Сквозь кровь прожить

      Казалось бы, я уже почти совершеннолетний волшебник и через месяц с меня снимут надзор, а я заперт дома и огребу по полной за одну только мысль из него выйти. Весь июль я просидел над мотивационными письмами (полстрочки в час) и бумажками для поступления, однако заверять их мама относила сама или перепоручала кому-то еще. От скуки я вытащил из чулана старые тренировочные манекены и практиковал боевые заклинания, если позволяла погода. Мама подкинула мне продвинутый учебник по руническому языку, который отлично прижился на моем столе в качестве подпорки для локтя. Я копил свое возмущение и набирался намерения взбунтоваться, но мама дома только ночевала, и то не каждый день, и весь мой бунт доставался чучелам.       – Я бы с удовольствием остался дома хотя бы на день, – сказал Тео, когда я сбежал к нему по каминной сети.       – Почему ты в самом эпицентре событий, а я на домашнем аресте? Даже в Косой переулок нельзя!       Я посмотрел на часы, вот бы они загорелись. Одиннадцать вечера, если не вернусь домой тотчас, то мне и к Тео запретят наведываться.       – Потому нельзя, что ты непонятно зачем в этот эпицентр рвешься. Хочешь весь день разбираться с противоречащими друг другу указаниями? Взмахом пера сортировать людей по камерам?       – Пишу эти письма непонятно зачем. И так понятно, что никуда я не еду…       – У тебя еще есть шанс сбежать отсюда. Вот и используй его. Я бы на месте миссис Бекер сделал бы то же самое.       – Запер бы меня?       – Обеспечил бы тебе продление детства. Сделал бы все возможное, чтобы ты был в безопасности, когда остальные и слово такое забыли. Люди всех кровей пропадают на улицах среди белого дня, будто их никогда и не было. А ты лакомый кусочек, за тебя можно вымогать большие деньги как у управляющего банком, так и у ведущего адвоката. Похищение с возвратом – лучшее, на что можно уповать. Скорее схватят и с концами. Чистокровный волшебник – новый приговор, если ты попадешь в руки кого-то, кто лишился своих близких. Идет война, Питер, какие бы эвфемизмы к ней ни подбирали. Поэтому…       – …сиди дома и не рыпайся.       – Именно.       – А учеников так и не нашли?       – Об этом я и сам не знаю.       Я вернулся домой и стряхнул летучий порох с рубашки, когда пламя снова разгорелось, и в гостиную вышла мама.       – У Тео, – сказал я, опережая ее вопрос.       – Как у него дела?       – Нормально. – Если это слово теперь существует. – Не хочешь спросить, как у меня дела?       Я стоял к ней спиной и продолжал счищать с себя невидимый пепел.       – Как у тебя дела, Питер?       Лучше бы я молчал. Лучше бы меня вовсе не было ни здесь, ни сейчас, нигде, никогда. Тео прав, сейчас мои дела, на самом деле, отлично (сыт-одет-обут, под присмотром, сплю в своей кровати и прочее), но если я так отвечу, то прозвучит иронично. Если действительно лучше и не бывает, то почему мне так плохо? Оттого ли, что папа пропадает и я точно знаю, что не только на работе? Или от того, что мама продолжает спасать грязнокровок, когда впору залечь на дно? Оттого, что я, неблагодарный и избалованный сын, вместо того чтобы оказать ей поддержку (как? что я могу, если ничего не знаю?) чиню новые неприятности? Или дело в том, что вокруг меня война, что Тео в ней, мама, папа в ней, Майкл и Вейзи сбежали, а я продолжаю строчить бесполезные письма и надоедать Тео своим нытьем, когда впору… что? Что мне делать? Все так же прятаться, как долго? Еще месяц, два, год, три, всю жизнь?       Нужно что-нибудь придумать. Назначили собеседование с представителем университета… пригласим его домой. Мне нужно купить новые книжки по руническому языку, все твоё я уже прочитал… доставим совиной почтой. Я знаю наперед все ее ответы на мои жалкие запросы.       – Когда ты мне объяснишь, что происходит? Ты же сама позволила подслушать разговор с Пруэттом!       – или не хотела, чтобы все подумали, что твой сын опустился до подслушивания? Тео бы ты тоже посадила под замок? Нет, ему можно доверять, с ним можно обсудить все наголо, а я малейшего посвящения в детали не достоин. Про его дела спрашивать в самом деле обосновано, потому что он, как и ты, мама, костьми ляжет за свои убеждения, может, завтра? Я на пороге кошмара наяву, вот как мои дела, и не могу даже руки поднять, чтобы стряхнуть действительный зеленый порох с манжеты –       – Не сегодня.       – Почему?! То есть в самом деле есть, что объяснять?       Это я сам развернулся или она меня? Не помню прикосновения к себе или переступа, впрочем, плевать.       – Питер…       – Что – Питер? Всех перебьют, а я буду один жив-здоров сидеть в этом ебучем доме!       Давай, еще ногой топни. Поэтому с тобой никто и не говорит, как со взрослым. Мама запрокинула голову и недвижимо смотрела куда-то в потолочный угол, где, верно, сидел куда более интересный, чем я, скажем, паук. Милле с нее рисовал Орлеанскую деву.       – Что ты предлагаешь? Отправить тебя пытать людей, достаточно увеселительное занятие? – она закрыла глаза и надавила на них пальцами. – Нет, нет… погоди. Давай спокойно все обсудим, я сегодня уже наоралась… Давай позовем кого-нибудь тебе в компанию, чтобы тебе не было скучно. Скучно, подумать только, – последнее она сказала совсем тихо, я прочитал по губам. Она не знала, что я умею. Опустила руки и, наконец, упала с небес на землю, ведь под ногами путается всего лишь ее сын. – Например, Михаэля…       – Он сбежал. И я его прекрасно понимаю.       – Сбежал? Куда? Из дома? – отметаем вторую часть, эмоциональная мишура плохо крепится к протоколу, степлер подавится.       – Нет его, вот и все!       – Я не знала.       – Да что ты вообще знаешь?       – Как, по-твоему, я могу за этим уследить? – она переключилась на свой рабочий тон. Поразительная четкость, чтобы секретарь судебного заседания мог разобрать каждую буковку и правильно нашептать летающему перу. – Весь день бегала за одной лишь подписью, потому что пришлось самой переделывать безграмотно составленный акт. Оправдание на сотне пергаментов, смертный приговор на одном. Моя работа намного сложнее прокурорской, особенно сейчас, когда…       – Уследить за «этим»? Будь так добра разобраться с деталями моего личного дела, прежде чем осуждать на пожизненное. Тебе легче посадить меня под замок и не париться. Кого еще позовем? Я в няньке давно не нуждаюсь, как ты не понимаешь?       – и в надсмотрщике тем более. Я всего лишь хочу жизни и свободы, разве это не входит базовый пакет человеческих прав? А ты, ты потворствуешь моему заточению, но –       – Питер!       Все какой-то повтор, предлагаю – что? Майкл сбежал. Тео больше не со мной, даже если я остаюсь в Англии. Помилование – сотня, смертный приговор – ее зеркальное отражение. Смертный приговор – один, помилование – один в третьем разряде, по нулям в хвосте. Вейзи сослали, Майкла след простыл. Я все, все это понимаю, принимаю, но мне так тесно и так одиноко, может ли это понять хоть одна душа?       – Ладно… – безнадежно. Разве хоть раз получалось? Договориться означает, что я в конце концов принимаю ее волю. – Торжественно обещаю, что не брошусь в открытое пламя, на это мне достает ума. – В который раз я блуждаю в узоре этого ковра? – И не собираюсь чинить неприятности. Можешь быть спокойна. – Дозволение? От меня? Лучше бы я не открывал рта вовсе. – Никого не надо приглашать.       – Ты уверен?       – Уверен. Сам как-нибудь…       Я хотел отклониться, когда мама потянулась ко мне, но вместо гибкого позвоночника кто-то (скажи – имплантировал) стальной стержень. Хотел скинуть ее руку, когда она коснулась моей щеки. В ямке под большим пальцем растертое пятнышко чернил. Усталость ее сильно старит или это я отказываюсь признавать, что это естественные изменения? Боюсь даже их обозначить, выше моих сил. Нет ничего страшнее, когда тебя разглядывают так же – пытаясь запомнить таким, какой ты есть сейчас.       Она притянула меня к себе и обняла, а должно меня отругать за ненормативную лексику и капризность, я бы так и поступил на ее месте. Она бы сама так поступила на своем месте. А я так и не понимал, как мне ее обнимать, и потому только нагнулся, чтобы ей не тянуться. Скажи – положительное подкрепление, а что это значит? Успешная дрессура, на выходе – послушный сын, который больше не грызет поводка.       – Уже поздно, – сказал я и отстранился первым, другой натасчик научил меня знать меру. – Я пойду к себе.       Я проворочался всю короткую ночь, изнывая от невыносимой духоты. Зажав палочку с Люмосом губами, отыскал веер и зачаровал его, чтобы он неустанно обмахивал мое лицо. Как только я засыпал, он с хлопком складывался и валился на подушку (в лучшем случае) и на мое лицо (в худшем). Тэссе оги, боевой веер с металлическими спицами, не предназначенный для таких мирских задач. Растирая щеку, я сел на кровати и, пошатываясь и путаясь в широких штанинах, вышел на лестницу. Тянуло кофе. Я перевесился через перила и глядел сверху за перемещениями мамы. Отчего так рано? И при параде… Волосы прихвачены длинными узкими заколками, истинно волнистые. Легкий летний костюм, серый как алюминий.       Почувствовал, что, наконец, смогу уснуть (голова вот-вот перевесит все остальное тело, и я кувыркнусь), но я решил проводить ее, тем более она уже ворошила портмоне, уперев его в коленку, а коленку в стенку. Адвокатское удостоверение – есть, пропуск – есть, самые важные бумажки на свете – есть. Люди всегда другие, когда думают, что на них никто не смотрит. Я присел на корточки в превентивных целях (падение с лестницы точно не останется незамеченным, да и без верха разгуливать по дому дурной тон). Она накинула на себя мантию и капюшон, чтобы не запачкать одежду летучим порохом и нырнула в гостиную. Я увидел только отсвет пламени на ониксовых плитах, вздохнул, подтянул себя вверх, зацепившись руками за перила, и добрел до кухни, одной из. Это была лично мамина, небольшая, с выходом в сад. Здесь пахло кофе особенно густо. Я выдул два стакана холодной воды и, расчесывая комариный укус на плече, вернулся в спальню другим путем. Проходя мимо папиного кабинета, я на удачу дернул за ручку. Заперто на ключ. Укладываясь, я поклялся, что непременно сяду за руны и допишу все письма, как только проснусь, даже завтракать не буду, встал – сел, пишу, учусь…       Сильный дребезжащий удар. Из сна меня выбросило в сердечную паузу. Всего лишь хлопнуло окно. Я налег на стол, пергаменты разнесло по комнате, один даже катался по газону. Отыскал палочку (в ночи бросил ее в ящик комода и запер) и притянул убежавшее письмо, но от одного вида кривоватых строчек мне подурнело. Умылся, побрился, помылся, переоделся, спустился на кухню, позавтракал-пообедал и силой загнал себя обратно в комнату, чтобы, случись у меня вдохновение, я тотчас мог взяться за дела. Старина Том вышел на прогулку и, сцепив руки за спиной, шел вдоль границы леса. Ветер раскачивал верхушки деревьев и как злая пастушья собака гнал стадо дождевых туч. Я подвинул к себе учебник по рунам и на глаз отмерил треть, раскрыл, когда услышал шум в гостиной и стук по плитам. Папа вернулся. Может, он возьмет меня с собой в банк? Как мне раньше не пришло это в голову?       Я захлопнул учебник и поднялся на второй этаж. Дверь кабинета открыта, гремело, услышал даже пару нецензурных слов. Постучал и заглянул. Папа потрошил ящики, сыпались ранее стройно организованные документы, в окно влетел филин и сел на жердочку.       – Пап?       Он споткнулся о сумку, ее протащило, выкатились печатки и печати.       – Пап!       Я его никогда таким не видел. Он посмотрел на меня, нет, сквозь меня, будто не узнал. Воротник сбило на сторону, на столе грудой лежали пальто и мантии.       – Да, да, привет. – Он провел рукой по лицу, обернулся на бардак и подскочил к столу, скинул с него всю одежку, присел, не с первого раза подцепил пергамент с пола, шлепнул его освобожденную столешницу, выдернул из кармана перьевую ручку, потряс ее и отбросил. – Найди перо.       Я закрыл дверь и прижался к ней спиной.       – Ты куда-то?..       – Найди перо! – рявкнул он и метнулся ко мне, и я думал, ударит или убьет, но он резко свернул к секретеру и дернул один из ящичков.       Я бросился к столу, что-то хрустнуло под подошвой. Филин вытаращился на меня камедными глазами и поднял перьевые брови… перо, писчее перо. Я видел все и ничего сразу, кончиками пальцев по лакированную столу, краем глаза за гусиный хвост недозаправленной рубашки.       – Я принесу свое, – прошептал я, когда увидел то, что ему нужно, под столом.       Я присел, что-то снова упало, и я стукнулся макушкой. Видел только папины ноги, песочного цвета брюки, туфли на босую ногу… Я кое-как выбрался, выпрямился, протянул ему перо. Куда вероятнее, что чернильница материализовалась под моей рукой, чем я ее нашел.       – Пап, где мама?       Он так сильно нажимал на перо, что могло вот-вот переломиться. Пергамент порвался, но папа продолжил писать, размашисто, даже в спешке не скупясь на длинные буквенные хвосты. Он скатал письмо в трубку и, колупаясь и шатаясь, будто пьяный, продел его в петлю на лапе филина и вытолкнул его в окно, а сам перевесился через подоконник, выглянул, схватился за ручки (похожие на песочные часы, разве что отлитые из бронзы) и закрыл створки. Разом потемнело, воздух – переносчик света? Он прошел мимо меня, задев, дернул какую-то книжку. Со скрипом шкаф отъехал в сторону и обнажил сейф, о котором я прежде не знал. Провернулся круглый замок, что-то щелкнуло, и папа схватил чеки как дети хватают осенние листья – всей ладонью, сминая.       – Возьми, что осталось, – резко сказал он, и я даже не понял, что он обращался ко мне.       Осознание зарождалось не в голове, а в кончиках онемевших пальцев. Папа запихал бумажки в сумку и крутанулся на месте. Я подошел к сейфу (призраки умеют ходить? или они плавают?) и сунул в карманы то-не-знаю-что, прикрыл тяжелую дверцу. Все нужные вопросы встали поперек горла. Папа куда-то исчез, и я, совсем себя не чувствуя, на ощупь и на звук добрался до его спальни и застал его перед раскрытыми платяным шкафом. Он стоял замерши, в полной тишине, будто по нему ударили парализующим заклинанием.       – Мне… мне тоже собирать вещи? Где мама?       Он отмер и захлопнул шкаф, и ни один мой вопрос его не настиг, видимо, отскочили от дверцы. Он взмахнул палочкой, сомкнулись тяжелые шторы. Я попятился, он снова проскочил мимо меня, и я вцепился в него, мог бы – врос бы пальцами в его плечо.       – Пап, ты убегаешь? Что произошло? – он попытался скинуть мою руку, я прилипчивый нищий. – Тебя преследуют?       – Думай своей головой, Питер!       Мы оба замерли. Что-то грохнуло на улице. В раз он изменился, вдруг сгреб меня, быстро приложился губами к виску, развернул (или провернул, как ключ) и толкнул в спину, шаг, шаг, и я побежал, врезался в дверь спальни. Тюль утянуло на улицу, с неба на землю упала черная комета. Я пригнулся и, вцепившись в столешницу, выглянул. Человек в мантии и маске. Я вцепился в палочку и осел на пол. Папа появился в дверях, подлетел ко мне, схватил за руку и поднял на ноги, разве что забыл научить меня ходить. Что, что брать с собой? Куда я бегу? Он что-то сказал мне, я не разобрал, даже по губам не смог прочитать, а он уже дотащил меня до двери и выставил в коридор. Кто-то был в холле, и я бросился в другую сторону, к черной лестнице, спустился, пригибаясь, цепляясь за перила и чуть не навернулся, когда что-то то ли лопнуло, то ли взорвалось. Я нырнул в кладовую. И остаться бы навечно в этом углу, слиться с темнотой… я скосил глаза в щель между дверью и косяком. Пока никого, но шевельнусь, выйду и непременно попадусь. Я в многослойном сне, потерялся в градации реальности и вымысла? Нет, нет…       Я ведь когда-то стоял в этом углу, совершенно точно, примерял его на себя, отмечал, что он мне на вырост. Лишь одно я понимал с кристальной ясностью – чем дольше я остаюсь в этом укрытии, тем меньше я захочу из него выйти, а здесь меня найдут, однажды непременно. Перед глазами все вдруг поплыло, и я схватился за полку, резко оттолкнулся от нее и будто по углям пробежался до маминой кухни, выбежал в сад, завод кончился, я упал на колени под кустом гортензии.       Рабочий камин, гостиная, возвращаться в дом невозможно. Добраться до чулана с метлами? Напрямик и в лес, бежать на своих двоих. Запрет на трансгрессию. Я шарахнулся, что-то упало прямо рядом со мной, на кухне. Турка, что стояла на самом краю? Кто-то задел ручку, которую я чудом обогнул? Оттолкнувшись от земли, я выскочил из укрытия, и я точно знал, что меня заметили, я под прицелом чьих-то зрачков. Прямо надо мной разбилось окно (второй этаж, папин кабинет), и я еле успел убежать из-под града осколков, ладонями в шипы чайной розы. Меня держали на ногах только любезно протянутые руки кустов разной степени колючести. С каждом шагом ближе либо к спасению, либо к смерти. Нужно было свернуть! Я бы уже успел добраться до метел, а теперь обходил дом кругом, рука вдруг провалилась, окно открыто, и я, не думая, подтянулся, перевесился и рухнул на пол в галерее. Отсюда напрямик до гостиной. Секундная передышка, и почему так тихо? Я уткнулся носом в пол и прикрыл затылок руками, пытаясь остановить хоровод цветных искр перед глазами, когда черно-белый пульсирующий узор пророс в его промежутках. Я не понимал, открыты ли мои глаза или нет, наощупь нашел подоконник, и, наверное, поднялся, потому что что-то определенно изменилось. Может, я просыпаюсь новым, особенным способом? И конец этому кошмару близок, отделаюсь разве что легким испугом, когда очнусь…       Если я и мог проснуться, то этого не случилось. Я обнаружил себя уже перед камином, локтем налегая на полку. Стройный ряд фарфоровых индийских слонов, неправильная перспектива, дальний самый большой. Кто нагнал театрального дыма в мой дом? Костюмированный маскарад, посол смерти прямо в дверях, держит драматическую паузу. Нет, он будет здесь через десять, девять… Если не перенесусь сейчас (сейчас же) то умру. Я зачерпнул летучего пороха из пиалы и ввалился в камин, по стенке встал (телом владел пятнами). Вспыхнуло зеленое пламя. Успел прыгнуть или сгорел в смертоносном проклятии?       Неужели снова свалился с кровати? В этот раз на живот. Тикали часы, у каждого механизма есть свой голос. Глубоко вдохнуть не получалось, не только подо мной, но и сразу над, и пол, и фундамент, и земная твердь, и спираль Ада. Потому я лежал и дышал тихо, медленно, боролся с желанием чихнуть – ужасно щекотало в носу. Память разворачивалась как смятый фантик, кое-где остались только серебристые зияния. Я был неимоверно рад той панике, что накачала моё сердце до исполинских размеров – это состояние мне знакомо, оно многое проясняет, и коль я проснулся и даже если страшно сейчас, то это пройдет.       И то, что кто-то стоит надо мной, это видение, уж больно подозрительно, что я знаю не глядя. Я пролежал так, пока призрак не пал жертвой пробуждения. Я уже понимал, что я не дома и что дома мне сегодня не быть.       Темно. Щекотливо пахло сухими травами. Онемение сошло, я пробно пошевелился, подвигал рукой так и сяк. Что-то определённо не так. Исследование ощупыванием обнаружило новую телесную компоненту под лопаткой. Стеклянный осколок. Выдернуть его тотчас я не смог, все водил пальцем по торчащему краю. Если это верхушка айсберга, я уже почти труп. Кое-как сел. Все вокруг расчерчено тусклыми полосами света, проникающим сквозь заколоченные окна. Стеллажи заставлены банками и мешочками, книжками. Осторожно пошевелил стекло. Скорее найду врага, чем помощника или лекаря. Глядел прямо перед собой, в торец захламленной этажерки. Все равно что молочный зуб выдернуть, да? Верхушка не больше подушечки большого пальца. Я не помнил рецепта даже рябинового отвара. Кроме рябины там было еще дохера всего.       И я рванул осколок, кинул окровавленный зубчик промеж ног (он подскочил и застрял в щели между деревянными досками) и зажал рану пальцами. Возможно, я убил себя прямо сейчас. Что толку от чистой крови, если я ею истекаю как маггл, грязнокровка, полукровка? Осколок совсем небольшой. Можно ли сказать, что мне повезло? Всего лишь…       Я обернулся на камин из красного кирпича. Криво стояла снесенная мною чугунная перегородка. Отследить меня плевое дело. Так почему я здесь один? Я подполз к прилавку и упал виском на полку. Голова невозможно кружилась, и я наблюдал за собой чуть сбоку, как если бы сидел рядом. Почему штанины мокрые? Плотно налип серый пепел. Почему меня не преследуют? Почему…       Я считал вальсирующие пылинки в светлой жилке темного воздуха. Праздное занятие, которое может себе позволить только осужденный на казнь. Никаких дел больше не осталось и не предвидится. А память все назойливо похрустывала, тоненькая, но прочная на разрыв фольга, если только не найти нужное направление растяжения… блеснуло что-то, и перебором всего сверкучего я приписал эту вспышку хрустальной подвеске с люстры, да, точно, видел ее совсем недавно на уровне глаз, радужный лед, стопка подтекающих нимбов над головой моей мамы, которая…       Как же мерзко тепло и влажно под пальцами, даже не о что обтереть руку, все в пыли и пепле. Рубаха прилипла к спине. Дверь напротив приоткрыта, сразу за ней узкая, темная, деревянная лестница. Под полом шуршали и перебегали мыши. Я оставил его там. Он хотел оставить меня. Он, вероятно, мертв. Вероятно, мертва она. Остался я. Простая математическая операция на вычитание. Я равен нулю. На улице залаяла собака, гулко стучала по брусчатке, вероятно, трость. Плыла в свете особо крупная пылинка. Трость умолкла, собака перестала. Я все-таки чихнул. Часы остановились. Не встало только сердце, подталкивало кровь к калитке в теле, а билось по привычке, и просилось на ум какое-то слово, которое я еще не знал. Еще? Смешно. На полке, что врезалась в висок, в самой тени лежали сикль и толстый журнал с волнистыми страницами, торчал кончик писчего пера. Тянуло чем-то мерзким, и я с трудом повернул голову. Справа от меня лежал веник сушеной мяты, перевязанный белой толстой ниткой.       – Мята успокаивает, – твердо говорит Тео. – Как она может тебя раздражать?       – А еще ею маскируют запах разлагающихся тел, – бубню я. – Очень успокаивает.       Тео. Если есть заклинание смерти, то его имя – заклинание моей жизни. Вращение мира остановилось, у всех вещей снова единый контур. Мой финиш – порог его комнаты. Я суетливо обтер ладони о светлые брюки. Вдруг стало важно выяснить, где я, потому что исходя из этого я проложу маршрут к его дому. Стало важно поднять палочку, еще пригодится, если придется, скажем, убивать, чтобы до него добраться. И загнать в тело-голема свою душу тоже, а то блуждает, потерялась. И даже осторожность превыше всего – если я, неизвестно за что преступник, перенесусь через каминную сеть в его дом, то заражу его своим статусом «вне закона». Найти метлу. Определить, где я. Задержаться в живых. Наверное, умыться. Совершенно точно умыться.       На этот раз я воспользовался этажами полок, чтобы встать. Дверь пришлось усиленно толкать, чтобы создать минимальный зазор, достаточный для перетекания в еще более плотную темень. Эхо умножило меня в десять раз. На первом этаже окна остались зрячими, и я осторожно выглянул наружу. Это же Косой переулок… разве что из сорта тех кошмаров, где знакомое преломляется и даже будучи вполне нормальным вселяет глубокий ужас. Темные окна там, где раньше горело. Пустота там, где стояла толпа. Прохожий головы не поднимает. Улица стесняется собственной наготы и прикрывается листовками, объявлениями о розыске и о пропаже.       Я отыскал ванную и обжег лицо холодной водой. Рубашка приросла к спине, заглядывать в зеркало смелости не доставало. Пробежался по комнатам, особо не отягощенных содержимым. Под лестницей обнаружил пыльный и низкий чулан, набитый сокровищами – изношенными мантиями, ведрами, швабрами, и… ухватился за треснувшее древко и выдернул из стойки старую метлу, прутья тут же рассыпались. Я собрал все золотые веточки (погрызенные кем-то), отыскал тут же моток толстых белых ниток, сел на пол и вообразил себя мастером макраме. Нитки цеплялись за царапины на ладонях, но это ничего, все ничего…       Метла оказалась самой обыкновенной. Как ни уговаривай, лежит мертвая. Я снова обошел все комнаты, прихватил старую мантию, растолкал новую дверь и вывалился во внутренний двор, поймал макушкой холодную каплю с козырька, а хотелось, может, пулю, пусть я довольно слабо представлял, что это такое. Метла, метла! Разбитая промокшая бочка, очень приличный, но тоже мокрый стул, десяток окон с разной степенью открытости век. Я натянул капюшон до самого носа, как делал в детстве, чтобы рассмотреть узор перед глазами. Смотри под ноги, Питер! И я скосил глаза вниз в тот момент, когда черный кот проехался щекой по пепельной штанине. Желтоглазый, тощий, очень жалкий. Открывал пасть, а мяукать будто разучился, мол, додумай сам, о чем я тебя умоляю. О еде? О ласке? О доме? Обнял меня хвостом, очертил восьмерку и унес на себе серое напыление. Нечего больше с меня взять.       Я сунул палочку в рукав и придержал ее кончик пальцами. Низкая арка, высокий порожек черной калитки. После третьего заброшенного дома я перестал считать. Все, что можно было вынести, вынесли до меня. Самые окраины, здесь жили магглорожденные. Закрытые лавочки, зияющие окна и их прежнее наполнение, похрустывающее под ногами, темный книжный магазин, закрытое почтовое отделение… Красная облезлая будка показывала миру белый язык. Дверь почты оказалась заперта, и я залез через окно, осторожно ступил на ковер влажных конвертов. Особо важную корреспонденцию иногда доставляли люди. Я перепрыгнул через стойку и прошел все рабочие помещения (всего четыре), вышел к необитаемой совятне. Безнадежно. Мелкая морось, осевшая на мантии, ощутимо ее тяжелила и холодила, все мое тепло сгустилось в районе лопатки. За совятней тупик, и я развернулся, перешагнул через метлу и прикинул, доберусь ли я до Тео пешком (очень смешно)… что я только что сделал?       Я медленно развернулся, чтобы не спугнуть ее, мало ли… метла, темная, чуть подгнившая с боков, лежала на влажной брусчатке. Один из упоров для ног отломан и утерян навсегда. Тем не менее, она послушно прыгнула в мою руку, и в самый раз я оторвался от земли, потому что ноги больше не держали. Я утонул в мути низких и холодных облаков.