Ничего не останется после

На дворе раннее утро стучится в стёкла несмелым бледноватым светом. Зимой светает поздно, так что неудивительно, что снаружи только-только рассеивается ночная тьма. Рантаро трёт сонно глаза и тянет руку к двери, стараясь удержать зевок при себе. Стучится. Металлические кольца по гладкому дереву — привычная звонкость, сопровождающая чуть ли не каждое утро. Проходит секунда, другая, третья. Он снова трёт заспанные глаза, продолжая отсчитывать одну за другой — привычка, не так давно перенятая у Кокичи, считать всё подряд: секунды, вдохи, пульс. С приходом болезни они оба взяли в привычку считать ещё и дни. Амами боялся, что этот счёт рано или поздно оборвётся. Кокичи боялся тоже. Но ещё больше боялся кому-то в этом признаться. Упрямец. Он снова стучит. Оме обычно требуется не больше сорока секунд, чтобы открыть дверь: десять на окончательно проснуться, двадцать на переговоры с собой, чтобы подняться с постели, десять на путь до двери. Но проходит минута, и ничего не происходит. Он стучится вновь, погромче. Ничего. Что-то нервное вьётся в горле ужаленной змеёй. Чего он медлит? Тихо вздохнув и стараясь согнать неясную тревогу, он дёргает ручку и входит внутрь, готовясь к худшему. Как будто к этому вообще можно подготовиться. Свет выключен, задёрнуты плотные шторы. И в комнате царит тьма, ставшая уже привычной, точно часть интерьера. Словно и не в темноте дело, а стены и мебель здесь всегда были чёрными, точно сотканы из тени. Но всё куда прозаичнее. Кокичи просто не любит яркий свет. Может, любил когда-то, но теперь, из-за болезни и без полноценного крепкого сна его глаза стали слишком чувствительны к избыточной яркости. Он никогда не говорил об этом, но догадаться в принципе было несложно. Амами на ощупь тянется к ближайшей стенке включить свет. И молится всем известным сущностям, лишь бы не увидеть крови и цветов. Замечает, что дрожат руки. Однажды Кокичи Ома доведёт его до психдиспансера. Разумеется, если он по собственной воле не сбежит туда ещё раньше. Тут уж как сложится. Стоит переключателю щёлкнуть, озаряя комнату ярким светом, взгляд тут же мечется вокруг. И Рантаро не сдерживает облегчённого выдоха, не заметив ни цветов, ни кровавых пятен. Словно гора с плеч. Однако… Кровать смята, не застелена. Кокичи нигде не видно. Не мог же он уйти? Да и куда? Ещё слишком рано для его выходок. Что-то не так. Он хмурится мрачным мыслям, и усилием заставляет собственное тело двигаться. Плохое предчувствие дёргается в горле. На негнущихся ногах подходит к ванной и замирает на самом пороге, едва открывается дверь. Дыхание перехватывает в тот же миг, а в мыслях оглушительно воет тревожная сирена. Тяжёлый запах крови ударяет в лицо, лишая лёгкие последнего вдоха. И… цветы. Так много цветов. Они, испачканные алыми разводами, усыпают пол, раковину, ванну — картина, достойная фильмов ужасов. Дышать трудно, в горле тошнотворный ком. И среди всего этого кровавого хаоса, у самой стены лежит он. Бледные руки запачканы красным, а на губах засохшая кровь. Амами забывает, как дышать. И тело движется отчего-то быстрее, чем он успевает сообразить, дать себе хоть какой-то отчёт в действиях, в мыслях. Голова идёт кругом, а в ушах отчётливый писк, словно его оглушили точным ударом в висок. Биение сердца ударяет в голову тяжеленным молотом. Словно кровь пульсирует не внутри него, а в самой комнате. В её стенах, над потолком, в каждой пылинке, коснувшейся пола. Он никогда не ощущал подобного ужаса прежде. Тело сковало страхом так, что показалось, словно даже сердце замерло в ледяной хватке паники. Он даже не вспомнит, как сумел заставить себя двинуться с места. Сознание вернулось только в тот момент, когда в ответ на его крик Кокичи… дёрнулся. Он… Мальчишка зашипел от того, как больно чужие руки сжали его плечи, и попытался их оттолкнуть. И только тогда время вновь вернуло свой беспощадный ход. — Чт- что ты делаешь?! — возмущается Кокичи, потирая ноющие руки. — С ума сошёл?! И Амами находится с ответом не сразу. Дрожь бежит по телу от головы до кончиков пальцев, с трудом возвращая ему так легко утерянное самообладание. — Ты… напугал меня, — бормочет он севшим голосом. Ома вдруг хмурится на это, оглядывая беспорядок вокруг. Хотя беспорядок — это ещё мало сказано. И, кажется, понимает, чем уже успел напугать того. Держась за стенку, он заставляет себя подняться. А когда Рантаро вмиг подскакивает на ноги, торопясь помочь, лишь отталкивает его, мол «сам справлюсь, не лезь». Опешив, Амами растерянно наблюдает, как он на негнущихся ногах кое-как подбирается к раковине. Кокичи выглядит раздражённым и ужасно измотанным. Тёмные тени под его раскрасневшимися глазами красноречиво говорят о том, что ночь снова выдалась неспокойной. Хотя разве должны были ещё остаться сомнения? В последнее время подобное происходит всё чаще. У него хриплый голос и неконтролируемая дрожь во всём теле. И Рантаро пытается найти в себе силы, чтобы не схватиться за телефон и не набрать скорую как можно скорее. Ему этого не простят. Ни Ома, ни он сам. Шумно включается вода. Кокичи упрямо пытается подчинить себе собственные руки и оттирает кровь. Его покачивает, и оттого эти простые действия даются труднее. И занимают куда больше времени, чем потребовалось бы раньше. Рантаро встаёт, опираясь на стену, и не отлипает от неё, уверенный, что тут же рухнет обратно. Он смотрит в зеркало на отражение Кокичи, надеясь хоть так увидеть его лицо. Потому что человек, стоящий к нему спиной — разбитый, потерянный — кажется незнакомцем. Сладко-терпкий запах въедается в горло, вызывая тошноту. Проклятые цветы. Синими пятнами они выделяются на блёклом кафеле. Усыпают пол, ванну, одинокую тумбочку и когда-то идеально белую раковину, теперь запачканную алыми разводами. Кокичи бездумно сгребает бледно-голубые цветки в ладони и осторожно, почти с нежностью промывает их под потоком холодной воды, окрашивая ту в некрасивый ржаво-розовый. Мелкие цветочки в его руках кажутся нереальными, ненастоящими, точно мираж, сон, выдумка. Совсем свежие, словно только-только сорванные осторожными заботливыми руками. Пышут жизнью, которую бессовестно крадут из хрупкого тела. ЕГО жизнь. И однажды, он знает, они заберут всё, без остатка. Теперь никто не в силах это изменить. В руках он держит собственный приговор. Разве что подписи и вычурной печати не хватает. Пальцы дрожат. Так хочется сжать их, смять аккуратные соцветия в кашу — чтобы ничто не напоминало, как многого они его лишают. Как будто цветам может вдруг стать так же больно, как и ему. Но он не посмеет… Эти цветы — не просто причина боли. Они — символ его любви. Безграничной и безнадёжной. И таков её исход. Незабудки. Символ вечной памяти. Символ его личной агонии. Хрупкие и такие маленькие. Даже в голове никак не умещается, как может нечто, столь прекрасное, таким жестоким способом забирать чью-то жизнь. Жадно испивая глоток за глотком. Пока не останется ни капли. Горло резко сдавливает. И Кокичи вздрагивает всем телом. Ощущения слишком знакомые. Он сжимает зубы и ждёт очередную мучительную вспышку — он знаком с этой болью, почти привык к ней. Дышать становится тяжело, и из горла рвётся хрип. Аккуратные светлые цветки выпадают из трясущихся рук, красиво осыпаются на пол вместе с новыми, окровавленными. И приступ проходит, отдаваясь ноющей тяжестью под рёбрами. Эти несколько мгновений забирают все оставшиеся силы. И мальчишка обессиленно сползает по стене обратно на пол. Рантаро, про присутствие которого он и думать забыл, тут же оказывается рядом. И Ома до конца так и не определился, умиляет его чужое беспокойство или, напротив, раздражает. Он… просто устал. Ужасно устал. От цветов, от крови, от чувств, от чужого волнения, от людей. От жизни — ТАКОЙ жизни. Он даже сомневается, можно ли то, что он проживает изо дня в день, назвать жизнью. Он устал ждать своего конца. Корчиться в муках каждый чёртов день. Избегать взглядов, разговоров, вопросов. Отшучиваться, строить из себя не пойми кого и лгать всем в лицо, убеждая их, что всё в порядке. И понимать, что никто ему ни разу так и не поверил. Он устал заново собирать себя по кускам, только чтобы потом вновь рассыпаться мелкими осколками. Он хочет покоя. Простого покоя. — Тебе хуже. Это даже не вопрос. — И что с того? Слова звучат вымученно и глухо. «ЖАЛКО» — твердит ядовитый голос внутри, и он велит ему заткнуться. Закрывает глаза так крепко, пока на внутренней стороне век не появляются цветные кляксы, а голова не начинает гудеть. Что угодно, лишь бы заглушить этот проклятый голос. Кокичи старается дышать медленно, как привык, чтобы не вызвать новой боли, и считает про себя стуки своего сердца, отчаянно бьющегося где-то в горле. Были бы рядом часы, по старой привычке считал бы секунды. Но неотвратимый ход времени остался где-то за пределами маленькой холодной ванной. Амами нервно вымеряет шагами комнату, не находя себе места. В его голове тысячи мыслей, смотавшихся в сплошной ком тревоги и ужаса. Пульс скачет в бешеном припадке. Всё прошло. Он в порядке. Всё в порядке. Глубокий вдох. Медленный выдох. Ни черта не в порядке. Он снова смотрит на Кокичи, сжавшегося то ли от боли, то ли от страха, прячущего глаза, словно желая скрыться ото всех и от себя в частности. И это больно — видеть его таким. — Если у тебя есть запасной план, сейчас самое время, Кокичи. Шаги стихают где-то напротив, но их фантомное эхо всё ещё блуждает по стенкам черепа. Кокичи с трудом разлепляет глаза, заставляя себя поднять голову. И Рантаро смотрит на него так, что хочется исчезнуть. В голове всё сильнее нарастает гул. Ему так хочется, чтобы мир остановился хоть на пару минут. Замер в немой паузе. Он не выдерживает. Чувствует, что не выдерживает. Хочется кричать. Но едва ли он смог бы выжать из себя что-то громче надрывного хрипа. — Запасной план… — шепчет он одними губами и горько усмехается. — Ты так и не понял, да? ЗАТКНИСЬ. — Не было никакого «запасного плана», — молчи, молчи, молчи. В глазах начинает щипать. — Всё, чего я хотел — перетерпеть и тихо сдохнуть где-нибудь подальше отсюда. Ему плохо от собственных слов. Но внутри такая невыносимая горечь, что держать её при себе уже не получается. Ему плохо. Ему страшно до безумия и нестерпимо больно. И эта боль слишком долго пыталась найти выход, пока он собственными руками не проложил ей путь. В глазах Рантаро блестит пустота. Кокичи видит, как дрожат его руки. Как, пытаясь отрицать услышанное, он беспомощно качает головой. — А как же… как же я? — неверяще выдыхает он. — А остальные? Что с ними будет? Кокичи усмехается — горько и беспощадно. — Всем плевать. — МНЕ не плевать! Надтреснутый крик сотрясает хрупкие стены, и на миг кажется, что маленькая комната вот-вот схлопнется, превратив всё в обломки. Кокичи думает, что сейчас это было бы как нельзя кстати. Может, хоть тогда ему не пришлось бы иметь дело с последствиями. Но стены не дрожат, не ломаются, не сыпется потолок. То, что трещит по швам, находится где-то внутри него самого — хрупкое, незаметное, но невыносимо ноющее. Рантаро смотрит на него со слепой надеждой услышать, что всё это шутка, неудачный розыгрыш, да что угодно, только бы не было это правдой. Но Кокичи молчит. И у его молчания только одно значение. — Ты- Т-ты… ЧЁРТ! В бессильной ярости он сгоряча ударяет кулаком в стену, и Ома вздрагивает всем телом. — А я?! — кричит он сквозь тяжёлый ком в горле, глаза застилает пеленой. — Что мне остаётся? Просто смотреть, как ты себя убиваешь?! Делать вид, что ничего не происходит?! Его голос дрожит, отражается от стен и в голове. Кокичи хочется оглохнуть. Лишь бы только не слышать в нём столько боли, прекрасно зная, что именно он ей причина. Рантаро похож на человека, чей мир в одночасье превратился в руины. Он трёт лицо руками, пытаясь успокоиться, и нервно зарывается пальцами в волосы, сжимая руки всё крепче и крепче. — Ты говорил, что у тебя всё под контролем, — медленно и тихо напоминает он, едва не срываясь. — И я верил. ТЕБЕ верил. Ты поверил ЛЖЕЦУ. И нечего теперь так удивляться. — Всё это время, — выдыхает Амами, глядя на него с бессильным отчаянием. — Я был рядом всё это чёртово время, чтобы… чтобы что? Узнать, что ты давно уже сдался? Он ждёт ответа. По правде говоря, уже даже не надеется, что получит его, но ждёт. Кокичи думает, что миры всех, кто находится с ним рядом, рано или поздно обратятся в руины. Он всегда приносит всем только худшее. И даже теперь. Из-за его глупой ошибки, его бестолковых чувств… всё рушится. Вокруг него всегда всё рушится. Он хочет сказать, что у него не было выбора. Да, он сдался. А что ещё ему оставалось?! Он хочет сказать что угодно, только бы Рантаро не смотрел на него ТАК. Но когда открывает рот, совершает очередную глупую ошибку в своей жизни. — Я никогда не просил тебя об этом, — говорит он, чувствуя, как слова сыплются битым стеклом на больные раны. — Ты сам привязался. Он наконец отрывает взгляд от пола, встречается с глазами цвета летней зелени. Рантаро отшатывается назад, словно от удара. И в обычно мягком взгляде больше нет знакомой теплоты. В выражении его лица сквозит холодом и брошенностью. И уже этого достаточно, чтобы ненавидеть себя так, как никто никогда не сумел бы. — Я… — Вот оно что, — обрывает его Амами, одним только холодным и пустым взглядом заставляя Ому замолкнуть. Мрачно кивает. По коже бежит мороз. — Я… тебя понял. Он сжимает с силой зубы, от чего мягкие черты лица становятся непривычно каменными, ледяными, и, проглатывая жгучую обиду, кивает несколько раз самому себе и отводит глаза. — Знаешь, если ты хотел, чтобы я ушёл, стоило просто сказать, — одними губами произносит он. — Но не нужно было врать. Я ведь вправду надеялся, что… Забудь. Ты всё сказал. Хватит с нас обоих. Стой. СТОЙ. Я не хотел, чтобы ты уходил. Кокичи думает, что лучше бы цветы окончательно забили ему глотку, может, хоть это заставило бы его молчать. Он ведь ценит, что, когда ему нужна поддержка, Рантаро всегда рядом. И он благодарен за заботу, правда. Но почему-то не может вспомнить ни разу, когда сказал бы ему об этом вслух. Он из раза в раз говорит всякие глупости, но для по-настоящему важных слов никогда не может найти подходящего момента. Рантаро делает вдох. Выдох. Разворачивается к выходу из пропахшей кровью ванной и, помедлив, бросает за спину пронзительный взгляд, от которого всё внутри в ужасе содрогается. — Тогда счастливо оставаться… Кокичи Ома. Он уходит быстрее, чем эхо его слов успевает раствориться в воздухе. И спустя пару секунд слышится громкий хлопок двери. Оглушает, заставляя Кокичи мигом прийти в себя. И чувство вины тут же ползёт по горлу, распускаясь в груди. Совсем как цветы. И окончательное осознание приходит в тот же момент. Он снова… один. Он снова остался один. И он сам в этом виноват. В опустевшей тишине ванной комнаты раздаётся звонкий удар. Щеку жутко печёт. Но это — меньшее, что он заслуживает. Хотелось забиться в угол и прорыдать там оставшиеся дни бессмысленной жизни. Но сил не хватало даже на то, чтобы оттолкнуться от холодного пола и попытаться встать. В голове громогласным эхом раздаётся хлопок двери, отчего в ушах звенит и кружится голова. Кровь на руках жжёт ему ладони, въедается намертво в кости. И впитывается в душу по капле. Где-то в углах движется тьма, и цветы вздрагивают вместе с его грудной клеткой. Больно. — Терпи, — неровно шепчет он сквозь зубы. — Недолго осталось. Терпи. Он грубо утирает злые слёзы с щёк. В горле снова формируется колючий ком. И Кокичи уже не знает, цветы это или слёзы. Чувство холода пронизывает насквозь, заставляя нечто внутри корчиться от невыносимой агонии. Его трясёт, а он даже не понимает, из-за чего. Лишь подтягивает колени к груди, утыкаясь в них лбом. Но дрожь не проходит. Он думает, что лучше бы Рантаро устроил ему скандал. Лучше бы кричал, швырялся предметами, высказал бы всё, что думает — и Ома даже не возразил бы — заслужил. Лучше бы он злился, рвал и метал, но… остался… Шуичи всё же был прав, когда говорил, что он всегда будет один. Может, он просто не создан ни для любви, ни для дружбы? Он не умеет любить, не умеет ценить. Никто рядом с ним не задерживается надолго и уходит, едва появляется возможность. Он хочет довериться, хочет быть нужным, но сам же и отталкивает всех, кто к нему тянется. Может, он и вправду не способен любить? Чего уж тогда удивляться, что его чувства не взаимны? И единственный человек, который в самом деле желал ему помочь, ушёл… И только по его вине. Почему… он всегда всё портит? Может, жизнь решила в очередной раз посмеяться над ним? Если кто-то сверху действительно за ним наблюдает, должно быть, ему весело. Ведь теперь он будет умирать в муках и в одиночестве. СОВСЕМ КАК ТОГДА. Теперь всё будет совсем как тогда… «Я просто забочусь… …разве это не то, что должны делать в семье?» Слово «семья» ещё никогда не казалось настолько горьким…