Ничего не останется после

На следующий день они устанавливают ёлку. Дерево почти три метра в высоту, едва не упирается верхушкой в самый потолок. Красивые стеклянные шары ярко переливаются блёстками, сверкают в свете гирлянд, когда оказываются на пушистых зелёных ветках. Кокичи, наверное, как и вчера сидел бы без дела, едва не засыпая. Но Каэде внезапно попросила его помочь. А он не нашёл причины отказать. Теперь он сидел на широких плечах Гонты, осторожно вешая хрупкие шары на самом верху. Из небольшой колонки льётся праздничная музыка. Он тихо напевает слова под нос вместе с остальными, хотя совершенно не помнит, чтобы учил эти песни. Так глупо. На его голове рождественская красная шапка с пушистым белым помпоном на конце — её кто-то, радостно смеясь, нацепил на него, едва он вошёл в кухню этим утром. — Since we've no place to go, — Ома негромко подпевает, оценивающим взглядом окидывая выполненную работу, а затем вновь тянется ниже к коробке с шарами в руках Гонты, чтобы взять один. — Let it snow, let it snow, let- Ай! Он тут же отдёргивается, когда внезапно натыкается ладонью на крупные осколки разбитого шара, чем вызывает беспокойное бормотание Гокухары внизу. Поднимает руку, вглядываясь в глубокие порезы на пальцах. Кровь медленно капает на пол, окрашивая белый ковёр алыми точками. И Кокичи неожиданно ловит себя на мысли, как непривычно видеть собственную кровь без цветов… выглядит как будто даже неправильно что ли… словно чего-то не хватает… — О… ун… Ома-кун? — точно сквозь туман пробивается знакомый голос, и мальчишка осознаёт, что уже вновь стоит на своих двоих, сосредоточенным взглядом вперившись в кровоточащую руку, как будто в мире нет ничего интересней. Вокруг взволнованный ропот, на какую-то жалкую секунду кажется, словно все они действительно о нём беспокоятся… Всего лишь кажется. Кокичи сжимает губы, уже собираясь сказать, что всё в порядке, когда к ладони неожиданно прижимается мягкая мокрая ткань. — Вот, зажми, — собранно велит Шуичи, но в хмуром выражении лица всё равно не скрыть лёгкий намёк на беспокойство. Кокичи эта мысль кажется до одури приятной. — Пойдём. Сайхара осторожно перехватывает его за запястье и ведёт вглубь кухни. А он всё не может перестать искать подвоха в каждом его действии и даже возразить не в состоянии. Чего это с ним? Всего лишь царапина, с чего такой переполох? Но Шуичи выглядит так, как будто действительно волнуется, и какой бы сильной ни была обида Омы, он не сможет его оттолкнуть. Когда в последний раз Шуичи касался его вот так? Без лишних мыслей. Как будто не было тех долгих месяцев молчаливой войны между ними. И вот как это прикажете понимать? The lights are way down low… So let it snow, let it snow, let it snow. Кируми заботливо обрабатывает глубокие порезы на ладони и пальцах, накладывает бинты с поражающим знанием дела. А Кокичи не может отделаться от мысли, что Шуичи когда-то делал подобное куда приятнее, хоть и совсем не умело… Он молча смотрит на белые бинты, словно в сплетении нитей видит что-то особенное, и воспоминания снова оживают. Вновь и вновь мелькают перед глазами моменты того времени, что им удалось провести вместе. И под рёбрами уже привычно всё стягивается узлом. И когда всё это закончилось? Когда свернуло не туда и покатилось по наклонной? Может, сложись всё иначе… у них мог бы быть шанс? У него мог бы быть шанс? Шуичи заботился тогда, в Убийственной Игре, и сейчас тоже волновался. И от этой мысли становилось так приятно и невозможно горько одновременно. Как жаль, что нельзя вернуть время назад. Может, ему и вправду стоило чуть больше доверять людям? Изменило бы это что-либо? Может, тогда бы всё… было по-другому? И может… Нет. Сейчас уже поздно думать об этом всём. Сайхара ведь окончательно разочаровался в нём, и, если быть честным, Ома и сам в себе разочаровался… Негромкий стук по поверхности столешницы рядом вмиг отгоняет мрачные мысли, и мальчишка наконец отрывает взгляд от собственной ладони, глядя на кружку, над которой мягко вихрится полупрозрачный пар. — Какао? — с вялым удивлением хмыкает он. — Вам- нет… Тебе… — тут же исправляется Кируми, неловко отводя взгляд, и в её голове наверняка звучат вечно повторяемые другими слова: «мы на равных». — …тебе, кажется, нравилось раньше. Кокичи не может сдержать слабой, но искренней улыбки, когда осторожно обхватывает кружку ладонями, натягивая рукава свитера до пальцев, чтобы не обжечься. И отпивает… Вкус точно такой же, каким он его помнит. Кажется, словно это было столько лет назад… — Спасибо, — тихо шепчет он, вновь поднеся напиток к губам. — Обращайся, — сдержанно кивает Тоджо с несмелой улыбкой и оставляет рядом небольшую тарелочку с ещё горячим печеньем, прежде чем выйти из кухни. Кокичи с трудом сдерживает дрожь губ, глаза покалывает, в горле ком. Он не может не думать обо всём, что успел натворить и наговорить остальным. И пусть даже всё это было в симуляции, разве это что-то меняло? Наверное, он был просто ужасным человеком и, вероятно, всё ещё им оставался… Да, как жаль, что нельзя повернуть время вспять… и жизнь никогда не даст ему ещё одного шанса. Пока ты так сильно меня любишь… пусть идёт снег, пусть идёт, пусть идёт…

***

Приступы становятся чаще. Это плохо… нет, это не просто плохо, это ужасно. Но есть ещё кое-что более ужасное. Он не хотел, чтобы о его состоянии узнал кто-то ещё, одного Рантаро уже было много. Но болезнь просто не оставила ему иного выбора. И воплотился в жизнь очередной кошмар. Участившиеся приступы заставали в самое неподходящее время — Ха, как будто хоть какое-то время для подобного было бы уместно. Ещё и Шуичи с этими своими взглядами-вопросами, от которых схватывало сердце каждый раз. Он отвык от его внимания — хотя и не думал, что к такому вообще можно привыкнуть — и поэтому терялся каждый раз. Может, именно из-за такой неожиданной заинтересованности цветы и стали буйствовать активнее, готовые в любой момент разломать тесные стенки рёбер. Но он надеялся, что хотя бы ещё какое-то время сможет держать это в секрете. Нельзя было позволить остальным узнать. Чтобы он? Да ещё и влюбился? Даже он сам понимает, как нелепо это звучит. Он уверен, что некоторые до сих пор считали, что у него и сердца-то нет. Разве способен кто-то вроде него любить? Оказывается, способен. И долго скрываться так и не получилось. Однажды ранним утром всё стало ещё хуже. Приступ был самым сильным за последние несколько недель. Сдавило цепкой хваткой лёгкие, загорчило на языке. Прямо перед всеми. Прямо, чёрт возьми, перед ними всеми. Его буквально согнуло от боли на глазах у остальных, пока они продолжали заниматься своими делами. Кровь тоже заметили все… и лепестки… Он не думал, что способен вынести столько жалостливых взглядов одновременно… Считал, что просто не заслужил этой жалости. И, что странно, остальные, кажется, даже почти не растерялись, а может просто сумели вовремя сориентироваться. Кайто тут же схватил его за плечи, не позволяя рухнуть на пол в невыносимой агонии — от слабости предательски подкашивались ноги. Каэде отодвинула для него стул, помогая сесть, а Кируми учтиво протянула салфетку и стакан воды. Кокичи сжался всем телом, зажмурился до искр за закрытыми веками — хотелось сквозь землю провалиться. В уголках глаз проступили капли слёз, но он только обхватил себя трясущимися руками, позволяя приступу пройти. Это заняло, наверное, не больше пары минут, но по ощущениям длилось целую вечность. К такому сложно привыкнуть. Вместе с рваным кашлем и яркой кровью из горла вырывались мелкие голубые цветы. — Как занимательно, — с опасным прищуром тянет Корекиё, подходя ближе. С очевидным любопытством оглядывает дрожащую фигуру мальчика и лепестки в его руках. — Учитывая, что ханахаки довольно редкая болезнь… Кокичи хочет ощетиниться, рявкнуть что-нибудь этому мерзкому подонку, чтобы не приближался. Если остальные и решились дать ему шанс, это не значит, что он всё забыл! Но… Это название… слишком знакомое. Ханахаки… Красивое имя для смертного приговора. Цветочная болезнь неразделённой любви, что однажды убьёт его. — Разве… эта болезнь не вымышленная? — испуганным шёпотом спрашивает Каэде. — Нет, просто искренние чувства такой силы сами по себе явление очень редкое. Мало кто способен любить, посвящая чувствам всего себя. Шингуджи говорит с явным знанием дела и с неприкрытым интересом, и Кокичи надеется, что ему, как минимум, хватит мозгов не лезть к нему с лишними вопросами — потому что в ином случае, он за себя не ручается. Но от чужих слов внутри всё вздрагивает. То, что он так долго пытался сохранить в тайне, так легко всплыло на поверхность. Хочется рассмеяться нервно и громко, но из горла вырывается только чёртов цветочный кашель. Он чувствует затылком десятки жалостливых взглядов, чувствуя себя таким уязвлённым, как никогда ещё не чувствовал — словно кожу содрали, и наружу вылилась вся его сущность — жалкая, неприглядная, корчащаяся от боли и умоляющая хоть о капле любви. Всеми силами он старается не смотреть в сторону Сайхары, лишь бы не увидеть той же жалости в его глазах. Уверен, что не выдержит этого. Нет. Верховные Лидеры не умеют любить. Им никто не нужен. Ему никто не нужен! — Неужели ничего нельзя поделать? — с опаской Акамацу косится на Шингуджи. Но прежде, чем Антрополог успевает дать какой-либо ответ, Кокичи поднимается с места, тут же отталкивая чьи-то руки, спешащие усадить его обратно. На дрожащих ногах устремляется к выходу, всё ещё ощущая спиной каждый чёртов взгляд. Нет. Ничего с этим нельзя поделать. Он сотни раз задавался подобным вопросом. Ответ не утешал — взаимные чувства единственное лекарство. Ему не нужно слышать слова какого-то там Корекиё Шингуджи, чтобы знать наверняка — он обречён. Вот так остальные и узнали о жестокой болезни, медленно уничтожающей его изнутри. А Ома с того дня старался реже попадаться на глаза остальным. Он и так знает, что жалок. «Посмотри на себя» — звучит в мыслях знакомый голос. Становится больно. Он знает. И ему не нужны эти взгляды, чтобы в очередной раз в этом убедиться.

***

Поздний вечер отражается от стен непроглядным мраком. Давит тишиной. Сминает мысли в кашу. За окном мир такой же мрачный. Серый и мёртвый. И тихий настолько, что оглушает. А ещё холодный — как прикосновение стекла к ладони. Снаружи метель. Порывами раскачивает голые ветви. Навевает тоску. Хотя куда уж тоскливей, невесело усмехается Кокичи. Прикрывает глаза, вслушивается в непогоду, в тихий вой и далёкий-предалёкий свист. И старается, правда старается, не думать о смерти. Лучше уж о чем-нибудь другом. Но не о смерти. Лучше — о любви. Ему думается, что любовь, несмотря на всю боль, что она с собой приносит, чувство, до одури приятное. Его любовь, пусть и безответная, ощущается, как шёлковое облако, пахнет старыми книгами и чуть-чуть морозом. У любви глаза наверняка каре-золотые, а на солнце отливают чарующим серебром. У любви длинные тёмные ресницы и робкая улыбка. И чуть заметные синяки под глазами от долгого чтения перед сном. У любви лицо слишком похоже на лицо Шуичи. Оттого и больнее. Но чьё же тогда лицо у смерти? Кокичи вздыхает устало. И уже даже не пытается отогнать непрошенные мысли. Всё равно толку никакого. Выводит пальцем на запотевшем окне сложные узоры. Он почему-то думает, что лицо у смерти совсем не похоже на лицо Шуичи. Глаза смерти тёмные, непохожие на переливы золота. Смерть не пахнет приятным холодом, не засиживается за очередной книгой поздней ночью и совсем не умеет улыбаться. Смерть — не Шуичи. Потому что не Шуичи виноват в его страданиях… Кокичи думает, что лицо смерти, наверное, слишком похоже на его собственное. Неуверенный стук в дверь разрушает тоскливую тишину комнаты, вмиг отгоняя всякие дурные мысли. Куда успешнее, чем он сам пытался с ними справиться. Стук повторяется. Он вглядывается в безмолвный мрак, туда, откуда он доносится, но открывать не спешит. С тихим скрипом дергается ручка, и полоса золотистого света прорезает чернильную мглу, протягиваясь через всю комнату прямо к его ногам. — Ома-кун? Кокичи вздрагивает. Рефлекторно оказывается на ногах, стоит лишь услышать голос. И ковыляет к двери, распахивая ту пошире. Шуичи на пороге дёргается от неожиданности и делает шаг назад. — Оу, — с едва заметным облегчением выдыхает он и неловко мнётся на месте. — Ты в порядке… Сердце под рёбрами бьётся в бешеном припадке. То ли от волнения, то ли от любви. То ли от всего разом. — Хм? Неужели Шумай беспокоился обо мне? — сладко тянет Ома, стараясь удержать широкую улыбку на лице. Чужое прозвище — выскользнувшее совершенно случайно, скорее по старой памяти, чем намеренно — режет и слух с непривычки, и сердце от далёких воспоминаний. Но он не позволит Сайхаре этого увидеть. — Н-немного, — признаётся тот, чуть хмурясь и сжимая губы в тонкую линию. Затем отворачивается, вглядываясь вглубь коридора, силясь справиться с нарастающей неловкостью, и добавляет: — Тоджо-сан волновалась. Ну… насчёт твоей руки. — О, с ней всё отлично! — пожалуй, слишком охотно отзывается мальчишка. — Кируми-чан так заботливо обработала порез, что он сразу затянулся! Как не бывало, представляешь? — Это… явно неправда, лучше сходи к ней, — Шуичи хмурится, но по крайней мере больше не пытается спрятать глаза. А это уже какое-никакое достижение. Ома вглядывается в глубину чужих зрачков, не в силах оторвать взгляда, и видит в них невысказанные вопросы. Шуичи борется с собственными мыслями, как будто подбирая нужные слова. И Кокичи ждёт. Ждёт банального «Ты в порядке?» или хотя бы пресловутого «Всё будет хорошо». Он слышал это от Рантаро по несколько раз на дню, и его уже, откровенно говоря, тошнило от подобных дежурных фраз. Но… он бы многое отдал, чтобы вновь услышать что-то такое от Сайхары. Он вглядывается в глаза напротив, стараясь разглядеть в них хоть что-то, кроме равнодушия. Найти хоть толику взаимности. Но выводы не утешают. Всякие надежды, даже не успев толком зародиться, разбиваются с громким звоном, когда Шуичи лишь качает головой и вздыхает. — Раз всё в порядке, я пойду. — Ага, — Ома лыбится чуть шире, а когда тот разворачивается, чтобы уйти, крепче вжимается пальцами в дверь, лишь бы не сорваться с места и не кинуться следом. Останься — с мольбой кричит что-то внутри. Не уходи. Только не снова. НЕ ОСТАВЛЯЙ МЕНЯ ОДНОГО СНОВА. Но он лишь стискивает с силой зубы, чувствуя, как в лёгких дёргаются от боли цветочные стебли. И возвращается обратно. К себе, в одинокую тьму, насквозь пропахшую кровью и приторной сладостью цветов.