Ничего не останется после

Резкая мелодия звонка вспарывает равнодушный шум города, словно потёртую ткань. Интересно, здесь всегда так шумно или всё дело в последних днях уходящего года? Кокичи ничуть не удивился бы, узнай, что именно сегодня буквально весь город решил выбраться из домов. Потому что, судя по количеству разношёрстных голосов и вездесущей толкучке, так и есть. На людной улице не протолкнуться, а потому он, почти не раздумывая, сворачивает в ближайший сквер — подальше от всяких магазинчиков, кафе и прочих шумных мест. Здесь хоть поспокойнее. Под ногами хрустит недавно выпавший снег. Девственно чистый, ещё не затопченный торопливыми шагами прохожих. Снежинки кружатся в воздухе, оседают на плечи, путаются в волосах, пока он шагает через ряды деревьев и усыпанных белым скамеек, как будто действительно знает, куда направляется. Как будто действительно куда-то направляется. Телефон наконец возмущённо замолкает. Секунда. Две. Пять. И мелодия начинается по новой. Как же надоело. Не останавливаясь, он оттягивает тёплый шарф — в воздух вырывается облачко горячего дыхания. Стягивает зубами перчатку и лезет за беспокойным телефоном в карман. Смотреть на экран даже нет особого смысла. Интересно, как давно заметили его пропажу? Он шмыгает носом, уже хочется поскорее натянуть шарф обратно, подносит трубку к уху и усмехается сам себе, предчувствуя выговор. Вполуха слушает недовольные замечания Рантаро. И отключается, даже не дослушав. Успеет ещё. Но не сейчас. На экране загорается режим полёта. И на сердце наконец спокойнее. Точно не сейчас. Он ценит беспокойство. Правда ценит. Но не сегодня. Не сейчас, когда цветы, кажется, впервые за чертовски долгое время дали ему передышку. Это утро было слишком хорошим, чтобы проводить его в четырёх стенах. И он вырвался из тесной духоты согретого дома, едва выдалась возможность уйти незамеченным. И что же… оно того стоило. Только сейчас, вдыхая морозный колючий воздух, стараясь проморгаться от крупных хлопьев снега и кутаясь в теплючий шарф, всё ещё упорно хранящий трепетное тепло, только сейчас понимает, как же сильно ему всего этого не хватало. Вот так вот всегда. В горьких размышлениях о смерти забываешь, каково это вообще — жить. Он вот, вспомнил наконец. И потому задержится на подольше. Даже если щёки уже печёт от жгучего мороза, а пальцы едва-едва слушаются. Может, стоит зайти куда-нибудь погреться? И всё-таки… он скучал по этому. По шуму улиц и дорог. По скрипучему снегу под ногами. По отблескам редкого бледного солнца. Скучал… по жизни. Жизни, скрытой в каждой мелочи. Как много стоило потерять, чтобы научиться ценить всё это… В блуждающих мыслях он не сразу замечает, как вокруг снова становится как-то шумно. И светло. В воздухе пахнет пряностями и ванилью. А над головой полыхают бесконечные огни гирлянд и фонариков. Откуда-то доносится знакомый новогодний мотив. И радостный детский смех. Ярмарка. И каким чудом его сюда занесло? Всюду сладко пахнет выпечкой. Столы, украшенные еловыми ветвями и декоративными свечами, усыпаны разнообразными сладостями. Разноформные пряники, ароматное печенье, цветастые леденцы, привлекающие взгляд шумной детворы. Горячие напитки в котелках, пахнущие вином и корицей. Раньше он бы душу готов был продать за все эти сласти. Однако сейчас ситуация иная, совсем не похожая на «раньше». Теперь его внимание не привлекает всё это обилие запахов и цветов. Интерес вызывает нечто другое. Чуть дальше, в небольшой деревянной покрытой лавке, усыпанной искусственным снегом и ветвями, играет негромко рождественская песня, слова которой уже давно въелись в подкорку. На столах — всякая мелочь, разнообразные безделушки. Мягкие и резные ёлочные игрушки, брелоки, пахучие свечи и стеклянные снежные шары, внутри которых заключены крошечные вселенные. Такие прекрасные и хрупкие, словно маленькие миры, бесподобные в своей неповторимости. Как эфемерное воспоминание в пределах стеклянного купола. Воспоминание… Кокичи рассматривает всю это пёстрость и не может оторвать взгляда. В груди что-то ёкает. И впервые он уверен наверняка — это сердце. Не цветы, нет. Сердце. Согретое теплом и уютом, довольное и до жути счастливое. Владелец лавки — белоснежно-седой старик с тёплыми глазами — вылавливает среди толпы его восхищённый взгляд. И Кокичи думает, что, наверное, он выглядит таким по-детски очарованным, что вызывает у того неконтролируемую улыбку. Сердце ёкает снова. А чужая улыбка находит отражение и на его лице тоже. Мелодия, льющаяся из лавки, будет сопровождать его весь оставшийся вечер. А запах хвои и печёных яблок, он уверен, будет согревать ещё ближайшие несколько дней. Когда он покидает шум ярмарки, в глаза тут же бросается, как резко стало вокруг темно. На горизонте догорает красноватая полоса заката, окрашивая снег и кроны в нежно-розовый. Такие закаты бывают только зимой. Он не знает, с чего вообще это взял. Ведь, по сути, эта зима — его первая. Первая и последняя. Да и плевать, что последняя. Главное, что закат, вот такой, чарующий и неповторимый, не последний. И день не последний. Остальное — глупый пустяк, не стоящий внимания. По крайней мере, сегодня. Он смотрит в небо, вглядывается в темнеющие облака, провожая последние солнечные лучи молчанием. Прислушивается к неутихаемому шуму жизни и вдыхает поглубже, желая вобрать этой жизни сполна. Хоть и знает, что всё равно не насытится ею. Домой шагает по скрипучему скользкому снегу, напевая знакомую мелодию куда-то в мягкую ткань шарфа. Ёжится, потому что с наступлением вечера усилился холод. Рантаро наверняка в ярости. Он тихо смеётся, уже предвкушая незабываемую взбучку, которая ему уже обеспечена. Когда он неторопливо взбирается по скрипучей лестнице, стряхивая с одежды снег, и отворяет широкую дверь, вечерняя тишина его оглушает. Щёки тут же печёт от по-домашнему нежного тепла, а родные запахи вмиг согревают душу. Рантаро показывается спустя мгновение. Растрёпанный, измученный и кажется, чудовищно злой. — Ты ушёл один, — цедит он сквозь зубы. — Снова. Он хмурится, складывая руки на груди и привычно опираясь плечом о стену. Глядит сурово сверху вниз. Но в словах почему-то больше усталости, чем злости. — И это моё «добро пожаловать»? Кокичи улыбается в ответ, выпутываясь из шарфа и стягивая куртку. Отсутствие внятного оправдания, кажется, заставляет Амами ещё больше злиться. Тот измученно трёт переносицу, словно стараясь прогнать головную боль, и вздыхает. — Приступ мог застать тебя где угодно, — хмуро напоминает он. — И рядом могло никого не оказаться. Мы сто раз обсуждали, что могло произ- — Но не произошло же. Невинная улыбка вмиг прогоняет все мысли из головы. Кокичи заявляет что-то настолько очевидное, что Амами не находится, чем на это ответить. — Я стою здесь, перед тобой. Живой-невредимый, — мальчишка тихо посмеивается, как будто на лице Рантаро отразилось что-то, что его рассмешило. — И мне даже жаловаться не на что. Он блаженно зевает, вытягиваясь и разминая затёкшие плечи, когда со стороны кухни показывается Кируми. — Ома-кун, — мягкой улыбкой приветствует его она. Подойдя ближе, смахивает с волос капли растаявшего снега. — Чай на кухне. Согреешься. Кокичи лыбится шире, окидывая друга смешливым упрекающим взглядом. — Кируми-чан такая заботливая, — елейно тянет он, уже ощущая сладкий аромат чайных листьев и корицы. Он бодрым вихрем скрывается на кухне, оставив Рантаро и дальше стоять в лёгком недоумении. Тоджо ловит его взгляд на себе, вопросительно выгибает аккуратные брови. И тот лишь качает головой, не найдя подходящих слов. Вся скопившаяся злость куда-то бесследно исчезла. Потому что Кокичи выглядит счастливым. И впервые за долгое-долгое время… Кокичи выглядит по-настоящему живым. И годовой запас Рантаровых нервных клеток, сожжённых за этот долгий день — меньшая плата, сущая мелочь по сравнению с той искренней улыбкой и горящими глазами, с какими вернулся Ома в этот вечер. Он отдал бы больше, гораздо, гораздо больше, останься он таким чуть дольше.