Ничего не останется после

Кайто тихо напевает под нос отдалённо знакомую мелодию, вертя в руках осколок стеклянной статуэтки. Кажется, это раньше был олень. Один из нескольких. Увы, его постигла ужасная участь — столкновение с твёрдым полом привело его в… весьма разбитое состояние. И когда его уже собирались обречь на вечный покой, неожиданно появился Момота, взявший на себя ответственность за восстановление несчастного создания. Кокичи тем утром нечем было заняться, и его тут же отправили в помощники недалёкому астронавту, который уже не в первый раз чуть не приклеивал заднюю ногу оленя вместо передней и так и норовил поменять местами рога бедного мученика. — Это правый, — вздыхает Ома, угрюмо наблюдающий за чужими потугами. — Разве? — Мгм. — О, и вправду. Кокичи скучающе ведёт взглядом по просторной кухне, стараясь не смотреть в несчастные стеклянные глазки, молящие о пощаде. Кайто выглядел так, как будто знает, что делает, поэтому он лишний раз не возникал — судьба статуэтки его почти не волновала. Звон колокольчиков со стороны небольшой террасы привлекает внимание. Раздаётся хлопок двери и приближающийся шум. — Момота-кун, — зовёт с порога Каэде, сжимая в руках впечатляющий клубок гирлянды. Потухшие шарики-лампочки звенят, перестукиваясь друг об дружку. Сзади плетётся Шуичи, неся оставшуюся часть, чтобы та не волочилась по полу. — М? — Кайто поднимает голову, выгибая бровь. — Вы чего это? — Уличная гирлянда перегорела, — выдыхает Акамацу, подбрасывая комок лампочек, чтобы ухватиться покрепче. — Мы с Шуичи сняли её. — А, ну, это к Миу, — отмахивается Момота, возвращаясь к своему занятию, а затем бросает негромко: — Оставьте где-нибудь здесь, я передам ей, как увижу. Миу, значит? Ома ловко спрыгивает со своего места и протягивает к Каэде руки: — Давай сюда, я отнесу. Акамацу удивлённо и с сомнением выглядывает из-за клубка проводочков, недоверчиво хмурясь. — Ты… уверен? — задаёт за неё вопрос Шуичи, и Кокичи не может не беситься от того, как они вдвоём переглядываются. — Вы же… — Что? Ненавидим друг друга? Кокичи выпаливает, не подумав, но комната тут же погружается в молчание, говорящее куда красноречивее любых слов. Как же чертовски злит. — Боооже, вы серьёзно? — не выдерживает он, мученически закатывая глаза. — Что она мне сделает? Не убьёт же. Он издевательски усмехается, прекрасно зная, что одной фразой выбил всех из колеи, и нетерпеливо тянет руки к Акамацу. Гирлянду он всё же забирает. Шуичи, помогая удобнее ухватить часть проводов, задерживает на нём настороженный взгляд, явно не доверяя этой затее. Но мальчишка разом выхватывает всё из чужих рук и убегает быстрее, чем они успеют его остановить. У него как раз осталось одно непростое дельце. И упускать так удачно подвернувшуюся возможность было бы просто глупо. Даже если для осуществления этой затеи придётся заглушить собственную гордость. Когда он подходит ближе, дверь Миу как будто смотрит на него с тем же презрением, с каким всегда смотрит хозяйка. Руки заняты, а потому постучать в комнату к изобретательнице приходится ногой, пусть это и не особо уважительно с его стороны. Уважение к Миу? Когда подобная чушь его вообще волновала? Предательски дрогнувшее сердце говорит, что даже если и не волновало раньше, то сейчас что-то всё же изменилось. И, возможно, очень даже многое. — Ирума-чаааан, — громко тянет он, стараясь заткнуть голос паники где-то внутри, говорящий ему бросить эту идею и уйти, пока не поздно. — Твой старый друг пришёл навестить тебяяяя~ По ту сторону упрямо молчат, а дверь всё не двигается с места, продолжая осуждать его одним своим существованием. Ну что за человек, а? — Ирума-ча-а-ан, — он снова стучится пяткой по несчастной двери, чуть настойчивее и громче. — Ну открывай! Можно было бы предположить, что Миу просто нет в комнате. Но опровергнуть эту догадку не составляет никакого труда. Во-первых, она всегда либо в своей комнате, либо на кухне. Во-вторых, Кайто сегодня упомянул, что она начала мастерить что-то новое, да и на кухне её, к слову, не было. А ещё — в её дверь стучится он, Кокичи Ома собственной персоной, и это, пожалуй, самая очевидная причина, по которой та ни за что в жизни не стала бы открывать дверь. Как очаровательно. — Вообще-то мне поручили принести тебе перегоревшую гирлянду, — наконец сдаётся он. Ложь, конечно — никто ему ничего не поручал, он сам вызвался, да и только по одной причине — надеялся сделать то, что давно уже стоило. Он ждёт мучительно долгие секунды тишины, когда что-то в двери металлически звякает, и спустя мгновение та отворяется. Ома оглядывает простенький механизм, прикреплённый к ручке и по потолку тянущийся прямо к столу в центре комнаты, за которым и восседает Миу, сжимающая в руках паяльник и склоняясь над каким-то устройством. Девушка даже не удосуживает его взглядом, лишь холодно кидает: — Брось там и проваливай. Ома удивлённо хмыкает, но всё же делает, как сказали: бросает клубок лампочек на диван у стены. И, разумеется, не упускает возможности рассмотреть кучу всяких изобретений, которыми заставлена вся комната. Хотя «заставлена» — слово совсем не подходящее, потому что за всем эти барахлом не разглядеть очертаний самой комнаты. Сложные чертежи на стенах, неразборчивые заметки, бесконечные исправления. Непонятные детали то тут, то там. В воздухе пахнет железом и немного машинным маслом. А откуда-то тихо-тихо играет музыка. Стеллажи, занимающие большую часть и без того не особо просторной комнатки, завалены всяким железным хламом. Но кое-что притягивает взгляд особенно сильно. Странная округлая коробка. Она деревянная, а потому выделяется среди всего остального металлического разнообразия, и в окружающий интерьер совсем не вписывается. На фоне многочисленных железяк аккуратная деревянная коробочка выглядит на удивление… нормально? Неужели это тоже Миу сделала? Он думает… нет, он уверен, что Миу не станет церемониться, если он тронет её вещи без позволения. Но, серьёзно, с каких пор это вообще стало его волновать? Благо, та, целиком погружённая в работу, не обращает на него никакого внимания. А может просто пытается показать, как ей чертовски всё равно на подлого-коварного-не-заслуживающего-её-внимания Кокичи Ому. От этой мысли становится даже немного смешно. Потому что он знает, что почти наверняка только что прочёл её мысли. Что ж, ему это только на руку. Потому что подлый-коварный-не-заслуживающий-внимания Кокичи Ома долго церемониться тоже не любит. Взгляд снова возвращается к коробочке. Маленькая металлическая защёлка призывно блестит в полумраке, буквально провоцируя. И интерес оказывается сильнее. Руки тут же ловко отодвигают незамудрённый замок, и он приподнимает тяжёлую крышку. В тени стеллажа почти ничего не получается разглядеть, но что-то внутри механически звякает, прежде чем из недр массивной коробчонки подаётся скрип. — Не трогай! — Миу резко вскакивает с места, неосторожно и с грохотом роняя стул. Она оказывается за спиной неожиданно быстро, заставляя всё внутри содрогнуться. И он, словно по какому-то инстинкту и не давая себе полного отчёта, хватается за коробку и заслоняет её спиной, не позволяя Ируме дотянуться к ней. Та сдавленно рычит, вцепляясь когтистыми пальцами ему в плечо и пытаясь оттолкнуть. Но затем… происходит что-то. Что именно… он понимает не сразу. Тихо зазвучала откуда-то мелодия, прерываясь редкими поскрипываниями. Он начал озираться по сторонам, лишь потом осознав, что мелодия льётся… из деревянной коробочки. Точнее… шкатулки. Чужая рука, по-прежнему вжимающаяся ему в кожу, вздрагивает и в тот же миг соскальзывает с плеча. А сама Миу отступает на шаг, словно сдавшись. Её губы дрожат, она ловит его ничего не понимающий взгляд и с бессильной злостью отворачивается, так и застыв на месте, точно пригвождённая к полу этой мелодией. Пульс стучит в висках раскалённым молотом. Кокичи тяжело сглатывает ком, вставший в горле. И заставляет себя вернуть взгляд к шкатулке, не встретив сопротивления. Сердце больно скачет под рёбрами, когда из небольшого домика, показавшегося изнутри, выплывают крохотные фигурки, кружась по гладкой деревянной поверхности, словно в замудрённом танце. И… он узнаёт их. Первым показывается маленький деревянный человечек в ярко-розовом платье, с очками в светлых волосах. Такие… знакомые. Шуичи, Химико, Маки, Кибо… крошечные человечки, чьи образы так сильно напоминают их самих, выплывают на импровизированную сцену, разыгрывая целое представление. Один за другим… пять… восемь… десять… Четырнадцать… От затаённого дыхания печёт в лёгких. А Кокичи не может оторвать взгляда, чувствуя, как сердце медленно сжимают в ледяные тиски. Когда в самом-самом конце, словно он и не планировал вообще появляться, из темноты выплывает крохотный человечек в белом… с фиолетовыми волосами во все стороны и аккуратным клетчатым шарфиком. Пятнадцать… Человечек делает круг и вслед за остальными скрывается в глубине домика. Сцена прячется внутрь шкатулки, и мелодия стихает, звеня в воздухе опустевшей тишиной. Кокичи не может отвести зачарованного взгляда, сжимая коробочку крепче, чтобы не было видно, как сильно дрожат руки. — Я ведь сказала тебе. Проваливай, — как-то притихши шипит Миу, тянется и осторожно опускает крышку. И на душе сразу так непонятно, тоскливо, горько. Но они молчат, не желая примириться с мыслью, что кому-то из них придётся нарушить молчание первым. Кокичи неловко возвращает изобретение на полку, напоследок проведя кончиками пальцев по шершавым деревянным стенкам — может, просто чтобы убедиться в реальности происходящего. — Прости, — вырывается шёпотом из горла. И он не до конца уверен, что действительно произнёс это вслух. — Забей, — глухо бросает Ирума. — Не сломал и ладно. Она звучит так, словно ставит точку на этой теме. Как будто сейчас развернётся как ни в чём не бывало и вышвырнет незваного гостя за дверь без малейших колебаний — Миу Ирума, которую он знал, поступила бы именно так. Но она всё ещё здесь, стоит, не смея двинуться с места, впервые на его памяти такая потерянная. Такая… незаметная. — Не за это… я… Она вздрагивает, как будто его тихий голос был оглушительным вскриком. И по старой привычке обнимает себя за плечи, словно действительно желает исчезнуть. Кокичи может с уверенностью заявить, что желает того же не меньше. Потому что это сложно — говорить, когда всё нутро буквально кричит, срываясь: «Молчи!». Он не привык, он ужасно не привык говорить о том, что в душе, о том, что гложет изнутри уже не первый месяц. Стараясь быть искренним, он будто снимает с себя кожу. Слой за слоем оголяет сердце, выворачивая душу наизнанку, вопреки её слезливым мольбам остаться взаперти. Остаться непонятой, но зато защищённой. Это сложно. Чертовски-чертовски сложно… быть искренним. Он так не умеет. — Мне… жаль, что всё так вышло. Он выжимает из себя слова, словно осуждённый на эшафоте. Но такого простого «прости» произнести так и не может, надеясь, что Миу хватит мозгов понять, что он пытается сказать ей. Ирума смотрит на него скептично, не верит. И он знает, о чём она думает: что он врёт. В очередной раз. Но даже эту мысль она подвергает сомнению и, вопреки всему, даёт ему шанс: — Продолжай. Внутри всё отчаянно сжимается от ощущения того, как всё это жутко неправильно. Но он ломает себя и говорит. Он не станет больше отмалчиваться. Особенно, когда всё, о чём давно стоило сказать, непосредственно касается его самого. Как часто он глотал эти слова, предпочитая отшучиваться, язвить, убегать. Но сейчас, как никогда раньше, понимает: так не может больше продолжаться. Поэтому он набирает воздух и выпаливает быстрее, чем успеет передумать и вновь сбежать. — Слушай! Я сделал то, что считал нужным, ладно? И… и даже сейчас всё равно поступил бы так же, — всё внутри леденеет, когда он понимает, что эти слова даже с натяжкой извинениями не назовёшь. И Миу в подтверждение строит мрачное лицо, сжимая руки покрепче. Он чувствует, что вот-вот голос предательски дрогнет, но через силу заставляет себя продолжить. — Н-но… я знаю, что виноват. И в первую очередь перед тобой и Гонтой. Он стыдливо прячет глаза. Как же хочется сбежать отсюда подальше. Это было просто ужасной идеей. Зачем он вообще всё это задумал? Она никогда и ни за что его не… — Вот только не надо всех этих соплей, — пренебрежительно хмыкает Миу. Она скрещивает руки на груди и отворачивается, стараясь выглядеть невозмутимой. Но мелкую дрожь губ было уже не скрыть. — Мне правда жаль, что так вышло. Она смотрит на него с очень сложным выражением лица каких-то пару секунд, прежде чем вновь отвернуться. Глаза забегали по комнате. Не привыкшая сидеть без дела и в попытке сбежать от нарастающей неловкости она хватается за первый попавшийся под руку предмет — устройство, напоминающее уменьшенную версию рации — и крутит его в руках, сжимая от нервозности губы. Прикрывает глаза, пытаясь собраться с мыслями — раньше он подобного за ней не замечал. — Ничего бы не случилось, если бы я первой не собиралась тебя убить, — негромко признаёт она. — Так что… Миу кривится, как будто каждое слово на вкус, как тот гаденький чёрный кофе, который так любит Шуичи. Судорожно подбирает слова. Но наконец не выдерживает. — Мы оба проебались, окей? — выпаливает она, заглядывая ему в глаза. Решительности хватает не надолго. И спустя миг она уже выглядит так, словно жалеет о каждом сказанном слове. И во всех этих нервных жестах Кокичи всё больше узнаёт себя. Они ведь оба такие — не привыкшие быть мягкими. Не знающие, какого это — открыться и не жалеть. Не искать подвоха в каждом слове и не оглядываться в ожидании удара в спину. Кокичи улыбается краешком губ. — Окей. И вперёд протягивает почти не дрожащую руку. Миу медлит несколько секунд, с недоверием разглядывая протянутую ладонь, но всё же пожимает её в ответ. И в её глазах уже нет того напускного равнодушия — в ней теперь эмоций столько, что кружится голова. Ома чуть морщится и шумно втягивает воздух. — Что-то… горит? Миу вздрагивает. И в тот же миг очнувшись от забытья, бросается к столу, сокрушаясь громкими ругательствами. Паяльник, небрежно отброшенный в сторону, уже успел что-то подпалить, и чёрный дым вздымался к потолку тонкими завитками. Ирума в суетливой панике пытается скинуть загоревшийся инструмент на пол, не зная, как подступиться к огню. Кокичи находится быстрее. Схватив подвернувшуюся под руку вазу, он не думая опрокидывает всё содержимое на горящий стол. Воды внутри оказалось ничтожно мало, но огонь всё же с шипением загас, не успев набрать силы. Ирума снова несдержанно выругивается, постепенно осознавая ситуацию, и сердито — потому что «это ты блять виноват» — выхватывает вазу из чужих рук, собирая несчастные хризантемы обратно. Пока Ома распахивает настежь окно, потому глаза уже слезятся от едкого запаха, и нещадно жжёт горло. Когда он поворачивается обратно к Миу, та мрачно смотрит на пострадавший стол, как будто одним взглядом намереваясь его вновь поджечь. А затем вдруг хватает мусорную корзину и сгребает всё со стола прямо в неё, не оставив даже шанса чему-либо уцелеть. «Психованная» — думает Кокичи. Но вслух он это, разумеется, не скажет. В конце концов, всего несколькими минутами ранее он пытался извиниться перед ней. А в итоге… их примирение едва не обернулось катастрофой. От этого почему-то становится смешно. И ещё смешнее, когда Миу с каменным выражением лица ставит по центру опустевшего стола вазу с безнадёжно опалёнными цветами и без единой капли воды. Оме остаётся лишь наблюдать, как она досадливо вздыхает и устало падает в кресло, обессиленная то ли этим небольшим казусом, то ли их нелёгким разговором. Он уверен, что сам будет выглядеть не лучше, когда вернётся к себе. Потому что добрая четверть его нервных клеток за сегодняшний день уж точно успела пострадать. Никогда не любил разговоры по душам, будь они неладны. Он оглядывается, не зная куда себя деть, и удивляется воцарившейся тишине. — Даже ничего не скажешь? Миу уже собирается что-то ответить, но только измученно вздыхает, махнув на всё рукой. Кокичи усмехается, сбрасывая копившееся напряжение. По крайней мере, не ему одному сегодня пришлось нелегко. Он забрасывает идею с бессмысленным разглядыванием комнаты и по-свойски разваливается на диване, заталкивая ногой гирлянду подальше в угол. Прикрывает глаза, дав себе передышку. Всего пару минут. Ему хватит, чтобы прийти в себя. Хватит, чтобы взять себя в руки и делать, что должен. И вопреки внутренней тревоге, какая-то часть его души наконец чувствует облегчение. Их зависший в состоянии неразрешённости конфликт с Миу долгое время не давал ему покоя. Хоть поначалу он и пытался это отрицать. Игнорировать проблему было легче, чем собраться и решить её. Так что он даже горд собой, что решился. В конце концов, всё сложилось куда лучше, чем он предполагал. Он рассчитывал, что его вышвырнут прочь, едва он успеет открыть рот. А оно вон как сложилось. Однако… может, Миу и поверила, что он извинялся только потому, что совесть замучила, но действительная причина была совсем иной. Даже более… эгоистичной? Он просто не хотел вновь умирать, зная, что его ненавидят. Не хотел умирать так, как уже умер однажды. Это был своеобразный камень в огород его стремительно заканчивающийся жизни. Если уж в самом деле настали последние дни его существования, то хотя бы их он точно проживёт на собственных условиях. И постарается изменить то, что изменить ещё можно. Даже если смысла в этом уже никакого. Именно поэтому он не уходит, сделав то, что планировал. Поэтому делает вид, что разглядывает потолок, неожиданно ставший самым интересным явлением в этой комнате. И именно поэтому он вместо того, чтобы махнуть на всё рукой, сидит здесь, нервно подбирая в голове темы для разговора. — Так ту штуку… тоже ты сделала? — интересуется он, кивнув в сторону деревянной шкатулки. И та вновь пленяет его взгляд, скрывая в себе целую историю, недоступную для посторонних глаз. Неожиданно понимает, что, засмотревшись, снова выпал из реальности, и Миу за это время уже что-то успела сказать. А потому бормочет что-то относительно нейтральное, чтобы не упустить нить разговора. Чёрт бы побрал его рассеянность. — Просто… не особо похоже на то, что ты обычно выдумываешь. Он передёргивается от воспоминаний о её неоднозначных изобретениях. А Миу возмущённо фыркает. — Заткнись. Всё, что выходит из-под моих рук, уже по умолчанию идеально. — Скажи это своему поджаренному столу, — веселится Кокичи, с лёгкостью уклоняясь от гаечного ключа, летящего ему в голову. Тот с грохотом падает куда-то за диван, и Миу закатывает глаза, что-то ворча себе под нос. Похоже, недовольная, что плохо прицелилась. Сквозь открытое нараспашку окно влетает снег, усыпая подоконник, и тает от тепла в мелкие прозрачные лужицы. Холодный ветер порывами вызывает мурашки, и хоть запах гари почти выветрился, никто не спешит его закрыть. Миу снова хмыкает, обдумывая его слова. — Это должен был быть сюрприз для всех на Новый Год, — неохотно признаётся она. — Так что не рассказывай. Кокичи усмехается, хитро и недобро сощуриваясь, чем справедливо заслуживает сердитый взгляд, обещающий устроить ему взбучку, если он проболтается. — Я серьёзно. Не рассказывай. — Ладно-ладно, я понял. Кокичи смеётся. По недавней привычке — слабо и тихо, чтобы не вызвать боли в лёгких. Но смеётся. Хотя ещё пару минут назад жалел, что вообще решился прийти. А теперь рад, что не струсил. Что пересилил себя и остался. Миу ежится от холода и лениво поднимается закрыть окно. Стряхивает с подоконника налетевший снег и твёрдым хлопком запирает холод за пределами комнаты. Холодный порыв ветра выскальзывает в самый последний момент. А Ома делает слишком неосторожный вдох, и ледяной зимний воздух застревает в горле, словно колючий ком, заставляя откашляться. Однако… Зажав рот рукой, он уже не может остановиться. Проклятые цветы. Горло щиплет и болит, он пытается сдержаться, но делает только хуже. Кокичи весь сжимается от того, что в груди всё невыносимо горит, и тяжёлые хрипы сотрясают всё тело. Краем сознания он словно чувствует чьё-то касание на спине. Миу торопливо суёт ему в руки салфетки, и те тут же окрашиваются алым. Он чувствует, как вязкая тёплая кровь катится по подбородку крупными каплями и спешит отвернуться, чтобы она этого не увидела. Потому что это мерзко. И потому что это доказывает, что они «оба проебались», но кто-то чуточку сильнее. Когда боль немного отступает, он медленно и осторожно выпрямляется, делая нерешительный вздох, боясь, что приступ вновь случится, и надеется, что в полумраке комнаты не видно маленьких капелек в уголках глаз — если он попытается их смахнуть, то по-любому спалится. — Эта штука правда смертельная? — с опаской шепчет Миу, очевидно напуганная. Её голос звучит сипло, как будто не её. И, присев рядом-рядом, она позволяет ему опереться на себя. Именно её касание он чувствовал сквозь боль. Кокичи невесело усмехается, боясь поднять взгляд. Боясь увидеть и в её глазах то, что видел в глазах всех других. Жалость. Не имея сил на большее, он лишь пожимает плечами на её вопрос. На языке крутится горькое «вот и узнаем», но он решает оставить эту мысль при себе. Он уже знает. Да, смертельная. Да, правда. Но Миу от этого лучше не станет. Он обойдётся без её жалости. По горло ею сыт. — Блять. Ну и угораздило же тебя. — Сам в шоке. А ведь и вправду… Ну и угораздило же его. Оглядываясь назад, он ни за что не смог бы предсказать, что всё сложится… так. Так, как сложилось. У судьбы свои причуды. И конкретно над ним она, похоже, действительно веселится. Другого объяснения происходящему он попросту не находит. Посмеялся бы, да вот только не смешно совсем. — Эй, ты там живой? Миу неосторожно толкает его плечом, и одно это простое движение заставляет Кокичи съёжиться от очередной волны режущей боли, вырывая из горла болезненный стон. — Не дёргайся, — давит он сквозь зубы, молясь, лишь бы Миу хватило такта, не решить именно сейчас отыграться на нём за все прошлые издёвки. Ей такта, благо, хватает, и она действительно старается не двигаться больше нужного, только устраивается поудобнее и, надеясь разогнать тревожное напряжение, снова ворчит. — Попробуешь откинуться в моей комнате, я тебя с того света достану и туда же отправлю. Кокичи не может удержать усмешки. — Как мило, — лыбится он. Издевательски так, и смешливо. — Когда буду выблёвывать свои лёгкие, обещаю, что прибегу к тебе. А Миу морщится, словно представив себе это в мельчайших деталях. — Придурок. И он уже вовсю смеётся сквозь боль. Несмотря на многое, что было в прошлом, Кокичи ей благодарен. Он благодарен Миу. Кто бы мог подумать. Но это правда. В разговорах с ней он чувствует себя куда свободнее — словно смеётся смерти в лицо. Вот так, безнаказанно. В этом плане с ней, именно с ней и ни с кем больше, всегда было легче — смеяться над собственными слабостями и издеваться над чужими. Он думает, что они даже в чём-то схожи — хоть раньше подобная мысль обернулась бы только взаимным отвращением. Миу не держит язык за зубами. У неё что в мыслях, то и на языке. Она не выбирает слов, никогда не подготавливает почву, рубит в лоб и без сожалений. Но своё — то, что уязвимее всего, она никогда никому не откроет. Именно в этом их схожесть. Именно поэтому она не задаёт лишних вопросов, потому что понимает: не надо лезть туда, куда не позволено. Именно за это он благодарен. Когда боль уходит, оставшись лишь эфемерной слабостью, он снова говорит что-то нелепо-язвительное. Чтобы разрядить обстановку, но и по большей мере, чтобы дать ей знать, что он в порядке. Он снова интересуется её новыми изобретениями. И Миу охотно рассказывает. С восторгом и со знанием своего дела. Время от времени поглядывая в его сторону, чтобы убедиться, что он и вправду в порядке. По крайней мере сейчас, в этот самый момент. Он не умирает и не корчится от боли. А значит, всё не так уж плохо. Ирума показывает ему несколько новых устройств, созданных её руками, рассказывает о принципах их работы и о другой неважной чуши, позволяющей заполнить скорбное молчание. Она говорит, и он спрашивает. Она объясняет, и он уточняет. Она достаёт кучи недоработанных чертежей, и они вместе улучшают и заканчивают их. До поздней ночи смеются над глупейшими моментами из прошлого, не вспоминая старых обид. Это помогает. Им обоим, на самом деле. Ему — заглушить тревожные мысли о приближающейся смерти; ей — разбавить долгие дни одинокой обиды. К концу дня весь пол комнаты завален схемами и остальным хламом, с которым они пытаются разобраться. Миу опять ворчит, начиная чертежи заново из-за новых правок. Кокичи незаметно для неё дорисовывает новые детали, которые она заметит намного позже и вновь примется возмущаться. А затем снова всё перерисовывать. Это удивительно, но они вдвоём действительно провели вместе почти весь день и даже умудрились не перегрызть друг другу глотки. И даже если кто-то и заметил, что Миу, по обыкновению забежавшая на кухню перед ужином, чтобы забрать еду к себе в комнату, вместо одной порции взяла две, то никто ничего не сказал. Даже если среди отсутствующих за столом только она и Кокичи. И даже если это заметили все. Увлечённый работой и разговорами, Кокичи не замечает, как впервые за долгое-долгое время осиливает всю тарелку, вместо привычной четверти. Миу увлечённо жуёт, когда внезапное осознание едва не заставляет её подавиться. Кокичи, оторвавшийся от чертежа, смотрит на неё с немым вопросом. И та только негромко произносит: «гирлянда». Остаток ночи они возятся уже с ней. Ближе к утру Миу тихонько выключает свет, заметив, что он уснул — окончательно вымотанный после нервного дня. Кидает на него одеяло, а сама продолжает работу в свете единственной включённой лампы. И только потом, уже на следующий день, когда ни один из них так и не появился на завтраке, Кибо стучится к Ируме в комнату, желая убедиться, что всё в порядке. А войдя внутрь, замечает, как на полу среди разбросанных инструментов и бумаг они спят, привалившись к кровати. Но… он тоже никому ничего не расскажет.