Ничего не останется после

Пока остальные с небывалым усердием украшают оставшиеся комнаты, Кокичи улучает момент, чтобы по-тихому смыться. Нет, он совсем не против помочь с украшениями и всё такое. И нет, он вовсе не старается избегать всех своих одноклассников… ладно, может только чуть-чуть. Просто… когда он находится в комнате, концентрация жалобных взглядов на квадратный метр резко увеличивается. Ему это просто-напросто осточертело. Не особо-то приятно, когда все смотрят на тебя так, словно ты уже одной ногой в могиле. Даже если частично это правда. ТЕМ БОЛЕЕ, если частично это правда. С усталым выдохом он открывает дверцу холодильника в углу, хватает банку газировки. В последнее время газированные напитки — это почти всё, чем он питается. Огромного количества сахара в них обычно хватает, чтобы не свалиться с ног от истощения. Честно, пусть лучше будет так. Его и без того настрадавшееся горло, истерзанное в чёртов фарш изнутри, не выдержит ещё одной атаки нормальной едой. Ему даже говорить порой больно, не говоря о том, чтобы глотать что-то, кроме воды. Но когда он осторожно поддевает колечко на жестяной банке, чтобы открыть её, та неожиданно резко выскальзывает из его рук. — Нет-нет-нет, — качает головой Рантаро, опираясь плечом о холодильник. В его взгляде почти смешное негодование. — Если ты продолжишь литрами пить эту дрянь, твой собственный желудок уничтожит тебя раньше, чем цветы. — Ага, спасибо, что не забываешь напоминать мне об этом, — невесело хмыкает Ома. Всё, что остаётся — с безмолвным возмущением наблюдать, как Амами убирает последнюю газировку на верх холодильника, и мыслями проклинать его самого и его длинные руки. Чёртова шпала. В замену ей Рантаро бросает что-то в его сторону. И Кокичи успевает словить нечто красное за мгновение до того, как оно прилетело бы ему в лицо. Яблоко. — Верни мне банку, Амами-чан, — хмурится мальчишка, глядя на фрукт с таким презрением, словно вот именно он и виноват во всех его бедах. — Это всего лишь панта. — Не-а, твой лимит на сегодня исчерпан, приятель, — пожимает плечами парень. — Какой ещё к чёрту «лимит»? — щетинится Ома, как никогда раньше желая стереть это самодовольное выражение с его лица. — Одна банка панты в день. Кокичи только закатывает глаза, надеясь, что этим единственным жестом сумеет передать Амами всё, что о нём в данный момент думает. Ну почему каждый в этом чёртовом доме так и жаждет усложнить ему жизнь?! Заслуженная химозная «дрянь», как тот выразился, — единственное, что ему было нужно. Но нет, видимо, Вселенная вновь посчитала, что Кокичи Ома какой-то уж больно счастливый в последнее время. Ну и к чёрту. Мальчишка разочарованно ведёт плечом, отчего-то вмиг растеряв всякое желание спорить. — И почему у меня такое ощущение, что ты отчаянно пытаешься продлить дни моего мучения, — вздыхает он, отбросив нетронутое яблоко обратно в корзинку к остальным фруктам. Рантаро чуть кривится от подобной формулировки, словно та задела его за живое. — Я просто забочусь, — негромко протестует он, глядя в стену. А затем оборачивается, встречаясь с тусклой усталостью аметистовых глаз. — Разве это не то, что должны делать в семье? Кокичи чуть вздрагивает, глядя на друга широко распахнутыми глазами. Нервный смешок невольно слетает с губ, когда он размышляет, кто из них двоих спятил больше. — Семье? — Да, — просто соглашается Рантаро. Он прислоняется спиной к столешнице и вздыхает, прикрыв глаза. — Как бы ни было печально, но на данный момент мы все — единственные, кто есть друг у друга. Мы беспокоимся, заботимся, стараемся помочь. Разве это не семья? Семья… Такое короткое слово. Всего пять букв. А значения столько, что не каждому дано понять… Что такое семья? Для Кокичи Омы семья — это DICE. Люди, что всегда рядом, чтобы поддержать. Люди, что вместе выпутываются из неприятностей. Люди, готовые стоять друг за друга горой. Но DICE больше нет. И никогда не было. Тогда мог ли Кокичи Ома говорить, что когда-то у него была семья? Мог ли он говорить наверняка, что знает, что такое семья? Семья… такое сложное слово. Могут ли они называть себя семьёй? Кучка разбитых людей, отчаянно цепляющихся за любую возможность жить дальше. Единственные, кто есть друг у друга. Каждый со своим горем, со своими грехами и ошибками. Но поддерживающие друг друга, несмотря на всё, что успели натворить. Старающиеся видеть что-то хорошее даже в тех, кто сам в себе окончательно разуверился. Кокичи вспоминает взволнованные взгляды, когда его совсем недавно скрутило от очередного приступа в столовой. Небезразличные, беспокойные. Им не было всё равно, они испугались. Испугались за него. Он помнит, как Кируми заботливо обрабатывала его порезы на руке, как угостила какао и печеньем. Помнит, как Шуичи помог ему спуститься с шатающейся лестницы в кладовой, чтобы он не упал. Помог, даже несмотря на то, что злился. И Рантаро, из разу в раз справляющийся о его состоянии, несмотря на все колкости в свой адрес, вновь и вновь пытающийся хоть как-то помочь. Так поступает семья? — Семья, — тихо шепчет он себе под нос, словно пробуя диковинное слово на вкус. А затем мягко посмеивается. — Ты действительно считаешь нас семьёй, старший братик Амами? За усмешкой и поддразниванием почти удаётся скрыть собственную уязвлённость. Рантаро фыркает забавно, явно смущённый, хоть и старается это не показать, ерошит ему волосы на макушке, вызывая недовольные возмущения. — Тебя разве не учили, что нельзя издеваться над старшими? Радостный смех, заполнивший комнату, кажется таким… непривычным. Но на этот краткий миг удаётся позабыть обо всём, что так тяготило душу последние полгода. Об Убийственной Игре забыть, обо всей лжи и разочарованиях, о боли, что с каждым днём становится только невыносимей. Может, где-то в одной из сотен других параллельных вселенных они действительно могли бы быть чем-то вроде… семьи? Быть опорой друг друга, поддержкой. Смеяться от шуток, которые поймут только они и никто больше. Знать друг друга лучше, чем кто-либо другой. Понимать с полуслова. Видеть в чужих глазах лишь искренность, а не пытаться из разу в раз выискивать в них ложь и притворство. А бессонными ночами вспоминать приятные моменты из прошлого, а не вздрагивать от картин чужих трупов, выжженных в памяти нестираемым клеймом — слишком отчётливо, чтобы забыть. Всё ещё посмеиваясь, Кокичи не может отделаться от мысли: может, не нужны им никакие другие вселенные. Может, и в их реальности эти робкие мечты могут стать хоть немножечко, но правдой. Эта мысль успокаивает. — Я не помешаю? — когда Каэде входит в кухню, то не может сдержать счастливой улыбки, видя этих двоих. — Нет, всё нормально, — отмахивается Амами, успокаиваясь. — Не обращай внимания. Акамацу сдержанно кивает, решив не задавать лишних вопросов. Ей хватает утешающей мысли, что рядом с Кокичи есть хоть кто-то, способный стереть всё ещё непривычное мрачно-задумчивое выражение с его лица. Кокичи изменился. И никто не в праве его в этом винить. Они все изменились, каждый по-своему, просто кого-то это затронуло сильнее остальных. — Я только заберу коробки, — девушка чуть встряхивает головой, отгоняя непрошенные мысли. Не до них сейчас. — Нужна помощь? — подходит ближе Рантаро. — Эм… на самом деле, тебя Тоджо-сан искала. Она должна быть у главного входа. — Тебя понял, — кивает парень, тут же устремляясь к выходу и лишь махнув рукой, прежде чем скрыться из виду. — Увидимся. Каэде спокойно провожает его взглядом, прежде чем закатать рукава нежно-розового свитера и наклониться к высокой стопке коробок в углу. В них что-то тихо гремит, когда девушка старается поудобнее ухватиться руками, лишь бы ничего не упало. Ома на это лишь небрежно закатывает глаза — как жаль, что Каэде этого не увидела, — и подходит ближе, без лишних слов перехватывая пару коробок сверху. — Куда это? — негромко бурчит он, стараясь не обращать внимания на взгляд Акамацу, хоть и чувствует его всей спиной. — Ты… точно в порядке? Я и сама справлюсь, — со слишком очевидным волнением спрашивает она и собирается добавить что-то ещё, но вовремя одёргивает себя, встретившись с пугающей холодностью чужих глаз. — Х-хорошо, тогда пойдём за мной. Когда они поднимаются на второй этаж, молчание кажется настолько неестественно напряжённым, что становится слишком неуютно. По Акамацу это видно — она непривычно хмурится, мнёт пальцами картонную коробку в руках и бегает взглядом перед собой, словно перебирая в голове всевозможные темы для разговора. Но, похоже, так и не находит подходящей. Кокичи не соврёт, если скажет, что ему её почти жаль. Сопровождаемые всё тем же гнетущим молчанием они забираются на чердак. Кокичи бывал здесь всего раз до этого, когда они только-только въехали сюда. Это место собрало в себе весь многолетний хлам, оставшийся от предыдущих жильцов, — то, что он мысленно отметил как «бесполезный мусор, которому самое место на помойке». Каэде сбрасывает коробки в углу, от чего в воздух взмывает облако пыли, поблёскивает в свете маленького окошка в крыше. Когда Ома, так и не проронив ни единого слова, оставляет свою ношу рядом, разминая затёкшие плечи, Акамацу тихонько прокашливается. — Как насчёт пойти перекусить? — несмело пробует она, неловко переминаясь с ноги на ногу, отчего вяло поскрипывают старые доски. — Тоджо-сан сегодня учила меня готовить лазанью. — Как недальновидно, Акамацу-чан~ — тянет Кокичи, старается придать голосу привычный небрежно-инфантильный тон, чтобы чуть разрядить атмосферу между ними. — Если мы все отравимся, я буду знать, кто ответственен за это. Наверное, это должно было прозвучать грубо. Но Каэде отчего-то смеётся. Глупая. — Не беспокойся, я всё делала под пристальным надзором Тоджо-сан. — Ну раз та-а-ак… то ладно! Великий Абсолютный Лидер попробует твою стряпню! — выпаливая это, он старается не думать, как давно не ел что-то хотя бы относительно съедобное. Однако ловит себя на странной мысли, что не может заставить себя отказать пианистке, учитывая, как отчаянно она старается наладить контакт между ними. То, какой радостной выглядит она, получив согласие, почти умиляет. Он не сдерживает тихое хихиканье, следуя на кухню за ней. Но что-то не так… Внезапно весь мир перед глазами вспыхивает чёрными пятнами. Кружится, искажается, плывёт. Он оказывается совершенно к этому не готов. Неподвижная секундой ранее картинка резко устремляется ввысь с такой скоростью, что он даже не успевает сориентироваться. Земля уходит из-под ног. Кокичи вскидывает руки в попытке зацепиться за что-нибудь, но пальцы тщетно хватаются за воздух. Спины касается гладкая холодная поверхность, и всё ещё не понимая, что происходит, он не сразу осознаёт, что медленно сползает по стене вниз. Дрожащие ноги уже не держат, а где-то внутри просыпается мелкая дрожь и тошнота. Мальчишка пытается проморгаться, вернуть мир в более статичное состояние, но перед глазами одни разводы — точно краска на воде, лишь нечёткие образы и волны, кляксы, пятна. В горле стоит ком, и с тихой паникой он осознаёт, что не может сделать ни единого вдоха. Голос Каэде пробивается едва слышным эхом, словно сквозь толщу льда. Взволнованный, беспокойный. — Ома-кун?! — даже сквозь плывущее пространство на её лице читается явный испуг, когда тонкие музыкальные пальцы сжимают его плечи почти до боли. Её руки дрожат, и голос тоже, в глазах чистый ужас. — Д-держись, я придумаю что-нибудь… Она говорит что-то ещё. Торопливо, несвязно, непонятно. Кокичи отчаянно пытается разобрать хоть слово, но внезапная вспышка боли оглушает. Он хватается рукой за грудь — так крепко, что чувствует, как потрескивает ткань под пальцами. Ещё одна попытка вдохнуть, и вновь провальная. Лёгкие горят, объятые пламенем, воздуха катастрофически не хватает, словно чьи-то невидимые руки мёртвой хваткой вцепились ему в горло. Чувствует, как, словно сквозь пальцы, ускользает собственное сознание. Ни хрипа, ни крика, даже крови нет. Он никогда не думал, что его смерть будет такой тихой… эта мысль вызывает отчего-то лишь сожаление. И… Страх. Не может же всё закончиться вот так? Не может ведь, да?! Это несправедливо! Неужели он умрёт вот так? Тихо, без борьбы? И через пару лет никто даже не вспомнит о нём?! Он… не хочет умирать… Он ведь… только-только жить начал… Страшно… Так чертовски страшно. Боль. Она заполняет собой всё. Словно во всём мире существует лишь она одна. Ощущение слишком знакомое — на секунду он словно вновь может слышать треск собственных костей под тяжестью гидравлического пресса. Нет… это не было реальным… но боль… Боже… как чертовски больно… хватит… нет… Тьма разрастается. Пульсирует, движется, искажается, точно живая. Страх подступает к самому горлу, вьётся по телу мучительной дрожью. Боль… а затем… холодный воздух обжигает лёгкие льдом, на языке знакомый привкус крови. Сквозь шум в ушах и оглушительный пульс он слышит собственные судорожные вдохи и хрип. Но сил не хватает даже на то, чтобы попытаться открыть глаза. Исчезающим сознанием он успевает почувствовать слишком знакомое тепло… и чьи-то руки, подхватывающие его дрожащее от бессилия тело — их невозможно не узнать. Шуичи рядом… от этой мысли становится чуточку легче. Он цепляется за неё так отчаянно. Шуичи рядом… он не позволит ему умереть. А затем… всё поглощает беспросветная тьма.

***

Тихо… эта мысль — первое, что приходит ему в голову. Здесь… всегда было так тихо?.. Здесь это вообще где? Кокичи слабо ведёт рукой, нащупывая под пальцами мягкость одеяла. Осторожно приоткрывает глаза. Его комната. Окна зашторены, отчего в комнате царит приятный полумрак. В нём с трудом удаётся различить очертания мебели. Он по привычке переводит взгляд на стену в сторону часов, но даже не может разглядеть часовой стрелки. Сколько он проспал? Что это вообще было? Приступы никогда раньше не были… такими. В груди всё ещё пульсирует болью, хоть уже не так невыносимо. Горло пересохло. Во рту знакомый металлический привкус, настолько отвратительный, что его едва не тошнит. Хочется пить. Ома напрягает руки из последних сил, чтобы приподняться на локтях, но с треском проваливается, когда бессильно падает обратно. В темноте слышится возня, и он понимает, что находится здесь не один. — Ты проснулся? — голос непривычно неуверенный, словно бы даже настороженный. Но узнаваемый. Каэде. На тумбочке загорается одинокая лампа. Едва шевеля сухими губами, Ома шепчет тихое «пить», собственный хриплый голос кажется совершенно чужим. Протянутую кружку с водой он осушает в несколько глотков, почти не обращая внимания на то, как холодная жидкость обжигает истерзанное стеблями горло. — Ты… как? — несмело спрашивает Акамацу, теребит пальцами край свитера в попытке унять нервозность. — Лучше некуда, — произносит он и спешит отвернуться, лишь бы не видеть жалости в её глазах. Каэде молчит. Пронзая стену всё ещё нечётким взглядом, Кокичи прислушивается к тишине вокруг, стараясь уловить любое изменение. Но слышно только тихое дыхание. Спустя бесконечно долгую минуту он слышит осторожные шаги и наконец поворачивает голову, наблюдая, как девушка тихо пододвигает к его кровати стул и садится на него. И он почти уверен, что ничем хорошим это не обернётся. Но Каэде по-прежнему молчит. На секунду они встречаются взглядами, в глубине её зрачков Ома считывает невысказанность. Когда она наконец говорит, её голос звучит незнакомо холодно. — Это Сайхара? Сердце падает. Слишком очевидно, о чём именно спрашивает Акамацу. Но Кокичи не позволяет дрогнуть ни единой мышце на лице. Он собирает старую маску по крупицам, осколок за осколком, продолжает играть свою роль, даже если знает, что уже провалился. — О чём ты? — Твоя болезнь, — не отводит твёрдого взгляда Каэде. — Она из-за Сайхары, я права? — Ты смеёшься надо мной? — насмешка в его голосе звучит почти искренне. — Это нелепо и- — Ты перестал дышать, — перебивает его Акамацу. Кокичи улавливает на её губах с трудом сдерживаемую дрожь, просачивающуюся в слова. В глазах опасно блестят слёзы. — Ты м-мог умереть. Я… я даже представить боюсь, что могло бы произойти! Ты п-просто- Я так испугалась, не знала, что мне делать, когда ты… — она тяжело сглатывает ком в горле, глубоко вздыхает, пытаясь успокоиться, и продолжает: — А п-потом пришёл Сайхара, и ты снова начал дышать… Она утирает глаза рукавом, стараясь совладать с собственным голосом, но оставляет тщетные попытки слишком быстро. — Я… я не знаю, что произошло бы, не успей он так вовремя… — Ты слышишь себя? — ощетинившись, шипит Ома. Он не злится на неё, скорее на самого себя. За бессилие и слабость. За то, что не был достаточно хорош, чтобы скрыть всю правду. — С чего ты вообще взяла, что это он? Это край идиотизма. Он знает, что звучит неубедительно, вот так бросаясь колкостями, но надеется, что Акамацу как минимум хватит чувства такта просто закрыть эту тему и не затрагивать её больше никогда в этой чёртовой жизни. Он не собирается обсуждать собственную обречённую влюблённость. И уж тем более с ней! — Почему ты не признаешься ему? — одним вопросом Каэде рушит все его надежды. И, кажется, она действительно ждёт ответа. В глазах привычная решимость и упрямство, которое никогда до добра не доводит. Не доведёт и в этот раз. Но Кокичи не собирается так легко сдаваться. Он крепче — насколько позволяет обессиленное тело — сжимает одеяло и укрывается по самую шею, отворачивается к стене, давая понять, что разговор окончен. Когда за спиной слышится сдавленный всхлип, ему требуется усилие, чтобы не вздрогнуть. По сердцу словно полоснули ножом, забрались лезвием под кожу и впрыснули в вены обжигающий яд. Паршивое чувство. Ну, вот что он за человек такой? Он… не собирался доводить её до слёз… — Разве… разве может всё быть настолько безнадёжно? — Вновь пробует она, борясь с собственным голосом. — Н-никто не заслуживает такой смерти. Ещё один всхлип. — Ома-кун, — отчаянно зовёт она. И в собственном имени Кокичи впервые слышит столько мольбы. И лишь сильнее вжимается в подушку, до боли сжимая руки на плечах. Сколько ещё это будет продолжаться? Проваливай. Просто развернись, чёрт возьми, и уйди. Не надо давить на больное. — Почему ты не дашь себе даже шанс? — Я в любом случае не жилец! А ему с этой виной ещё всю жизнь таскаться! — вскакивает на кровати он, не выдержав. Крик срывается с языка бесконтрольным потоком давно сдерживаемых эмоций, и видя, как Каэде вздрагивает, он ненавидит себя ещё больше. Но уже не может остановиться. Слова грубые, жалят в самое сердце. Суровая правда, с которой ему всё равно придётся смириться. — Я сам виноват в том, что случилось. И нечего вплетать сюда Сайхару, — твёрдо выпаливает он и с трудом находит в себе силы, чтобы посмотреть ей в глаза. — Так что если ты действительно считаешь себя его подругой, ты не скажешь ему ни слова о том, что узнала. У Акамацу в глазах стоят слёзы. Когда она подаёт тонкий надтреснутый голос, её губы дрожат: — Но ты ведь… — Умру? — усмехается он, надеясь, что напускная смелость вернёт ему контроль над собственными эмоциями. — Не говори так, как будто я этого не знаю. Молчание, воцарившееся между ними, кажется неестественным. Тишина угрожающе звенит. Долгие, бесконечно тянущиеся секунды… и тихий шёпот: — Неужели тебе не страшно? — Если тебя это беспокоит, то нет, — отвечает Ома, не дав себе возможности задуматься. — Я уже смирился. Ложь. Ему всё ещё страшно. До дрожи во всём теле, до немеющего от ужаса сердца. Это ощущение почти схоже с тем пугающим ожиданием собственной смерти, которое он ощущал, лёжа под нависающей тяжестью гидравлического пресса. Но тогда собственные мысли были затуманены ядом, медленно убивающим его изнутри. Теперь же ничто не могло притупить того чистейшего ужаса от мыслей, что смерть дышит ему в затылок. Так что да, ему чертовски страшно. Он умирает почти каждую ночь, едва сумев прикрыть глаза. Он сотни раз становился свидетелем собственной кончины в ужаснейших из кошмаров. Кровь… повсюду. И боль… почти как реальная. Эти сны всегда кажутся слишком настоящими, слишком реальными. И мысль о том, что однажды один из этих кошмаров станет правдой, порождает под рёбрами отчаянную панику. Ведь когда знаешь, что смерть уже близко, как никогда раньше желаешь лишь одного — жить. Ему страшно, да… Когда никто не видит, он корчится в тихой агонии. Проклинает весь мир за жестокую несправедливость. С трудом засыпает от истощения на полу в своей маленькой ванной, когда сил не хватает даже на то, чтобы выкинуть окровавленные цветы из раковины. Он извивается от невыносимой боли в груди, чувствуя, как разрастаются по лёгким стебли, пока подушка тихо впитывает бессильные слёзы. Потому что он даже крика себе позволить не может. Кокичи Оме страшно. Ему очень… очень страшно, но остальным это знать необязательно. В конце концов, Кокичи Ома должен быть сильным. Ради остальных. Ради Сайхары. Такая вот у него роль — мученик, идущий на жестокие жертвы ради спокойствия остальных. Ему страшно. Но ради Шуичи он готов перетерпеть. — Акамацу-чан, — подаёт он тихий хриплый голос спустя бесконечно длящиеся минуты. — Обещай, что не скажешь ему. Он знает, что просит слишком много. Знает, что Каэде будет мучить совесть, если ей придётся скрывать правду от Шуичи на протяжении всей жизни. Но он не должен узнать. Не должен. Так будет правильней, он уверен. И может, Акамацу это тоже рано или поздно поймёт. Даже если сейчас не может. — Обещай, — с нажимом повторяет он, встречаясь с ней взглядом. И отчаянно надеется, что твёрдости в собственных глазах хватит, чтобы убедить её: так будет лучше. — Я… обещаю, Ома-кун, — сквозь слёзы шепчет она. И Ома почти видит, как многого ей стоит ломать себя изнутри ради его эгоистичной просьбы. — Обещаю… Она вновь всхлипывает и, сдавшись, прячет лицо в ладонях. Дрожат тонкие аккуратные плечи. А он… в очередной раз чувствует себя настоящим подонком, потому может вспомнить только один-единственный раз, когда Каэде плакала. Он злится. Не знает даже, на себя или на неё. Наверное, на них обоих. Было бы проще, окружай его одни слепые до чужих проблем идиоты. Но Каэде не такая. В этом они с Шуичи чем-то даже похожи. Двое наивных простаков, в принципе не способные закрыть глаза на чужую боль. Даже если собственная стократ сильнее. Это то, что он презирал в Каэде когда-то давно. Это то, за что он полюбил Шуичи. Тоже давно. Уже и не вспомнить тот миг, когда всё пошло по наклонной. Не вспомнить того момента, когда он в очередной раз оглянулся, но дороги назад уже не оказалось. И вот, куда всё это привело… К чёрту, думает Ома. К чёрту такую любовь. К чёрту все привязанности и чувства. Никогда ни до чего хорошего это не доводит. И сейчас не довело. Не стоило ему привязываться… Нельзя было позволять себе любить… Это тихое обещание им всем стоило слишком многого…