Ангел и демон

      Величественная тишина, продолжавшаяся буквально несколько мгновений, показалась Габриэлю едва ли не вечностью - ему показалось, что он слышит стук собственного сердца. От недавнего оживления не осталось и следа. Черты учеников излучали теперь совсем иные чувства — у старшеклассников они были серьезны и торжественны, в то время как на лицах поступивших в этом году младшеклассников и новичков других классов проступали страх и волнение. Множество взглядов были обращены к алтарю, увенчанному огромным старинным Распятием — главной реликвией бывшего монастыря, таившей в себе, как утверждалось, частицу мощей Святого Леонарда, имя которого носил сам монастырь и ныне расположенный в нем пансион.       На расположенную вблизи алтаря кафедру взошел отец Бернард — священник пансионской церкви, истинно по-отечески относившийся к своей юной пастве. Взгляд его выцветших голубых глаз вызывал в мальчишеских сердцах безграничное доверие. Стоило случиться какой-нибудь беде, или кому-то из учеников понести наказание — отец Бернард всегда был готов облегчить им душу своим участием. Он, как никто, умел правильными словами убедить провинившегося загладить свой проступок перед начальством, а если наказание было несправедливым — лично беседовал с учителями и наставниками, заступаясь за пострадавшего. Он же давал уроки религии в младших классах, и оторванные от родного дома малыши с особым рвением готовили домашнее задание к ним, чтобы заслужить ласку и одобрение. Сейчас же отец Бернард стоял на кафедре, и его голос, не потерявший с годами свою силу и звучность, разносился в самых отдаленных уголках церкви. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа!       Хор словно ожил. Под сводами храма зазвучала вступительная песнь, сопровождаемая величественными звуками органа. Регентша управляла хором нервными движениями тонких морщинистых рук. Мягко ложащиеся на музыку голоса мальчишек успокаивали испуганных новичков. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь высокие витражные окна, словно благословлял собравшихся в этот день пансионеров перед началом нового учебного года. Габриэль тем временем попытался как можно более незаметно оторвать глаза от раскрытого в руках молитвенника. Рядом с грузной фигурой Гундлаха все еще сидел тот, кто так не вовремя привлек его внимание, и он был вынужден прилагать поистине нечеловеческие усилия, чтобы рассмотреть его, не выбиваясь из общего строя голосов.       Знакомая шапка рыжих кудрей, такие же знакомые веснушки у носа, несколько грубо очерченный подбородок, проступающие сквозь тонкую ткань форменной рубашки тренированные мускулы — все это могло принадлежать только ожидаемому в выпускном классе новому воспитаннику. Но что случилось с его лицом? Где те гордость и ликование, которые так хорошо видны на том снимке в газете? Его голова поникла, словно он чего-то стыдится. Глаза прикрыты непроглядной темной пеленой — новенький время от времени оглядывал ими окружающих, и его взгляд наполняли негодование и безнадежная тоска. Полные губы были плотно сжаты. Пальцы изо всех сил сжимали молитвенник — казалось, еще немного, и на его темно-коричневой обложке останутся следы. Чемпион мира, гордость и надежда всей страны не может выглядеть так…       Габриэль так увлекся этими мыслями, что не заметил, как его голос начал сбиваться и дрожать. Чей-то легкий тычок вернул его на землю, что помогло ему кое-как закончить приветствие. Он только приготовился облегченно выдохнуть, как почувствовал на себе испепеляющий взгляд регентши, и понял, что собственноручно подписал себе приговор — фальшивить во вверенном фрау Урсуле хоре было более страшным преступлением, чем все смертные грехи, вместе взятые.       Наконец, хор был распущен. Габриэль вернулся на свое место, по дороге избавившись от своей певчей робы в специально отведенной для них миниатюрной каморке. После того, как все вновь опустились на жесткие скамьи, и порядок был восстановлен, отец Бернард уступил свое место на кафедре главе попечительского совета пансиона.       Одетый в новый с иголочки темно-красный костюм старинного покроя, с многослойным воротником-жабо из тончайшего кружева безукоризненной чистоты, потомственный аристократ древнего рода граф Эрнст Фердинанд Штольберг-Фернберг предстал перед притихшими воспитанниками. Даже в своем солидном возрасте он сохранял истинное достоинство человека благородного происхождения. Весь его облик носил на себе тени самых темных и позорных страниц прошлого. Пронзительный взгляд его не утративших своей остроты глаз светился превосходством и едва уловимыми нотками презрения к любому, в ком не текла бы хоть капля голубой крови.       Габриэль невольно сравнил его со взглядом Вильгельма фон Штайна — по сравнению со стоящим за кафедрой главным попечителем, фон Штайн просто напыщенный болван, не несущий никакой серьезной угрозы. При появлении же Эрнста Фердинанда Штольберг-Фернберга воздух замер, как перед надвигающейся бурей. Его словно высеченное из мрамора лицо излучало дух убеждений и идеалов, наводивших страх даже на наиболее агрессивных сторонников идей превосходства и национальной гордости. Те ученики, чьи умы и души еще не были отравлены ядом подобной доктрины, питали к старому аристократу живейшую антипатию.       Величественно оглядев собравшихся, он произнес: — Уважаемые воспитанники! Я приветствую вас в этих великих стенах, вырастивших не одно поколение лучших сынов нашей прославленной Родины! Мы собрались в этот день под сенью Святой Церкви, чтобы отпраздновать новый этап в вашей учебе и жизни — а также, чтобы подчеркнуть величие благородных устоев и традиций, составляющих историю учебного заведения, в котором вы удостоены высокой чести воспитываться. Ответственность за сохранение этих традиций возложена на ваши юные плечи. И я, глава прославленного дома Штольберг-Фернберг, лично готов оказать всяческую поддержку каждому, кто будет с достоинством нести это знамя превосходства и гордости. Эти слова не должны быть для вас пустым звуком — они должны определять вас, как будущую интеллектуальную элиту Родины, которой вы будете обязаны верно и честно служить в будущем. В настоящий же момент вы обязаны усердно учиться и ежечасно совершенствовать самих себя, чтобы оправдать высокое доверие, оказанное вам школой, обществом и лично мной. Именем прославленного дома Штольберг-Фернберг, я открываю новый учебный год, и да поможет вам Господь!       Многоголосое «Amen» прорезало гнетущую тишину церкви. Габриэль же не смог даже раскрыть рот — он чувствовал, что стоит ему это сделать, и оттуда выльется целый поток протеста, негодования и оскорблений. Он не понимал, чем ему следует гордиться. Своим происхождением? Но ведь он всего лишь родился и вырос здесь! У него нет ни родословной, ни богатства, ни влияния — он простой ребенок из семьи таких же простых работяг. Из семьи, которую он даже не помнит, так как лишился ее еще в младенчестве! И он стал бы таким же, если бы не его природные способности и трудолюбие, позволившие ему получить грант и удерживать его за собой все прошлые семь лет учебы здесь — опять же, это всего лишь везение! Чем он лучше тех, у кого этого везения нет?! Чем лучше остальных те, кто кичатся родословной или деньгами своих родителей, не приложив ни единого усилия, чтобы самостоятельно заполучить все это?! Чем они лучше Феликса, который собственным трудом заслужил грант и даже отложил исполнение своей мечты ради помощи матери, которую любит самой нежной сыновней любовью? Чем они лучше Джема, родители которого сделали сами себя с нуля, превратившись из турецких иммигрантов без гроша в кармане в успешных предпринимателей? Чем они лучше Макса, который, хотя и имеет и деньги, и родословную, никогда не задирает нос и держится со всеми, как простой парень?       Раздираемый этими мыслями, Габриэль изо всех сил сжал руки в кулаки. Он закрыл глаза и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Сидевший позади Макс словно почувствовал состояние своего друга и легонько пнул носком ботинка стоящую впереди скамью. — Гэб, дружище, потерпи. Еще немного… — шепнул он чуть слышно. Габриэль так же чуть заметно кивнул. Как же хорошо он его выучил за все годы совместной учебы и проживания…       Место на кафедре вновь занял отец Бернард, и его слова в одно мгновение оказали свое благотворное действие, возвращая покой в растревоженную душу парня. — Дети мои! Я, ваш духовный отец, прежде всего хочу напомнить вам, что на самом деле делает вас благородными. Это не богатство и не ваши предки — истинное благородство проявляется в отношении к нашим ближним, нашим семьям и, прежде всего — в тех добродетелях, которые вы носите в ваших сердцах. Величие состоит не в том, чтобы возвышаться над другими, а в том, чтобы быть примером любви, смирения и милосердия. Вы не должны позволить семенам гордыни прорасти в ваших юных душах! Прилагайте все усилия к совершению деяний, подобающих истинным христианам. Пусть ваши поступки говорят о вас лучше, чем слова. Пусть Господь благословит вас в новом учебном году. Да наставит он каждого на путь истины, любви и добродетели. И да будут ваши умы остры, сердца чисты, а вера крепка. Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Amen! Габриэль жадно вслушивался в слова старого духовника, и от его недавней ярости не осталось и следа — их сменили умиротворение и необъятное желание сделать все от него зависящее, чтобы стать таким, каким отец Бернард описал по-настоящему благородного человека. Словно ведомый невидимой силой, он поднялся со скамьи и встал в общую очередь за благословением. Воспитанники медленно продвигались вперед под звуки органа, группами по трое преклоняли колени перед алтарем, и отец Бернард ласково касался своей мягкой рукой их смиренно склоненных голов. Когда подошел черед Габриэля, он почувствовал, как все его существо заполняется свежими силами после потрясшей его бессильной ярости. Украдкой он скосил глаза в сторону и едва не лишился дара речи — справа от него преклонил колени новенький. Он уже не выглядел таким потерянным — видимо, слова духовника внесли некое успокоение и в его душу.       Времени на дальнейшие наблюдения уже не было — нужно было освобождать место для других. Но едва Габриэль отошел от алтаря, как его грубо схватила за локоть ледяная рука фрау Урсулы с цепкими, словно когти, пальцами — юноша отметил про себя, что для сухонькой пожилой дамы ее хватка была довольно сильной. — Не желаю портить вам праздник, герр Леманн, но я вынуждена сообщить вам о недопустимости подобного поведения во время священной службы — тем более, в хоре! — Простите, фрау… — Габриэль попытался склониться в старинном поклоне, но тут же был перебит: — Молчать! Никакая блажь не может быть допустима в этих священных стенах — в особенности, когда на вас обращены взоры ваших товарищей и наставников! Извольте переменить ваше поведение, иначе вы будете наказаны! Закончив свою тираду, рассерженная регентша удалилась.Церковь постепенно пустела. Габриэль бросил взгляд на экран мобильника — 8:00. По причине торжественного акта завтрак и начало занятий были смещены на час, но лучше было поторопиться.

***

      Трапезная представляла собой просторное помещение с каменным полом и такими же стенами, которое могло вместить в себя весь пансион. Дети сидели за длинными столами с приделанными к ним скамейками. Столы наставников располагались чуть поодаль, а рядом с ними — штрафной стол для провинившихся, который пустовал крайне редко. Под потолком висело освещенное приделанными сзади миниатюрными деревянное Распятие для традиционных утренних и вечерних молитв. Впереди находился буфет — ученики самостоятельно брали подносы с едой и возвращались на свои места.       К моменту прихода Габриэля в трапезной было уже довольно шумно и многолюдно. Он вспомнил, как три дня назад ему пришлось в наказание натирать щеткой и шваброй полы этого огромного зала в компании фон Штайна — последний громогласно возмущался все время работы, и Габриэль едва сдерживался, чтобы не огреть его грязной тряпкой от пресловутой швабры. — О, наконец-то! А мы уж решили, что тебя в Преисподнюю утащили! — пошутил Джем и подвинулся, освобождая место для Габриэля, на котором едва мог поместиться самый миниатюрный пятиклассник-первогодка. Ему пришлось приложить некоторые усилия, чтобы втиснуться между Джемом и стеной, несмотря на то, что он занимал вдвое меньше места, чем его сосед. — Ну, как оно? Прошло? — пробубнил с набитым омлетом и сосисками ртом Макс. — Ага… Правда, только что за пение отхватил… — закатил глаза Габриэль, ковыряясь в своей миске с йогуртом и сладкими хрустящими шариками. — Уже? Ты так скоро меня переплюнешь по части наказаний! — Не волнуйся, Робеспьер — твой послужной список все еще можно клеить на стены вместо обоев! — не задумываясь, парировал удар Габриэль. Джем и Макс дружно прыснули. — Что-то Штольберг в этом году совсем с цепи сорвался… — задумчиво произнес сидящий поблизости Феликс. — Да не говори, братан! Так бы и втащил ему… — Джем со присущей ему несдержанностью сжал руку с ножом в кулак и стукнул им по столу, чудом не задев стоящие по соседству подносы. Габриэль же предпочел промолчать — он только недавно успокоил бушевавшую в его душе бурю, и ему не хотелось возвращаться к ней снова. Оглядев зал, он заметил сидящего за соседним столом новенького. Тот медленно водил ложкой в миске с залитыми молоком хлопьями и, судя по отрывистым движениям губ, время от времени неохотно и односложно отвечал на задаваемые ему вопросы — было видно, что общество беспокойных шумливых новых товарищей было ему в тягость. — Странный он какой-то… — пробормотал Габриэль. — Кто? — отозвался Джем. — Да этот, новенький. Тень отца Гамлета… Непонятно, что за тараканы у него в голове… — Такие же рыжие, как его шевелюра, клянусь! — ухмыльнулся Макс, оборачиваясь к соседнему столу. При этом он случайно задел локтем свой невесть как оказавшийся на краю стакан апельсинового сока, и в следующее мгновение помещение трапезной огласилось гулким звоном разбившегося стекла. — Verdammt! — испуганно пробормотал виновник происшествия, и буквально в ту же секунду под потолком раздался знакомый громовой бас Гундлаха: — Герр Красс! За штрафной стол! — Когда он успел…?! — хриплым шепотом спросил Габриэль у Джема, но тот лишь выпучил глаза и покачал головой. Макс же, напустив на себя самую трагичную мину, скорбно выдал: — Мужайтесь, Красс! Час искупления настал!       Даже сидя на самом позорном месте, Робеспьер-Макс не оставлял своих шалостей. Он с таким остервенением принялся пилить ножом лежащую на тарелке сосиску, будто перед ним был сам ненавистный Гундлах, а не ни в чем не повинное мясное изделие. Пансионеры всех классов наблюдали за выкрутасами старшеклассника, и легкие смешки проскальзывали то в одном, то в другом углу трапезной. Даже на мрачном лице новичка промелькнуло едва заметное подобие улыбки.       Классная комната выпускников находилась на третьем этаже главного корпуса. Из двух широких окон открывался прекрасный вид на огромный монастырский двор, превращенный со временем в парк и отданный воспитанникам для игр и упражнений на свежем воздухе, на старинный кованый забор, ограждающий территорию школы от остального мира, и на простирающуюся за ним долину. Стены — некогда кремового, а теперь неопределенного цвета — украшали географические карты, график дежурств учеников и несколько плакатов с изображением геометрических фигур и сопутствующих им формул. Учительский стол, доска и парты практически ничем не отличались от тех, которые приходилось наблюдать Габриэлю и Феликсу, когда те еще были учениками обычных городских школ. Разве что чистотой — уборка класса довольно часто возлагалась на дежурных учеников, и их не оставляли в покое, пока в занимаемом ими помещении не исчезали последняя соринка и последнее грязное пятнышко.       Двадцать пять воспитанников выпускного класса уже заняли свои места. Габриэль сидел один у окна. Макс и Джем облюбовали одну из последних парт — первому она была необходима в качестве укрытия для своих творческих излияний в виде шаржей и карикатур, в которых он, как сказано выше, был непревзойденным мастером, а второй был изгнан туда по причине своего не в меру атлетического телосложения — он загораживал своей широкой спиной добрую половину доски. Учителя в классе еще не было, и вокруг стоял многоголосый гомон — давно не видевшие друг друга ребята стремились как можно скорее поделиться друг с другом свежими новостями и впечатлениями от их последних летних каникул.       Неожиданно дверь распахнулась. Юноши мгновенно затихли и поднялись со своих мест, склонившись в старинном поклоне — устав пансиона Святого Леонарда предписывал ученикам приветствовать учителей и надзирателей таким образом. В класс вошел герр Гундлах, сопровождаемый знакомым рыжеволосым новичком. Окинув придирчивым взглядом вверенный ему класс, он начал: — Господа! Представляю вам вашего нового товарища — герра Хоффманна. Герр Хоффманн немногим старше большинства из вас, но он может поведать вам многое из того, чего вы, по всей вероятности, не имели возможность увидеть и испытать ввиду условий жизни, в которые вы изначально поставлены. Рыжеволосый юноша поприветствовал своих новых одноклассников уставным поклоном, делая это так грациозно и изящно, как это еще не удавалось ни одному воспитаннику, и с достоинством произнес: — Джером Эмильен Хоффманн. Очень приятно. — Врет, конечно… — чуть слышно шепнул Макс, но чуткое ухо Габриэля все же уловило его слова. И он в душе был согласен с ним — лицо новенького все еще носило на себе следы раздражения и тоски, которые даже самая непроницаемая маска вежливости едва способна скрыть. Отстраненный взгляд его глаз говорил сам за себя. Голубых, как про себя отметил Габриэль. Герр Гундлах тем временем продолжал: — Герр Хоффманн, можете занимать ваше место рядом с герром Леманном и готовиться к занятиям! — Jawohl! — отозвались оба. Голос новичка был одним из тех, которые закрадываются в человеческие души с первых же нот. Повинуясь приказу наставника, Джером проследовал на указанное ему место, и Габриэль совершенно неожиданно для себя почувствовал, как его дыхание на секунду прерывается, а кончик носа и щеки предательски разгораются.       Герр Граулих — преподаватель немецкого языка и литературы в старших классах, — несмотря на свои уже далеко не молодые годы, был влюблен в свой предмет, и эта его любовь невольно передавалась всем, кому выпадало счастье у него учиться. Казалось, что все гиганты немецкой и мировой литературы были его ближайшими друзьями. Класс буквально замирал, слушая его повествование о каждом из них. Если же в изучение творчества того или иного автора входила декламация стихов, он делал это с таким неподражаемым искусством, что мальчишки порой аплодировали своему учителю, невзирая на запреты начальства.       Войдя в класс, он жестом дал ученикам разрешение садиться и занял свое место за учительским столом. — Ну, молодые люди, вот вы и выросли! — начал он с улыбкой. — Оглянуться не успеете, как год пройдет, и вы покинете эти почтенные стены! В разных уголках класса послышались приглушенные вздохи. Видимо, Габриэль был не единственным, кто еще не решил, кем он хочет быть в будущем — а оно теперь было близко, как никогда прежде. Герр Граулих, тем временем, продолжал: — В этом году вам предстоят выпускные экзамены, и мой предмет является обязательным для всех. Я приложу все возможные усилия, чтобы подготовить вас, но и от вас я буду требовать не меньшей отдачи, господа! А также, вам не следует думать, что вам будет достаточно лишь сдать экзамены, чтобы считаться образованными людьми. Образование — это то, что вы пронесете через всю жизнь и передадите вашим потомкам. Помните же об этом! А сейчас начнем урок…       Слова старого учителя глубоко запали в душу молодых парней. Острее, чем когда—либо прежде, они почувствовали близость нового этапа их жизни, которого ждали и боялись. И все же они чувствовали — пока на свете есть такие, как Герхард Граулих, они не будут одни со всем этим. Габриэль мысленно ставил его на одну ступень с отцом Бернардом и считал его одним из самых светлых людей, которых он видел и знал в свои семнадцать лет.       Тем временем, учитель углубился в объяснение требований, предъявляемых ученикам на выпускных экзаменах. Чистая страница линованной тетради Габриэля понемногу заполнялась заметками — списком дополнительных пособий и художественной литературы, знакомство с которой требовалось в старшем классе, датами пробных тестов и прочим. Габриэль украдкой бросил взгляд в сторону своего нового соседа — почерк Джерома выглядел несколько рваным, и он так сильно нажимал на ручку, что мог бы насквозь продавить ей тетрадь в девяносто шесть листов. В завершение первого урока в новом учебном году класс написал небольшой проверочный диктант, и гулкий звон колокола с единственной оставшейся башни бывшего монастыря провозгласил короткий перерыв.       Далее шел урок математики. Преподавала ее весьма внушительных размеров дама, не единожды служившая вдохновительницей творчества Макса. В каких только видах не изображал почтенную фрау Левински этот карикатурист-самородок за все годы ее преподавания в этом классе! Причем каждый раз так успешно, что класс буквально помирал со смеху, разглядывая его произведения. Особо смелые даже копировали их в школьной библиотеке и хранили в ящиках своих парт, пока в один прекрасный день одна такая копия не попала в руки самой музе и вдохновительнице автора оригинала. Тот получил за свою живопись достойный гонорар — целую неделю он был вынужден просиживать все внеурочное время в карцере, а также был оставлен без отпуска в рождественские каникулы. Увы, фрау Левински была безнадежна во всем, что касалось юмора во всех его проявлениях. Не в меру желчная и сердитая, она нередко вымещала свое раздражение на детях, но даваемые ей знания были воистину железными — даже самые слабые из доверяемых ей учеников оказывались в состоянии безошибочно выполнить минимальный объем заданий, позволяющий перейти в следующий класс.       Фрау Левински предпочла сразу приступить к делу, не тратя ни слов, ни времени на ободряющие речи для будущих выпускников. Едва устроившись на учительском стуле, жалобно скрипнувшем под ее тяжеловесным телом, она тут же загремела: — Посмотрим же, что осталось в ваших ветреных головах с прошлого года! Ведь наверняка ни одной книги за лето не открыли! Герр Красс, к доске! «Вот ведь коза…!» — с досадой подумал Макс, шагая словно не к доске, а к эшафоту с установленной на нем гильотиной. Почтенной же фрау Левински он отвел роль палача — правда, в ее руке находился не рычаг, а относительно безобидная указка.       Нацарапав мелом заданное учительницей тригонометрическое уравнение, Робеспьер стал напряженно думать. Время от времени на темно-зеленом поле доски появлялись какие-то каракули, нервно стирались и сменялись другими. Уравнение казалось ему смутно знакомым. Нещадно теребя свою лохматую пшеничного цвета шевелюру, он пытался вспомнить, где же он его видел, но все его попытки оказались тщетны. — Именно этого следовало ожидать от безалаберных юношей вроде вас! — процедила фрау Левински сквозь зубы. — Герр Озтюрк, помогайте товарищу! Попытка Джема также не принесла никакого результата, и у доски теперь напряженно пыхтел не один несчастный старшеклассник, а сразу два. Недовольство преподавательницы било через край — они оба едва смогли наскрести необходимые баллы на переходном экзамене, и теперь вернулись с каникул, словно чистый лист. — Стыдно, господа! А ведь это задание из переходного экзамена! В вашем возрасте пора бы уже за ум взяться! Садитесь! Макс и Джем послушно поковыляли на свои места. На белоснежной странице журнала против их фамилий воцарились жирные шестерки. — Герр Леманн, прошу! — неприятный голос фрау Левински звучал теперь несколько мягче. Габриэль шел одним из лучших учеников класса, и все свои надежды учительница возлагала на него. И они оправдались — через несколько минут на доске красовалось блистательно решенное уравнение. — Превосходно, герр Леманн! Можете идти. Юноша проследовал на свое место, а против его фамилии появилась единица. Вызвав еще двух-трех человек и проведя небольшой опрос, фрау Левински обвела класс подслеповатыми слезящимися глазами и остановила их на еще незнакомой ей рыжей шевелюре Джерома. — Ваша фамилия, молодой человек? — Хоффманн! — отозвался рыжеволосый, поднимаясь со своего места. — Новый ученик? Что ж, это интересно! Пожалуйте-ка к доске!       Фрау Левински буквально завалила новичка заданиями — от простых, до довольно сложных. Габриэль с интересом наблюдал, как его новый сосед по парте, свалившийся в их учебное заведение, словно снег на голову, легко и быстро решал задания, над которыми ему самому порой приходилось напряженно думать. Далее Джером должен был ответить на несколько заданных ему вопросов, и после он был милостиво отпущен на место. На странице журнала появилась еще одна единица, а фрау Левински обратилась к Габриэлю с подобием лукавой улыбки: — Берегитесь, герр Леманн — у вас будет соперник! По классу прокатился смешок, тут же смолкший под строгим взглядом учительницы. Выпускные экзамены по математике также были обязательными, и фрау Левински пустилась в подробное описание всего того, что в него войдет. На первую парту легла стопка распечаток с дополнительными сведениями об экзамене. — В этих памятках все, что вам нужно, господа! Я надеюсь на ваше благоразумие и прилежание. Более не смею вас задерживать! Эхо знакомого колокола снова разнеслось по коридорам…       На третьем уроке весь класс был отправлен в библиотеку, где старшеклассников уже ждали величественные стопки учебников на будущий год. Библиотека занимала весь четвертый этаж учебного корпуса и поражала своим простором и обилием света. Читальный зал, используемый учениками для занятий, в это время пустовал, и воспитанники могли спокойно переговариваться, дожидаясь своей очереди. Под надзором библиотекарши каждый расписывался в ведомости и уходил, пыхтя под тяжестью своей ноши. Получив свои учебники и перенеся их в класс (заходить в общежитие в учебное время позволялось только в исключительных случаях), старшеклассники поспешили на обед в знакомую трапезную. Им уже не терпелось поскорее покончить со всеми делами на сегодняшний день, чтобы вволю набегаться и нарезвиться в пансионском саду, пока позволяла погода — сентябрь был довольно холодный в этом году.       Сад имел лишь одну широкую дорожку, по обеим сторонам которой стояли деревянные лавки и простирались газоны. На месте одного из них была устроена футбольная площадка, на которой уже вовсю кипела игра. Несколько малышей-первогодок играли в салочки, резво перебегая с места на место с веселыми криками и смехом. Группа старшеклассников тоже затеяла какую-то шумную игру — их молодые, полные энергии тела также требовали движения. Конец дорожки упирался в кованый забор, возле которого рос развесистый столетний дуб — под его тенью дети искали убежища в дождь и в жару.       Джем, Макс и Габриэль неторопливо вышагивали по дорожке и обсуждали сегодняшние происшествия. — Мда-а… Прекрасное начало… — протянул Макс. Он выглядел слегка приунывшим — даже его всегда торчащие вверх пшеничные лохмы слегка обвисли. Видеть его таким было большой редкостью. — И не говори, братан… — обреченно вздохнул Джем. — Она теперь до самого выпуска с нас живых не слезет. — А я ведь на самом деле хотел дать газу в этом году. Я и родичам обещал! И что теперь? — сокрушался Макс. Молчавший все время Габриэль не поверил собственным ушам. — Mutter Gottes, Робеспьер! Неужели ты, наконец-то, решил повзрослеть?! Вместо ответа Макс сунул ему под нос средний палец. Габриэль со смехом ухватился за него и начал выворачивать. Обстановка несколько разрядилась. Дальше парни шли, уже весело пересмеиваясь, как вдруг Джем встал, как вкопанный, указывая движением головы на знаменитый дуб. — Гляньте-ка!       Под дубом стоял Джером. Форменный темно-красный пиджак висел на правом плече, левым он опирался о толстый ствол. Руки сложены на груди. Сам он вглядывался куда-то вдаль, стоя спиной к парням. Габриэль едва не поперхнулся. Макс лукаво ухмыльнулся и подтолкнул его: — Ну, что — вперед? — Да ну… Что-то я боюсь его… — пробормотал Габриэль, косясь на рыжеволосого новичка. — Давай, давай! Ты же с ним теперь сидишь! — Да не пойду я туда! — Дерзай, братан! Не сожрет же он тебя… Эй! А ну, прекратили, малявки! — Джем хотел подбодрить своего друга, но отвлекся на парочку тузящих друг друга пятиклассников и пошел разбираться. Через минуту оба уже беспомощно барахтались в его могучих ручищах. Габриэль понял, что никуда ему не деться. — Эх, была не была… Я пошел… — Желаю удачи! Макс остался наблюдать за развитием событий, а Габриэль направился на совершенно не гнущихся ногах к дереву. — Эмм… Привет… Я Гэб… Джером резко обернулся. Ворот его форменной рубашки был расстегнут, галстук ослаблен. Светящиеся затаенной угрозой голубые глаза смерили Габриэля уничтожающим взглядом. — Ты что, следишь за мной? — заговорил он отдающим едкой иронией голосом. — Что? И в мыслях не было! — Габриэль был крайне удивлен предъявленным ему обвинением. — Как же — не было! Куда бы я ни пошел — везде ты на меня таращишься! — Да клянусь тебе, я вообще ни о чем таком не думал! Я просто… Резко сойдя со своего места, Джером едва ли не вплотную к своему сконфуженному однокласснику. Ростом он был немного выше Габриэля, но последний невольно почувствовал невыносимое желание сжаться до размеров букашки и удрать подальше. — Просто любишь следить за жизнью знаменитостей?! А кто это там, сзади?! Твой репортер?! — продолжал цедить новенький, указывая головой в направлении Макса. Тот, почуяв неладное, приготовился идти другу на выручку. — Ты сам-то слышишь, что за бред несешь?! — Габриэль потихоньку терял самообладание, что не осталось незамеченным Джеромом. Неизменным ледяным тоном он произнес: — По-твоему, я музейный экспонат или кукла на витрине? Ты не думал, что я тоже человек, которому нужен покой?! Я надеялся, что хотя бы здесь никто не будет тыкать мне в нос этой позорной историей, но, по-видимому, напрасно! Вот что — держись-ка ты от меня подальше, если не хочешь неприятностей! Всего хорошего, герр Леманн! — подчеркнуто вежливо закончил он. Подхватив свою лежавшую поблизости сумку, он широкими шагами двинулся вперед, едва не сбив с ног попавшегося ему на дороге Макса. — Вот козел! — прошипел тот, еле успев отскочить в сторону. — Так и знал ведь, что все эти спортсмены — конченные придурки! Габриэль же словно оцепенел. Его глаза невольно продолжали следить за стремительно удалявшимся Джеромом, а где-то глубоко в его груди затеплилось пламя горечи от незаслуженной обиды, стыда и смущения.