Ангел и демон

      Надзиратель Гундлах — высокий, грузный мужчина с военной выправкой, седыми усами и бакенбардами — внушал лишь одним своим видом страх и уважение всем поручаемым ему воспитанникам. Даже отпетые хулиганы вроде Робеспьера-Макса теряли при виде его весь свой кураж, будто его и не было вовсе. От его внимательного взгляда не могла ускользнуть ни одна провинность и ни один малейший недостаток, которые могли бы с легкостью остаться незамеченными любым другим надзирателем. И сейчас, едва успев прибыть на место происшествия, он мигом отметил про себя, что Габриэль и Вильгельм затеяли драку, а остальные ученики старшего класса распивали пиво в помещениях интерната, что строжайше преследовалось в пансионе.       С его появлением в еще недавно кипевшей жизнью гостиной повисла зловещая тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием недавних драчунов. Они оба выглядели откровенно неважно — измятая, перепачканная кровью одежда, наливающиеся на открытых взору частях тела синяки, всклокоченные волосы и сверкающие бешенством глаза шли вразрез со всеми принятыми в закрытом учебном заведении правилами, требовавшими от его воспитанников кристальной чистоты и граничащей с педантизмом аккуратности. — Я жду объяснений, молодые люди! — снова прогремел его не терпящий никаких возражений голос. — Герр Гундлах, позвольте… — начал было Вильгельм, но Джем тут же наступил ему на ногу всем своим центнером, заставив выскочку заткнуться. Старый надзиратель не обратил ни малейшего внимания на попытку фон Штайна оправдаться. Выдержав паузу, он начал: — Я искренне надеялся на ваше благоразумие, господа, но, видимо, напрасно! Своим невозможным поведением вы показали недопустимое неуважение к правилам и традициям заведения, в котором имеете привилегию воспитываться. Пронести в помещение алкоголь, устроить драку — слыхано ли это?! — Ну, пошел-поехал… — сокрушенно прошептал Макс. — Теперь до завтрашнего утра пробирать будет… — Герр Красс! Макс вздрогнул и прикусил язык. Гундлах, тем временем, продолжал: — Считаю необходимым еще раз напомнить вам о ваших новых обязанностях, господа! Вы перешли с Божьей помощью в выпускной класс, и взгляды всей школы будут обращены на вас. Вы теперь являетесь ее представителями, и я очень в вас разочарован, молодые люди! Подобный инцидент не может остаться безнаказанным, поэтому завтра герру фон Штайну и герру Леманну предстоит основательная чистка трапезной, где они смогут выпустить всю свою агрессию и одновременно принести немалую пользу окружающим! — Jawohl! — покорно отозвались наказанные. Вильгельма приводила в бешенство мысль о том, что ему завтра, как последней черни, придется, закатав рукава, надраивать шваброй пол огромной трапезной, а Габриэля больше всего удручало не полученное им наказание, а перспектива отбывать его с таким неприятным субъектом, как Вильгельм фон Штайн. — Всем привести себя в порядок! Разойтись! Во всем этом вихре событий парни не заметили, что вечер давно закончился. Менее, чем за минуту, порядок в комнате был восстановлен, и старшеклассники, подхватив свои пожитки, разошлись по комнатам.       — Кончился денек! — плюхаясь в постель, выдохнул Габриэль. Он только что вернулся из душевой, принеся с собой запах шампуня и стекающие с волос капли воды. Макс уже успел спрятаться с головой под одеяло с телефоном в руках и тихой сапой предавался просмотру видеороликов, характер которых совершенно не отвечал содержанию проповедей о целомудрии и воздержании, произносимых в величественном монастырском храме. Предательски белевшая в полумраке комнаты пачка салфеток лишний раз подчеркивала происходящее. — Ну, дружище, мое тебе почтение! — услышав голос друга, Макс высунул голову из своей пещеры сладострастия. — Классы еще не начались, а ты уже себе штраф заработал! Такое даже мне не по зубам! — И уже не будет - последний год, как-никак! — ухмыльнулся Гэб, вешая полотенце на спинку своего стула.       Комната, в которой жили Гэб и Макс, была обставлена просто, как и все остальные спальни учеников. Две простые деревянные кровати. Два одинаковых платяных шкафа. Два таких же одинаковых письменных стола для занятий. Два вращающихся стула. Четыре одинаковые полки над столом — по две на человека. Окно прикрывали тяжелые плотные темно-синие шторы, такого же цвета ковролин покрывал пол. И даже среди этой казенной bis zum Kotzen, как однажды метко выразился Джем, обстановки, дети находили способы привнести в свои комнаты немного уюта и показать свою истинную индивидуальность — не ту, которую от них ожидали учителя и наставники.       Постель Габриэля была застелена казенным белоснежным бельем, в то время как на постели Макса красовалось белье с покемонами, любезно предоставленное его заботливой матерью. Шкаф, полки и рабочее место Габриэля всегда отличались безукоризненным порядком, тогда как половина Макса чаще всего находилась в хаосе один живописнее другого. Стены стороны Габриэля поражали своей чистотой, в то время как постеры и плакаты на стороне его соседа менялись чаще, чем погода осенью — то это были плакаты различных исполнителей, то постеры с пресловутыми покемонами, то карикатуры и шаржи на одноклассников, преподавателей и наставников — Макс был превосходным художником, и в искусстве последних ему не было равных во всем пансионе.       Габриэль улегся в кровать, подложив руку под голову. Осознание того, что им осталось провести в этих стенах только один год, отзывалось в душе парня чуть заметной горечью. Он ведь еще даже не знает, что собирается делать со своей дальнейшей жизнью. Он идет одним из лучших учеников одной из лучших школ страны, ему открыты все дороги, но этого явно не хватало для вступления во взрослую жизнь. Да, у него есть здесь друзья, но что станет с их дружбой, когда они покинут вырастившую их обитель? Тем более, у большинства его друзей есть любящие семьи, которые всегда готовы поддержать своих отпрысков и помочь им найти свою дорогу в жизни, а его даже единственная кровная родственница не желает видеть лишний раз. Она ни разу не навестила его за все годы его жизни в пансионе и брала домой только на летние каникулы — и то только потому, что по правилам пансиона ученикам запрещалось оставаться в школе летом. Габриэль яснее, чем когда-либо, почувствовал, что упустил что-то важное, но что именно — он не мог себе ответить. Мысли сплетались в плотный ком, который давил на него все сильнее и сильнее, и, чтобы отвлечься от них, он решил перечитать принесенный Максом номер газеты, о котором все забыли из-за начавшейся в гостиной потасовки.       Подсвечивая себе фонариком телефона, он прошелся взглядом по титульному листу и кричащим заголовкам бульварной газетенки. Затем шла краткая биография спортсмена, описание его профессионального пути, его выступлений на внутренних и международных соревнованиях, и в конце — подробное описание его конфликта с тренером и проверки, в результате которой среди его вещей был обнаружен пакет марихуаны — последняя часть была, как и следовало ожидать, самой длинной и богатой подробностями. Но все внимание Габриэля было сосредоточено на другом — фотографии самого атлета с последнего чемпионата мира.       Упражнения на кольцах, на брусьях, на коне — фотографии сделаны настолько удачно, что ни одна деталь не оказалась утеряна. Мышцы парня напряжены — они сильны, как камень, и гибки, как ивовая ветвь. И эта сила удивительным образом сочетается с грацией, элегантностью и энергией, которую он так мастерски держит под контролем и направляет в нужное русло. Лицо каждой своей чертой излучает предельную сосредоточенность — он один несет на себе ответственность за спортивную репутацию своей страны, к чему его готовили долгие годы. И беззаветную любовь и преданность своему делу…       И, наконец, фотография с церемонии награждения. На самом высоком пьедестале стоит он, с золотой медалью на шее и букетиком цветов в одной руке — другой он машет публике. Он улыбается, не скрывая радости от победы. Черты его теперь носят совсем иное выражение, и именно на этом снимке Габриэлю, наконец, удается рассмотреть торжествующего победителя во всех деталях.       Густая шапка рыжих вьющихся волос. Бледное лицо, украшенное россыпью веснушек у изящного аккуратного носа. Яркие полные губы. Красивые ровные зубы. Линия подбородка несколько резка, но это нисколько не портит его облик — наоборот, только добавляет ему некий особый шарм и индивидуальность. И подпись под фотографией:

Джером Эмильен Хоффманн. Берлин, 2018 год.

«Джером Эмильен… Вот так имечко…», — невольно подумал Габриэль. — Что, любуешься? — насмешливый голос Макса с соседней постели вырвал парня из плена мыслей. — Да так… Задумался… — И о чем же? — Странно все это — на фотках так и видно, что он жизнь за все это готов отдать. А тут драка, и наркота эта… С трудом верится… — задумчиво бормотал Гэб. — Да не бери ты в голову! Что ты хотел от газеты Bild? По-хорошему, я бы даже в качестве подстилки ее брать не стал, — Макс приподнялся на локте и уставился на друга. — Но ведь взял же, — пытался подковырнуть его Габриэль. — Теперь ты видишь, до чего порой приходится опускаться ради свежих новостей! Оба прыснули, после чего в воздухе повисла неловкая пауза. Габриэль решил ее прервать: — Макс? — Хм? — Я правда твой лучший друг? Макс слегка удивился подобному вопросу, но все же ответил: — Конечно, ты мой лучший друг… А к чему это сейчас? — Да так… Ничего… Макс хотел было продолжить расспросы, но вдруг напрягся и прошептал: — Гундлах идет…       Оба молниеносно юркнули под одеяла и притворились спящими. Заглянувший в приоткрытую дверь герр Гундлах, всегда совершавший в это время ночной обход, не нашел ничего подозрительного и, бегло осмотрев комнату, удалился. Макс даже слегка похрапывал для большей убедительности. — Фух-х, чуть не сгорели… Ну так, в чем же причина? — продолжил допытываться Макс. — Да забей, давай уже спать! Мне завтра еще трапезную намывать с этой дрянью… — пробормотал Гэб, лежа с уже закрытыми глазами. Макс пожал плечом и снова завернулся в одеяло. Через несколько минут тишину комнаты нарушало только сонное дыхание спящих мальчишек.

***

      Жизнь в пансионе Святого Леонарда начиналась рано. В половине седьмого утра по коридорам проходили наставники и будили вверенных им воспитанников стуком в дверь. После утренних процедур и сборов весь пансион собирался в огромной трапезной — той самой, которую Вильгельм и Габриэль драили в качестве наказания — на утреннюю молитву. Затем следовал завтрак, и к восьми все должны были уже быть в классах. До двенадцати шли уроки с небольшими перерывами — за ними следовал обед, а с часа до двух шла большая перемена, которую по раз заведенному правилу проводили на свежем воздухе.       С двух до четырех снова шли занятия — у учеников средних классов это были полуофициальные уроки вроде хорового пения, ручного труда или рисования, а старшеклассники посещали усиленные занятия по предметам, выбранным ими для сдачи на выпускных экзаменах. Также в это время проводились репетиции школьного оркестра и тренировки школьных сборных по футболу, волейболу или настольному теннису — эти команды были довольно сильны и часто занимали призовые места на муниципальных соревнованиях, о чем свидетельствовали стеклянные шкафы в коридорах, до отказа забитые всевозможными наградами. Сам Габриэль три раза в неделю посвящал эти часы занятиям музыкой в музыкальной комнате — маленьком помещении со сводчатым потолком, в котором едва умещался рояль с прилагавшимся к нему стулом. Еще на первом году обучения в этой школе учительница пения обратила внимание на исключительный слух мальчика и, с разрешения директора и председателя попечительского совета, отдельно занималась с ним фортепиано, и чуть ли не с двенадцати лет ему приходилось играть на ежегодно устраиваемых в пансионе благотворительных вечерах. Мальчику прочили большое музыкальное будущее, но он был еще слишком юн для сложных мыслей о каком бы то ни было будущем, а освоить инструмент он смог по большей части благодаря своему трудолюбию и невероятному везению — случайно привлек внимание учительницы, случайно обнаружил в себе необходимые для игры природные задатки…       Время от четырех до шести зачастую использовалось учениками для приготовления домашних заданий. В шесть часов — вечерняя молитва и ужин. Далее шло свободное время — приготовление уроков, игры и развлечения. В девять часов все обязаны были отправляться по своим комнатам, а в десять — отбой. Воспитатели лично обходили комнаты и проверяли, все ли находятся в своих постелях. По субботам воспитанников будили на час позже, а по воскресеньям и на каникулах побудок не было вовсе. В выходные дни младших воспитанников выводили в город под присмотром их воспитателей— старшие же имели право выходить за территорию школы самостоятельно, предварительно расписавшись в книге дежурного наставника. Также, начиная с вечера пятницы, родным разрешалось посещать своих сыновей и по возможности забрать их из школы до вечера воскресенья. Но все это было привилегией — за недостаточные успехи в учении или нарушения школьных правил пансионеры ее лишались.       Именно в такой гамме и прошли семь лет жизни Габриэля в пансионе. Из мальчика он превратился в худощавого юношу семнадцати лет. Теперь более осмысленно смотрели на окружающий мир светло-карие глаза. Несколько прядей густых каштановых волос падали на низкий лоб, украшенный двумя темными ниточками бровей. Правую, которую он по привычке хмурил в минуты напряженных размышлений, пересекала заметная белесая полоска шрама, оставшегося от прошлых схваток с уличными мальчишками. Тонкие губы плотно сомкнуты, когда он сосредоточен или задумчив. Острые скулы, несколько крупный нос и легкая тень пробивающейся щетины на щеках и подбородке довершали его облик.       Все эти детали Габриэль подмечал про себя, стоя под горячими струями воды в душевой — просторном помещении, разделенном на собственно душевую и раздевалку. Холодный белый кафель стен мутнел от оседающего на нем пара — ни дать ни взять турецкие бани в Мюнхене, куда Джем однажды вытащил его и Макса. Плеск воды, эхо разговоров и фальшиво распеваемые под душем песни вносили дисгармонию в еще сонную атмосферу здания общежития. Сегодня был день начала классов, сопровождаемый общим молебном и торжественным актом в пансионском храме, и воспитанники готовились к нему еще с вечера.       Габриэль с улыбкой вспоминал особенно курьезные моменты этой подготовки. Макс, еще не вполне освоивший технику обращения с утюгом, украсил спину своей форменной рубашки шикарным треугольником, за что не в меру щепетильный Гундлах наградил незадачливого кутюрье трехчасовым заключением в карцере. Джем громогласно протестовал против необходимости сбривать свою шикарную бородку, только недавно приведенную в порядок в хорошем барбершопе, но под угрозой наказания был вынужден подчиниться — устав пансиона запрещал всякую растительность на лицах учеников, кроме бровей и ресниц. Фон Штайн презрительно пожимал плечами и пытался что-то сказать о приличиях и умении держать себя, но одного взгляда прищуренных карих глаз Габриэля было достаточно, чтобы он замолчал — с той знаменательной потасовки в гостиной прошло всего три дня, и еще не успевший зажить разбитый нос все еще напоминал ему о его позорном проигрыше этому безродному плебею, отделавшемуся лишь парой небольших синяков.       Часы под потолком красноречиво говорили о том, что пора поторопиться. Выйдя из-под душа, Габриэль наскоро обсушился мохнатым казенным полотенцем и направился в раздевалку, чтобы переодеться в форму.       Белая рубашка с классическим воротником. Кроваво-красный галстук, пересеченный серебряной полосой, который предписывалось завязывать узлом — «четверкой». Брюки и свитер из плотной ткани — того же цвета, что и галстук. Свитер выдавался ученикам в холодное время года — в теплое же им полагалось носить пиджак. На обоих предметах одежды нашит школьный герб — орел с раскрытыми крыльями, держащий в лапах развернутый свиток пергамента. Герб был разработан лично главой попечительского совета, и многих учеников одолевали смутные сомнения — не потому ли этот орел так похож на того, что был изображен на гербе нацистской Германии? Этого никто не знал, так как любые пересуды на эту тему строго пресекались школьным начальством. Габриэля же этот герб откровенно раздражал — он без конца напоминал ему об агрессивно проповедуемой в этой обители установке превосходства ее учеников над простыми смертными за ее пределами. Он был, безусловно, рад учиться здесь, но категорически отказывался считать себя выше других только поэтому — по этой причине он старался не покидать пределы школы в чем-либо, выдающем его принадлежность к этому привилегированному питомнику, а делал это исключительно в своей обычной одежде.       Монастырская церковь была уже полна. Передние и средние скамьи были заняты воспитанниками всех классов, у широкого прохода сидели их наставники. На задних скамьях размещались прихожане из числа жителей ближайшего городка. Места на верхних ярусах предназначались для членов попечительского совета — в основном, представителей ныне существующих благородных семейств Германии. Величественно возвышавшийся над алтарем старинный орган приковывал к себе внимание. Запах ладана и блеск горящих свечей кружили головы воспитанникам всех возрастов — от писклявых мальчишек-первогодок до басистых старшеклассников. Церковный хор уже выстроился у алтаря, ожидая указаний регентши — нервной пожилой дамы с жиденькой косичкой седых волос и таким пронзительным голосом, что, казалось бы, сам Господь Бог робел перед ним. Габриэль также был частью этого хора с первого года его поступления в обитель. Одетый, как и все остальные, в белый балахон, с раскрытым молитвенником в руках, он вытянулся в ожидании, одновременно ища взглядом свой класс.       Вот и он. Макс, как обычно, паясничал на своем месте, изображая учителей и наставников в лицах — настолько мастерски, что наблюдавшие сие представление воспитанники его и других классов беспрестанно прыскали в кулаки несмотря на все попытки начальства навести порядок. Джем бегло листал страницы социальных сетей на экране своего мобильника — его скучающий вид красноречиво говорил о том, что сегодня еще не опубликовали того, что могло бы заинтересовать его. Рядом с ним Феликс — полный добродушный парень в круглых очках с тонкой металлической оправой, сын матери-одиночки, тянущей, кроме него самого, еще двух его маленьких сестричек после исчезновения отца-алкоголика в неизвестном направлении. Болезненный с детства, он, однако, проявил недюжинные способности к наукам, и к выпускному классу пансиона не представлял своего дальнейшего существования без них. Больше всего он мечтал поступить сразу после школы в университет и с головой окунуться в любимое дело, но мать уговорила сына для начала получить среднее профессиональное образование в той же сфере, и Феликс, чтобы помочь ей и иметь надежный тыл на экстренные случаи жизни, согласился. Как и Габриэль, он попал в это привилегированное заведение по гранту — он получил его за победу на международной олимпиаде по химии, будучи учеником обычной муниципальной школы.       Вильгельм фон Штайн сидел, вытянувшись, словно он проглотил бревно. Его не интересовало ничего, кроме его собственной персоны. Время от времени он оглядывал безукоризненно сидящую на нем форму, и выражение его лица становилось все более самодовольным и гордым. На тонком пальце юноши красовалось массивное золотое кольцо с печатью, носившей изображение герба рода фон Штайн — настолько массивное, что неумолимый остряк Макс совершенно серьезно утверждал, что Джем иногда втайне таскал его для своих упражнений, если поблизости не оказывалось ничего более тяжелого.       Тони и Клаус Амсберг — братья-близнецы. Оба одинаковые, как две капли воды, и это сходство касалось всех сфер их жизни. Даже их реакция на все, что бы ни происходило вокруг, была абсолютна одинакова — они всегда одновременно вставали, поворачивали головы, перелистывали книги и прочее. Даже взгляд был одинаковым — стеклянным, как у кукол, не выражающим абсолютно ничего, и Габриэль иногда всерьез опасался, что у него двоится в глазах от чрезмерных учебных нагрузок. Ян Клишевски — полубезумный гик, хранящий в своей комнате целую коллекцию комиксов и ему подобного чтива. Андреас Грассль — виртуозный скрипач, первая скрипка в школьном оркестре, приехавший сюда учиться из Лихтенштейна. Надзиратель Гундлах на самом конце скамьи у прохода — его вид был крайне торжественен, но хищный взгляд продолжал внимательно наблюдать за происходящим во вверенном ему классе. А рядом с ним…       «Неужели…» — едва успел подумать Габриэль, как разносившееся под куполом многоголосое эхо было прервано резким звоном колокольчика. Все присутствующие, как один человек, поднялись со своих мест, и в церкви наступила тишина.