не в силах оставаться ясным, словно становясь сонным. А после его подвешивали к потолку за руки на цепь так, чтобы ноги не доставали до пола. Кандалы из кайросеки тяжелыми и широкими неснимаемыми браслетами сдавливали запястья, впиваясь в кожу до боли, до крови, но здесь это мало кого волновало. Чьи-то пальцы с силой сжали подбородок, заставляя поднять опущенную голову. — Ну, давай же. Открой глаза, — голос над ухом рождал внутри волну ярости, которая из-за слабости и даже немощности собственного тела не могла прорваться наружу. — Ты же знаешь, что, если не будешь послушным, будет хуже. Тут его не называли по имени. Словно его не было вовсе, словно… хотели отнять его вместе со всем остальным.«Если не будешь послушным, будет хуже.»
Это они тоже повторяли. Повторяли каждый раз. И как бы ни боролся Леон, эти слова медленно, постепенно проникали внутрь, под кожу, прямо, как-то лекарство. Вот только они въедались не в плоть, а в разум, просачивались в мысли так, что не вытравить, не выкорчевать. Даже сейчас Леон пытался сопротивляться. Но проклятая слабость не позволяла бороться, ядовито шепча, что нужно послушаться, что он устал… боже, как же он устал! Юноша подчинился. С трудом, но раскрыл глаза, хотя веки казались неподъёмными. — Хороший мальчик. Послушный, — холодная ладонь небрежно похлопала по щеке. — А теперь смотри прямо. На мою руку. Леон сделал, что ему сказали. Зацепился взглядом за пальцы, что почти музыкально перебирали воздух, ласкали его. Казалось, ещё мгновение… и они извлекут звук. — Ты все будешь осознавать, будешь понимать. Голос ровный и спокойный. Он двигался на Леона монолитной и неостановимой стеной, сметая те ошмётки барьеров и защиты, что были. — Но не сможешь сопротивляться. Дозорный продолжал говорить. Леону хотелось заткнуть уши. Лишь бы не слушать. Не слышать. Но руки были скованы намертво. А взгляд, как ни пытался отвести, был прикован неведомой и, казалось бы, непреодолимой силой к перебирающим воздух пальцам. — После каждого удара ты будешь просить «ещё». Этот тихий и спокойный голос, шепчущий на ухо его приговор, проникал глубоко, прямо в подкорку, словно самое настоящее заклинание. — Ведь ты плохо себя вел. А когда питомец ведёт себя плохо, он получает наказание. Рваный вздох сорвался с губ Леона. Первый удар.«Ты все будешь осознавать, будешь понимать.»
В этот раз это была не бита, даже не кулак. Тонкий прут. Рассек воздух с пронзительным свистом, оставляя четкий след на коже. — Ещё… — проговорил Леон, смотря в стену невидящим взглядом.«Хороший мальчик. Послушный.»
Второй удар.«Но не сможешь сопротивляться.»
Гораздо сильнее первого. Он рассекает кожу так, словно по ней проводят остро заточенным лезвием, едва касаясь, невесомо. Выступают первые капельки крови. Они тускло блестят, как крохотные рубины. — Ещё…«Хороший мальчик. Послушный.»
Третий удар.«После каждого удара ты будешь просить «ещё».»
Прут прорезает кожу. Теперь это не пара рубиновых капель. Рана тонкой чертой теперь украшает спину. Юноша сжимает зубы так, что скулы буквально сводит, превращая в камень. Руки в кандалах дёргаются под аккомпанемент звона тяжелого металла. Но Леон не издаёт ни звука. — Ещё…«Хороший мальчик. Послушный.»
Четвертый удар.«Ведь ты плохо себя вел.»
И снова ни звука, кроме того единственного «ещё…». Леон терпит. Терпит несмотря на то, что с каждым новым ударом слышит треск внутри себя. Глубоко. И этот треск лишь набирал силу. — Ещё… — хриплым шепотом, на грани слышимости.«Хороший мальчик. Послушный.»
Пятый удар.«А когда питомец ведёт себя плохо, он получает наказание.»
Физическая боль… она есть. Ее не проигнорировать, не уменьшить. Тело слабо реагирует, инстинктивно дергает. Мышцы сокращаются под звон кандалов. Но терзает юношу не это. Та боль, что внутри, ударяет гораздо сильнее, обжигает нутро каленым железом после каждого покорного «ещё…». Эти раны не залечить, от них не избавиться. Они будут кровоточить, теряясь в знакомых петлях бесконечности. — Ещё…«Хороший мальчик. Послушный.»
Удар следовал за ударом. Паузы слишком выверенные, короткие — длинной в один рванный вздох и три, будто бы заговоренные буквы, которые срывались с его языка, как на повторе. Первый тихий и болезненный стон звучит лишь после десятого удара. Именно тогда Леон не выдерживает, а с прокушенной нижней губы скупо сочится кровь. Чужая рука запутывается в волосах, сжимает их, оттягивает, заставляя невольно запрокинуть голову, выгнуть шею. — Как думаешь… закончим на этом? — до слуха доносится вопрос. — Или считаешь свое наказание недостаточным? — чувствовалась насмешка, неприятно оседающая на беззащитном, словно оголенный и незащищенный нерв, теле. Эти два вопроса всегда звучали, стоило первому стону сорваться с губ — своего рода кульминация. Они могли считаться бессмысленными, должны были считаться таковыми. На деле это было ещё одним ударом, по-своему заключительным, контрольным и… унизительным, ломающим юношу до хруста, который слышал лишь он и больше никто. Его словно заставляли признать вслух, что он не заслужил пощады, лишь больше ударов. Приводили к пониманию и принятию того, что согласна с тем, что то, что он родился недопустимо, что заслужил наказание, хочет его, нуждается в нем. И это разъедало изнутри, практически убивало. — Ещё… — почти просяще. Оглушающе громкий смех, заставивший содрогнуться, был ему ответом. Оборвался он лишь с новым ударом, что без жалости рассек кожу. И он был не последним…***
Мерное капанье воды. Совсем тихое, но сейчас оно казалось чем-то оглушающе громким. В камере кроме Леона уже никого не было. Собственный голос сорван от криков. Руки все ещё скованы кайросеки, разодранные в кровь запястья беспрестанно саднили, становясь напоминаем, что все это не кошмар, не бред воспалённого сознания, а самая, что ни на есть, реальность. Сам же юноша лежал на холодном полу, прижав колени к животу. Он дрожал. Зубы мелко стучали. И каждая рана на коже, казалось, пылала, буквально горела, разъедающим плоть, огнём. Леон будто бы лежал на ковре из плотоядных шипов, что вгрызались в него, пытаясь отхватить от него кусок побольше, и яд их отравленных, кривых и изъеденных гнилью зубов просачивался все глубже, достигая сердца. Действие «лекарства» спало, позволяя столкнуться с жестокой действительностью. И воспоминания вонзились в него с силой, что была способна раздробить в мелкое крошево все кости… до единой. От этого не отмахнуться, не забыть. Оставалось лишь лежать со всем тем, что осталось. Вот только… у него не осталось ничего.«— Кто я? Такой простой вопрос легко слетел с его языка. Он звучал негромко — почти шепотом, в котором таилась надежда на то, что ему позволят хоть раз услышать правду… ту самую правду, которую уже знал без всяких вопросов. — Ты мой внук. Но Леон знал, что это ещё не все. Но сказано так уверенно. В это можно было поверить — если бы не знал правды, случайно оброненной женщиной, что служила в Дозоре вместе с дедом, не усомнился бы.»
Где-то раздался жалобный писк — очередная крыса, загнанная в угол, которая больше не выберется отсюда.«— А кто я ещё? Этот вопрос прозвучал громче, требовательнее, давяще, как для семилетнего мальчишки. Это был даже не вопрос в том смысле, в котором принято принимать подобное. Скорее, вызов. Он вспорол звенящий от сгустившегося напряжения воздух, словно кинжал, которые Леон так любил. А сопровождением шло эхо неозвученных резких слов: «Ну, давай же! Скажи это! Хоть раз… хоть раз скажи правду!». Леон сделал шаг. Потом ещё один. И ещё. — Моя мама… Рокс Д. Сиерра, не так ли? — спросил он, смотря прямо на деда, хотя уже знал ответ. — Мой дядя… Рокс… Рокс Д. Шебек… И отец… Монки Д. Драгон… Я получил не только фамилию отца, верно? Но и фамилию мамы, как память о ней, да? Я… Рокс Монки Д. Леон? Ему было важно это услышать. Услышать то, что уже было известно, несмотря на искусную паутину лжи и притворства, которой его оплетали с самого детства. Дедушка молчал недолго, словно в попытке тщетно оттянуть момент, когда истина прозвучит, пропитывая своей подлинной уродливой сущностью все вокруг. — Ты не должен был узнать об этом, Лео… — наконец, заговорил он. — Мой сын не мог поступить иначе. Он очень любил твою маму. Но для… для тебя это имя опасно… Наконец, правда. Она давалась дедушке нелегко, будто с трудом выдавливаясь наружу. — Почему мне никто не говорил об этом? Почему все молчали? — Ты невинный ребёнок… Ложь. Снова ложь. Руки Леона сжимаются в кулаки с такой силой, что костяшки пальцев белеют, а на ладонях остаются следы-полумесяцы.»
Леон поднял взгляд к потолку. Темно. Нет выхода. Капли воды. Едкий запах медности крови, влажность, почти лишающая дыхания, сплеталась с гнилью в толстый, невидимый жгут, стягивающий глотку. Леону казалось, что он сходит с ума. Страх, лихо смешанный с яростью и осознанием собственного бессилия, подбирался все ближе и в конце застрял сухим комом в горле, не проглотить.Где он?
Леон лежал на холодном каменном полу и практически не шевелился, лишь чуть вздымающаяся грудь говорила о том, что ещё дышит, ещё жив. Хотя уместнее было бы ко всему добавить слово «пока». Пока ещё дышит. Пока ещё жив. Да, так точнее. Ближе к сути.Сколько он уже тут?
Юноша не знал, сколько он уже здесь. Ощущение времени затерялось где-то среди этих камней, от которых так часто эхом отражались его стоны, крики, надсадное дыхание и скрежет ногтей по полу. Никак не получалось подсчитать с педантичной точностью ни месяцы, ни недели, ни дни, ни часы, ни тем более минуты, попросту не хотелось. Ничего не хотелось. Леон и сам не понял, в какой именно момент в его голове появилась зыбкая мысль о том… а был ли вообще «Рокс Монки Д. Леон»? Но эта мысль все крепла. Собственное имя казалось чужим, почти незнакомым, неузнаваемым, а уверенность в том, что оно когда-то ему принадлежало таяла… подобно залежавшемуся снегу по весне. Все словно бы ускользало сквозь пальцы — никакой возможности удержать, ни малейшей.Зачем он здесь? Для чего?
«Лекарство», призванное сломить волю, уже нашло своё место в его израненном, покрытом шрамами, теле. Его шелест искушающе шептал, что может… стоит сдаться? Ему всего-лишь надо подчиниться. Принять то, что не должен был рождаться, принять смерть. Зачем он все ещё сопротивляется? Почему? Ведь так было бы проще. Легче. Боль, изнуряющая плоть, терзающая разум… она бы прекратилась. Так… почему бы не сдаться?Кто он?
Нити мыслей продолжали виться в истощенном разуме, соединяясь воедино, образуя неведомой сложности узор, невообразимо крепкий в своих плетения. И лишь за Леоном был выбор… ухватиться за него или поддаться шёпоту, позволить себе упасть в чёрную непроглядную бездну. Слаб ли он? Нет. И этот ответ в его разуме был стойким и несокрушимым монолитом. Сейчас Леон не мог даже толком пошевелиться — не было сил. Никаких причин для того, чтобы звучало столь непоколебимое «нет». Но Леон был уверен, что не слаб, никогда не был слабым… даже больше того, ненавидел слабость, презирал ее… особенно в себе.Кто он?
Стена забытья внутри, казавшаяся непробиваемой, незыблемой… Первые трещины стали появляться.Был ли Рокс Монки Д. Леон?
Юноша попытался собраться с силами — первая попытка принять сидячее положение. Собственные икры напряглись. Ноги двигались… медленно и неохотно. Ладони стали опорой, впечатавшись в каменный пол.Он был.
И… Неудача. Правая нога подвела, неудачно соскользнув, так и не став надёжной опорой.Всегда был.
Леон попытался снова. И снова… тщетно.Есть и будет.
Исполнить задуманное действие, такое простое в своей основе, но сложное в воплощении, получилось с шестой попытки.Кто он?
Леон. Рокс Монки Д. Леон. Племянник Рокса Д. Шебека. Внук Монки Д. Гарпа. Сын Роксы Д. Сиерры и Монки Д. Драгона. Брат Монки Д. Луффи. Лучший выпускник морской академии из своего потока. Бывший контр-адмирал, изгнанный с позором из Морского Дозора, объявленный преступником, за голову которого назначена награда в 350 000 000 белли. И пока дышит… не сдастся. Не отпустит руки… пока жив.
***
В камере временного заключения ощущение времени и вовсе отсутствовало. Часов не было, как и календаря — тем, кто оказывался в этих мрачных и безжизненных стенах, совершенно ни к чему знать нечто подобное. Ведь срок… он не важен. Когда оказываешься здесь, то невольно возникает уверенность, что выйти уже не получится — эдакая прелюдия перед Импел Дауном. Леон и сам не понял, в какой конкретно момент перестал различать дни. Честно признаться, он даже не знал, прошла ли неделя с его пребывания здесь или… уже больше? Время завтрака, обеда, ужина — эти понятия и вовсе стерлись из памяти. Еду приносили тогда, когда вспоминали, когда считали необходимым, поэтому опираться на прием пищи, чтобы понять, который час, не получится. Была попытка царапать отметки на ребристой стене, но вскоре попросту сдался, сбившись в какой-то момент. Иногда в камеру попадали газеты, хотя и не часто. Поначалу, Леон даже обрадовался, но потом осознал, что газета в руках, на титульной странице которой написана дата выпуска, вряд ли чем-то могла помочь, так как ее «свежесть» легко была поставлена под сомнения из-за посеревших страниц. Вот и сейчас юноша сидел, прислонившись спиной к холодной стене. У ноги стояла пустая миска, похожая на собачью, в которой еще совсем недавно была отвратительная на вкус похлебка. Леон не знал, из чего ее готовили, но предполагал, что та была сделана из несвежей еды, которая годилась разве что в категорию «отходы» или вовсе из крыс, так как их тут было предостаточно — вряд ли Морской Дозор тратился на закупку свежих продуктов для заключенных, которые далеко не всегда доживали до назначенного им срока отсидки. Но даже если похлебка готовилась из крыс, Леон ее ел, ибо другой еды в здешнем «меню» не ожидалось. Хотя, стоит отметить, что та, которая была, не отличалась особой питательностью. В руках у Леона был номер «Еженедельного вестника» за двадцатое октября — газеты им в камеры периодически забрасывали здешние охранники, когда прочтут сами. Сквозь прутья камеры юноша видел, что некоторые его соседи и вовсе не читали их, используя те, как туалетную бумагу. Мало кого из тех, кого жизнь закинула сюда, интересовался тем, что творится за стенами штаба Морского Дозора. И их можно было понять. В конце концов, слишком мала была вероятность того, что удастся выйти… так, какой прок узнавать, что же там такого произошло двадцатого октября? Возможно, и Леону следовало быть таким же: забыть о той жизни, что была за пределами этих стен, обрести болезненное равнодушие и ждать лишь того самого дня, когда окажется в Импел Дауне, а следом казнь, после которой все кончится. И ведь еще совсем недавно или… уже довольно давно — снова режущее ощущение отсутствия времени капканом сдавливало внутренности, перекручивая их — Леон и сам думал лишь о том, чтобы все кончилось. Так и правда было бы легче. Однако руки почему-то отказывались опускаться. Нет, мечты о свободе не кружились в голове подобно растревоженному рою ос: несмотря на своё состояние и положение, юноша изо всех сил старался мыслить здраво, не обманывая себя. Тогда… зачем газеты? Просто, когда они были в его руках, чувствовалась связь с тем миром, из которого Леон оказался «изгнан», от него избавились, вырвав с корнем, как поступают с никчемными сорняками. И юноша боялся потерять эту связь. Страх был настолько силён, что стоило газете только приземлиться на холодный и грязный пол камеры, как Леон срывался с места, с отчаянием оголодавшего зверя вцепляясь подрагивающими руками в газету, бегая глазами по заголовкам, строчкам. Лишь бы не терять связь, не обрезать последнюю ниточку, что соединяла его с внешним миром. Та газета, что была у него в руках, не стала исключением. Леон с жадностью вчитывался в каждую строчку, боясь пропустить хоть что-то.[Рокс Монки Д. Леон! Шпион в рядах Морского Дозора!] Наши дети выросли на историях о доблестных стражах правопорядка, что изо дня в день ставят на кон свою жизнь, лишь бы мирные жители могли спать спокойно. Знаменитый своими успехами и свершениями Монки Д. Леон, внук героя Морского Дозора Монки Д. Гарпа, был тем, кем стоит восхищаться, ведь в столь юном возрасте смог дослужиться до звания «контр-адмирала». Но оказался волком в овечьей шкуре! Из проверенного источника стало известно, что тот, кого можно было ставить в пример, является сыном самого разыскиваемого преступника революционера Драгона и племянником ныне покойного пирата Рокса Д. Шебека, известного своими злодеяниями! На чьем же примере растут наши дети, дорогие читатели? Насколько нам известно, в данный момент Рокс Монки Д. Леон содержится под стражей на одной из баз Морского Дозора на Гранд Лайн, ожидая своей отправки в Импел Даун. Остается надеяться, что стены Импел Дауна сдержат порывы обманщика и предателя, пока он не привнес в мир больше хаоса, чем его отец и дядя! Правосудие должно свершиться!
Руки сжали газету до побелевших костяшек. Бумага в живых тисках натянулась и жалобно заскрипела.***
Приходил в себя Леон медленно, тягуче и совершенно без желания разлеплять глаза. Голова казалась невероятно тяжелой, практически неподъемной. Видимо, успел-таки задремать. Темно. Очень темно… Веки будто бы налились свинцом. Тело не слушалось.Глубокий вдох. Выдох.
Казалось, в груди что-то оборвалось. Нет, все нормально. Только казалось. Еще одна неудачная попытка открыть глаза. Ничего не вышло.Вдох. Выдох.
Дышать трудно. Воздух какой-то густой и вязкий. Тяжело. В груди опять что-то больно кольнуло. Кажется, вдох был слишком глубоким. Медленно, но получилось чуть приоткрыть глаза.Вдох. Выдох.
Глаза болели. В легких что-то болезненно кололо. Кулаки сжались, тут же разжимаясь. Слабость. Тело слушалось неохотно.Вдох. Выдох.
Снова безрассудная попытка открыть глаза. Резкая боль. Но веки все равно упрямо поднимались вверх. Тяжело. Больно.Вдох. Выдох.
Глаза уже должны были привыкнуть к свету. Тело уже могло переносить боль. Дышать стало гораздо легче. Над головой знакомый потолок камеры.Вдох. Выдох.
Силы постепенно начинали возвращаться. Тело слушалось лучше. Уже не больно. Не страшно. Жить можно. Осторожный поворот головы в сторону. Перед глазами расплывчатые пятна. Предметы вокруг постепенно набирали четкость. Снаружи, судя по звукам, явно какая-то суматоха. С некоторым трудом, но поднялся. Конечно, его тело было истощено, но слабость не из-за этого — с выносливостью у него всегда было все в порядке. Корни немощности брали своё начало из-за оков, сделанных из кайросеки и пыток — именно это истощало, лишало сил, блокировало силу дьявольского фрукта, которая залечила бы раны, позволила бы восстановиться, хоть и не полностью. Сначала были шаги. Да, это были именно они. Звук чьих-то шагов гулким эхом отскакивал от стен. Можно было подумать, что это его «тюремщики» — ну, а кто ещё мог быть, если не они? Вот только Леон был уверен, что это не они. Звук шагов… отличался, был совершенно другим. Явно не форменные сапоги. Да и чеканная военная выправка всегда слышна, но… не в этот раз. Шаги сквозили уверенностью и расслабленностью. Кто бы это ни был, создавалось ощущение, что он просто решил прогуляться по базе Морского Дозора — даже любопытно, кто же этот самоубийца, ведь с чувством самосохранения у него явно была напряжёнка, если не сказать больше. А ещё… ещё были сандалии. Точно, сандалии. И тихий, едва слышный, шелест перьев. Леон тряхнул головой, словно восприняв все за слуховую галлюцинацию и пытаясь отогнать ее, но не выходило. Юноша даже прильнул к решетке, отмахнувшись от внутренних опасений — желание узнать, что же происходит, было слишком сильно. Шаги все приближались. И по мере того, как фигура неизвестного отчётливее проступала из темноты коридора, глаза Леона расширялись в неверии. Юноша буквально оцепенел, застыл, словно позвоночник залили цементом от основания и до самого конца — потребовалась секунда, чтобы тот внутри затвердел так, что он больше не мог пошевелиться, даже если бы захотел. Леон просто смотрел во все глаза на того, кого меньше всего ожидал здесь увидеть и… не верил. Не верил. Не верил, что это он, что это все взаправду, ведь истощенный произошедшими событиями разум мог запросто сыграть с ним жестокую шутку. Перед ним был… Марко. Он остановился прямо напротив решетки. А Леон все смотрел и смотрел. Так и хотелось спросить тихо, хрипло, надсадно: «Это… взаправду?.. Ты… не сон?» — этот вопрос так пока и не прозвучал. Командир первого дивизиона пиратов Белоуса, стоящий напротив его камеры, казался сюрреалистичным бредом. Как, собственно, и все в последнее время. Леон отчаянно старался цепляться за реальность, за происходящее здесь и сейчас. Вот только делать это становилось сложнее. Действительность с каждым разом все ловчее и проворнее ускользала сквозь пальцы. Приглушённым эхом доносились звуки взрывов и стрельбы, чужие крики, но они казались прямо сейчас слишком далекими. — Зачем ты пришёл?.. — тихо, хрипло, надсадно. — Тебя… не должно быть здесь… — Опять ты своими «должен» и без долговых расписок, — со вздохом проговорил Марко. — Я тебя тогда тоже не просил о помощи. Так что, не я это первым начал, йой.