***
Разговор, к слову, тогда так и не получился. Однако, Сайхара не намерен сдаться так просто. Он знает, что Кокичи часто не спит до утра — они не раз сталкивались на кухне до этого, делая вид, что всё в порядке вещей, и что бесцельно бродить по дому в три-четыре часа утра, точно неприкаянный призрак — обычное дело. В этот раз всё складывается иначе. И они, уже давно привыкшие к взаимному игнорированию, наконец замечают друг друга. Кокичи, едва заприметив его, тут же намеревается развернуться и уйти, даже не переступив порога. Сайхара оказывается быстрее. — Привет, — он машет ему приветственно рукой и улыбается неловко краешком губ. Ома, понимающий, что уйти так просто уже не получится, уныло кивает и, со скрипом отодвинув стул, присаживается напротив. Как на допросе, ей богу. — Нам так и не удалось поговорить, поэтому я подумал, что… Ты в порядке? Кокичи вздрагивает. А затем сжимается от боли и замирает на несколько секунд, стараясь справиться с приближающимся приступом. Не выходит — хриплый кашель вырывается из горла, и он прижимает ладонь ко рту, не в силах его сдержать. Шуичи тут же в страхе подскакивает с места, едва не уронив стул. И подбегает к трясущемуся от боли мальчишке, касаясь пальцами дрожащей в судороге спины. — Воды, — глухо хрипит Ома сквозь зубы. — Да, с-сейчас. Он подрывается с места, убегая вглубь кухни. Руки не слушаются. Разум мечется в тревоге. А несчастный стакан так и норовит выскользнуть из дрожащих пальцев. Он торопится, как может, стараясь справиться с паникой. Но когда выбегает обратно, Кокичи уже нет. И в мертвой тишине уснувшего дома слышно только оглушающее биение собственного сердца.***
Всё это, мягко говоря, начинает его нервировать. Кокичи уже даже не скрываясь избегает оставаться с ним один на один. Даже в его сторону отказывается смотреть, точно издеваясь. Рантаро, замечая его тщетные попытки, лишь сочувственно качает головой. Но, к удивлению Сайхары, только благодаря его помощи ему наконец удаётся застать Кокичи наедине. Просто так случилось, что у большинства внезапно появились срочные дела. И просто так совпало, что Рантаро пригодилась помощь всех остальных, кроме них двоих. Кокичи понял подвох слишком поздно. Проход гостиной — а вместе с тем и единственный выход — перегородила высокая темноволосая фигура. Вот же… — Не пустишь? — без единой надежды в голосе выдыхает он. — Поговорим? Мальчишка снова обречённо вздыхает и лишь ведёт рукой в сторону кофейного столика и кресел. Падает в одно из них и вжимается в мягкую ткань так сильно, словно хоть так надеется избежать непростого разговора. Шуичи садится в кресло рядом, совсем с краю — это даже забавно, думает Ома, он в любой момент готов подскочить, чтобы не позволить ему снова сбежать. Хотя, будь он на его месте, тоже бы насторожился. Но, как бы то ни было, сбегать он точно не собирается, ну… как минимум: не так прямо. Хотя… — Почему ты избегаешь меня? — в лоб спрашивает детектив. И это даже смешно: совсем недавно он сам почти задал ему похожий вопрос. Как же быстро поменялись их роли. Кокичи ухмыляется. — А чего ещё ты ждал? — издевательски выгибает он бровь. — Неожиданно столько внимания к моей персоне — неудивительно, что я растерялся. Шуичи шумно выдыхает. Не повёлся. — В любом случае, — он устало трёт переносицу. — Ты знаешь мой вопрос. — Разве? — веселится Ома. — Не припомню, чтобы ты задал его. Внутри всё ликует от того, как Шуичи раздражённо кривится и давит сквозь зубы свой чёртов вопрос: — Твоя болезнь. Ханахаки. В чём причина? — Хм-м-м… насколько мне известно, причина — мои чувства. Разве это не всем здесь известно? Ты такой невнимательный, Сайхара-чан. — Я не об этой причине. — Хм? А! Так Сайхара-чан хочет знать, в кого я так безответно влюблён! — сияет Кокичи, словно внезапное осознание ударило в голову. — Так чего же ты сразу не сказал? В ответ угрюмое молчание. В чём подвох? Кокичи утихает, неловко отводя взгляд, и мягко улыбается. — Человек, который мне нравится — самый добрый, интересный и умный из всех, кого я знал, — негромко произносит он, и то, как трепетно Сайхара вслушивается в каждое слово, почти сводит его с ума. — Он часто сомневается в собственных силах, но всегда делает то, что считает правильным. Он… Тихий голос обрывается, и до этого спокойные аметистовые глаза внезапно расширяются, словно от ужаса. Кокичи смотрит с паникой, пока из горла рвётся сдавленный хрип, заставляя в очередной раз сжаться от страшной боли. Он обхватывает себя за плечи дрожащими руками, стараясь унять приступ. Но это никогда не помогало. — Во второй раз это не сработает, — хмурится Сайхара, но внутри всё равно дёргается тревожное сомнение. Ому трясёт, как от жуткого холода. А надрывный кашель разрывает на части сердце. — Не сработает… — неуверенно давит детектив. Действительно ли он притворяется? А что, если?.. Кокичи снова и снова вздрагивает от хрипов, но… затем слишком театрально хватается за сердце, мученически выдыхая сдавленный воздух, прежде чем сдаться. — Эх, попробовать стоило, — разочарованно вздыхает он, бессильно распластавшись в кресле. — Какого чёрта ты такой упрямый, Сайхара-чан?! А Шуичи в данный момент просто надеется, что по нему не видно, как многого ему стоило не дёрнуться с места в этот раз. Ужасно. Просто ужасно. — Нам нужно поговорить, — чеканит он, глядя Оме в глаза. Тот снова отчаянно стонет. — Хорошо, — и неожиданно приободряется, заставляя напрячься. — Я полностью, абсолютно точно, безоговорочно и целиком в твоём распоряжении… И снова чувствуется какой-то подвох. Шуичи даже не успевает предположить, что он придумает на этот раз, как Кокичи бросает взгляд на невидимые часы и усмехается. — …на целых пять, четыре… — Чт- Эй! Подожди- ты- — Ой-ёй, кажется, ваше время истекло, мистер детектив! — он рывком вскакивает с места и убегает, широко махая рукой. — Прекрасно провели время! Обязательно повторим как-нибудь! Дверь резко захлопывается прямо перед носом Сайхары, оставляя в голове пронзительный звон от громкого хлопка. Медленно приходит осознание. Но вместо ожидаемого раздражения ощущается только разочарование. Он… дурак, да? Что же ты творишь… Кокичи…***
Глубокой ночью в гостиной мигает одинокая гирлянда. В её то гаснущем, то вспыхивающем свете всё кажется совсем бессмысленным. Шуичи сидит, забившись в угол дивана, и, подтянув колени, пытается переглядеть темноту, окончательно разочарованный в себе и своей полезности. Кокичи ведь точно догадался, о чём он хотел узнать. И поэтому избегал? Это… расстраивает. Всё-таки Амами, похоже, был прав. Кокичи и впрямь ему не доверяет. Хотя с чего бы доверять? А может, дело совсем в другом. Ханахаки… Неужели он настолько уверен, что не получит взаимности? Тогда неудивительно, что и разговоров об этом сторонится. В конце концов, когда это он вообще любил говорить о чувствах? Тем более с ним. Идея с самого начала была обречена на полнейший крах. Но легче всё равно не становилось. И на что он вообще рассчитывал? Окажись Сайхара на его месте, поступал бы так же? Он не знает. Вероятно, что да. Сложно представить себе, что кто-то вообще способен его полюбить. Может, Кокичи тоже так думал? Настенные часы отстукивают секунду за секундой. Без спешки, без опозданий. Монотонное тик-так… тик-так… Кажется, в стороне негромко скрипнула дверь. Кто-то пришёл? Шуичи вяло поворачивает голову, и Кокичи, замерший в проходе, теряется, разом позабыв, куда шёл. Надо же, какое совпадение. Тик-так… Детектив отворачивается обратно. Спустя минуту или две Ома осторожно проходит мимо. Спустя ещё одну — снова, уже в другую сторону. Уходит, прикрыв дверь. Тишина. И снова скрип. Шуичи, прикрыв глаза, отсчитывает секунды, мысленно вторя часам. Когда на диван рядом кто-то неожиданно приземляется. Неосторожно так, с нервами. Гость недовольно фыркает. И как будто чего-то ждёт. Тик… так… тик… так… — Ну ладно! — наконец не выдерживает Кокичи, заставив Шуичи вздрогнуть. Подрывается с места и нервно вымеряет шагами гостиную. — Ладно! Доволен? Хочешь поговорить — поговорим! Он останавливается прямо перед ним и смотрит сверху вниз. Хмуро, негодующе. А затем снова падает на диван рядом. — Спрашивай, что хочешь, — бросает он. — Но не спрашивай, кто это. Всё равно не скажу. Сайхара медленно моргает, не до конца верящий собственным ушам и глазам. Кокичи сам пришёл? Поговорить? Это шутка какая-то? — То, что ты сказал до этого… правда? — произносит он быстрее, чем успевает что-либо обдумать. — Про кого-то доброго, умного… — Не всё, — закатывает глаза. — Иногда мне кажется, что я влюбился в упрямого идиота. — Вот как… И снова молчание. Вялый и уставший мозг неторопливо переваривает сказанное. Добрый… интересный… Любой так опишет любовь всей своей жизни… А Кокичи всё пытается смотреть куда угодно, только не в его сторону. И на что он, собственно, рассчитывал? Что тот сразу выложит всю правду, стоит только хорошенько попросить? Глупости. То хрупкое, едва найденное доверие, что появилось между ними к концу Игры, было разрушено без остатка. Спалено к чертям. Залитое бензином, полыхало на многие мили вдаль. Они оба убедились, чтобы не осталось даже пепла. Кто ж знал, что всё так выйдет?.. — Ты… изменился, — тихо произносит Сайхара, как будто каждое слово даётся с трудом. — Мы все изменились, — беспечно пожимает плечами Ома — это всё, на что его хватает. Он ловит себя на том, что даже не может посмотреть детективу в глаза. Эта мысль странная, словно ему самому совсем не свойственная. Под рёбрами что-то больно колет. И с каких пор он стал… таким? — Ты прав. Шуичи молчит. И Кокичи с лёгкостью может представить себе выражение его лица в данный момент: чуть хмурые брови, сведённые к переносице, поджатые губы и задумчивый взгляд — каждая черта наизусть, даже видеть не нужно. — Но… — внезапно подаёт голос Сайхара, звуча по-прежнему несобранно и устало. — С тобой иначе… тебя не узнать. Не узнать… Кокичи хмурится. Он и сам-то едва ли себя узнаёт. Слишком многое изменилось за прошедшее время. В Убийственной Игре оставаться осторожным и скрытным было чем-то естественным. Сами правила это подразумевали: позволишь кому-то прознать о своих слабостях — считай, ты уже мёртв. Этого нельзя было допустить. Поэтому он предпочитал оставаться для всех чужаком. Менял маску за маской, лгал, недоговаривал. А потом неожиданно понял, что сам не знает, какая из частей его тщательно выстроенной роли принадлежала ему настоящему. Хотелось смеяться — истерично и навзрыд. Игра закончилась. И больше не было смысла скрываться, врать, умалчивать и притворяться. Но он продолжал — просто потому, что иначе не умел. По-прежнему боялся привязываться, узнавать кого-то, позволять кому-то узнавать себя. Не удавалось избавиться от мысли, что стоит ошибиться всего раз — заплатишь собственной жизнью. Но он старался измениться. Правда старался! Пока не оказалось, что смысла в этом уже никакого. И пусть даже в реальности ему ничего уже не угрожало. Ну, как сказать… беда пришла, откуда не ждали. И теперь он необратимо умирает от того, от чего всю жизнь пытался откреститься — от глупой привязанности. Как говорится, с чем боролись, на то и напоролись. И вот теперь было уже совсем не до смеха. Он умирал. Необратимо и мучительно. И пытаясь скрыть эту правду, вновь вспомнил про старые уже запылившиеся маски. Вернулся к привычной роли, к знакомым фразам и усмешкам, но всё чаще сквозь трещины сочилась боль. Как будто эта боль — единственное, что осталось от него настоящего. Сначала всплыла частичная правда, а затем всё покатилось по наклонной так стремительно, что он не успевал следить за происходящим хаосом. И бросил всё на произвол, до конца уверенный лишь в одном — нужно сделать что угодно, но нельзя позволить Шуичи узнать. Сайхара ошибался, говоря, что он изменился. Правда была совсем в другом. — А может, ты и не знал меня никогда? Он и сам себя никогда не знал. Усталый вздох растворяется в тишине. И Кокичи, соскользнув с пригретого дивана, бросает напоследок такой странный и сложный взгляд. Что-то в этом взгляде не позволяет Шуичи возразить, остановить, сказать что-то в ответ. Тихо захлопывается дверь. И одинокая гирлянда всё так же лениво мерцает в непроглядной темноте. И стучат надоедливые часы. Тик-так, тик… так…***
Холод морозной ночи помогает немного прийти в себя, смахивает остатки сонливости, и даже почти получается не обращать внимания на ноющую боль под рёбрами. Почти. Приступ снова застал его посреди ночи… наверное давно пора бы к этому привыкнуть. В последнее время они становились всё чаще. В этот раз он вновь едва не задохнулся лепестками и собственной кровью. Это лишь вопрос времени, когда во время очередного приступа он поймёт, что не может сделать даже короткого вдоха. И счёт пойдёт на минуты… Пугало ли это? Хах, ещё как. Мысли о приближающейся смерти буквально разрывали изнутри, поглощали все мысли, не оставляя ни малейшего шанса или намёка на хороший исход. Он свою надежду уже давно оставил. Иначе просто никак. Да, было страшно. Порой настолько, что из горла вместе с лепестками едва не вырвался отчаянный крик. Но он держался. Держался, как мог. Он уже умирал однажды. Да, в Убийственной Игре его смерть была мучительной. Яд, тошнота, головокружение и боль, боль, боль… нестерпимая боль… он помнит это так ясно, словно испытывал наяву, не в симуляции. И он может поклясться, что эта боль была реальной, даже если все факты будут твердить об обратном. Но сейчас, страдая от цветов, чувствуя ледяное дыхание смерти затылком, он не уверен, какая из этих смертей наиболее мучительная, наиболее жестокая… Когда симуляция завершилась, и их всех ввели в курс дела, он на секунду допустил робкую мысль, что да, вот он — заслуженный второй шанс. Шанс начать многое сначала. Его собственный, болью и страданиями вырванный из кровавых лап судьбы хороший финал. Разве он не заслужил большего, чем умереть с осознанием, что его ненавидят все, кого он знал? Разве он не заслужил чего-то, кроме этой ненависти? Может, хотя бы каплю чьей-то заботы… Кто бы что ни говорил, каким бы смелым и самовлюблённым он ни пытался казаться, на деле он всегда оставался тем недолюбленным мальчиком, просящим у жизни лишь одного — понимания. Но, наверное, просил слишком многого. Жизнь дала ему второй шанс, только чтобы забрать его ещё более изощрённым способом. У жизни жестокое чувство юмора. И жизнь слишком не любит Кокичи Ому, раз заставляет его медленно умирать от собственных чувств. Лепесток за лепестком выкашливая едва обретённую жизнь. И вот он — умрёт, а любовь всей его жизни даже не узнает, как дорого он заплатил за его счастье. На губах всё ещё горький вкус крови, горло саднит. После приступа прошло уже около часа, но последствия никогда не проходили быстро. Дышать всё ещё тяжело — из горла то и дело вырывались тяжёлые хрипы, тихими всхлипами наружу рвалась боль. Он думал, что свежий воздух поможет. Не помог. Но, по крайней мере, ледяной ночной холод не позволял погружаться в губительные мысли слишком глубоко. В лицо сыплет мелким снегом, и плевать, что одеяло, в которое он в спешке укутался, прежде чем покинуть комнату, может промокнуть. Сидя на ступеньках перед входом, Кокичи выдыхает в ночь блёклые облачка, отстранённо наблюдая, как те растворяются в морозном воздухе. На душе почти спокойно. И опять это пресловутое «почти». Тихий скрип за спиной заставляет его невольно вздрогнуть. Но он вовремя сдерживает порыв обернуться, когда раздаётся знакомый басовитый голос. — Ома? — в голосе Кайто очевидное удивление. Что ж, признаться, Кокичи и сам не ожидал подобной встречи. — Чёрт, ты напугал меня. Астронавт неловко посмеивается, мнётся с ноги на ногу, не зная, куда себя деть. А затем, помедлив, ещё более неловко опускается на ступеньки рядом, как будто они какие-то давние приятели. Кокичи хмурится от этой мысли. Но даже не пытается что-либо предпринять. На возмущение уже не осталось сил, да и всякое желание язвить давно исчезло. Они молчат, позволяя ночи густеть тёмным неспокойным туманом. Кайто всматривается в ночное небо, затянутое плотными облаками, словно через серое полотно может видеть бесконечные звёздные вселенные. Ковыряет тапочком нетронутый пушистый снег у крыльца. Беспокойно заламывает пальцы. Кокичи наблюдает за ним боковым зрением, замечая эти нервные движения, и хочет засмеяться от того, насколько очевидными порой бывают люди. — Можешь закурить, я не против, — внезапно выдаёт Ома, испытывая странное удовольствие от удивлённого хмыканья со стороны. Улыбается, хоть этого никто и не увидит. — Скрытность — не твоё, знаешь. Ты же не думал, что я слепой? — он делает неопределённый жест рукой. — Так что валяй. — Я пожалуй… воздержусь, — нервно прокашливается Кайто. — Не хочется, чтобы ты… дышал дымом. — Как будто станет хуже, — невесело усмехается мальчишка, поплотнее кутаясь в одеяло. — И всё же. — Мхм. И вновь атмосфера молчания воцаряется вокруг них. Ома подтягивает колени ближе к груди, зарывается носом в ткань одеяла и прикрывает глаза, позволяя себе раствориться в окружающей тишине. Минуты пролетают, словно мгновения. Время всегда идёт так быстро, когда оставшиеся дни жизни вот-вот можно будет пересчитать по пальцам одной руки? — Слушай… — отдёргивает от мрачных переживаний Кайто, словно прочитав его мысли. — Я знаю, какого это — иметь смертельную болезнь… Он сгребает широкой ладонью снег и мнёт в руках небольшой снежок, глядя тоскливым взглядом в небо или, может, куда-то дальше него. — …Когда каждый день думаешь о том, сколько ещё сможешь протянуть. Гадаешь, что же будет потом, но понимаешь, что ничего с этим не можешь поделать, и… — на миг он замолкает, подбирая слова. — Может, тебе так не кажется, но мы все беспокоимся. Просто знай, что мы всегда рядом, если тебе нужно поговорить об этом. — Ты… пытаешься меня утешить? — Кокичи от этой мысли становится почти смешно. Насмешливо дёргается уголок губ. — Эм… я понимаю, что мы не особо ладили в Игре и всё такое, но… никогда не поздно начать, верно? — Ома готов поклясться, что слышит слабое сомнение в голосе Момоты, но тот вовремя успевает его скрыть. — Ты не такой уж плохой парень, каким пытался казаться. И мне правда жаль, что я не увидел этого раньше. Кокичи на это только молчит, словно выжидая. Но на деле просто не знает, что должен ответить. Слова астронавта затрагивают в нём что-то, болезненную точку, о существовании которой он даже не подозревал до этого момента. А он слишком плох в выражении собственных эмоций, потому и молчит. Кайто это, похоже, понимает, не ждёт от него ничего, не требует ответа. Кажется, они вновь достигли той крошечной точки взаимопонимания, какую смогли до этого познать лишь однажды — когда рука об руку стояли на пороге смерти. А теперь у её двери остался только он… — Ладно, я… пойду, наверное, — вздыхает Момота, поднимаясь и отряхиваясь от снега. — Ты тоже не засиживайся, заболеешь ещё. — Не утруждайся, — прерывает его Кокичи. Тихо-тихо. — Знаешь, тебе не обязательно играть героя передо мной. Беспокойся лучше о тех, кому это надо. «Кому ещё можно помочь» так останется не сказанным. — Я… неважно, — неловко кашлянув, Кайто вяло переступает с ноги на ногу. — Просто… не торопись ставить на своей жизни крест… всё может измениться в последний момент. — Ага, — это всё, чем он удосуживается ответить, слыша, как за астронавтом захлопывается входная дверь. Всё может измениться в последний момент, да? Наглая ложь. Ничего не изменится. Глупо надеяться, что все проблемы вдруг решатся, как по щелчку пальцев. Глупо… и совершенно бессмысленно. И всё-таки… у жизни просто отвратительное чувство юмора.