***
«Сейчас, или никогда!» — мысленно сказал сам себе Габриэль, протянув руку к ручке двери гостиной. Путь от комнаты до нее показался ему едва ли не вечностью, и парню не единожды приходилось собирать всю свою волю в кулак, чтобы не развернуться и не удрать назад. Каждый шаг приближал его к развязке, и он не имел ни малейшего понятия о том, какой она будет. Нажав на ручку, парень почувствовал, как ее щелчок отдается в его разгоряченной голове, словно удар тяжелого молота. Теперь путь назад был отрезан, и идти можно было только вперед. Джером стоял, опираясь спиной о стену. Его руки были сжаты в кулаки, словно он пытался удержать в них нечто, каждое мгновение грозившее вырваться на свободу. Взгляд его голубых глаз был с невольной надеждой устремлен на висящее на противоположной стене старинное деревянное Распятие — рыжеволосый словно искал в нем поддержки и защиты того, в кого едва верил. Мысли о Габриэле и предстоящем объяснении с ним не отпускали его, а сердце не прекращало обливаться кровью. «Габриэль… Прости меня… Прости, если можешь…» — выбивало оно каждый миг. Едва Габриэль переступил порог гостиной и снова закрыл за собой дверь, как у Джерома перехватило дыхание от волнения. Час, в который должно было разрешиться повисшее между ними мучительное напряжение, наконец, настал. — Послушай… Я очень виноват перед тобой! Я позволил себе слишком много, и… — Что случилось, Джером?! — перебил его Габриэль с пылающими от негодования глазами. — Почему ты только сейчас говоришь со мной?! — Я готов все объяснить прямо на этом месте! Только прошу — выслушай меня! — Черта с два я буду тебя слушать! — сорвался на крик Габриэль. — Ты думаешь, что можешь подарить мне надежду и снова отнять ее, когда захочешь?! Что со мной можно играть, как с игрушкой?! Его надрывный, полный горечи голос и сверкающие гневом глаза обожгли сердце рыжеволосого, словно раскаленный металл. Мучительное раскаяние заполнило его душу до краев. «Посмотри, что ты наделал!» —услышал он из ее самых потаенных глубин. — «Это ты заставил его страдать! Своей трусостью и малодушием ты губишь его! Неужели ты хочешь, чтобы из-за тебя в этом мире стало на одного сломленного несчастного человека больше?! Что сделано, то сделано — так попытайся же найти в себе хоть каплю мужества и вымолить прощение у этого чистого светлого юноши! Разве ты забыл, что ты должен быть сильным?!» — Габриэль… Я понимаю — тебе сейчас трудно мне верить, но у меня и в мыслях не было играть твоими чувствами! Мне ужасно стыдно за то, что я переступил грань дозволенного в тот вечер! — Да при чем здесь это, Джером?! Ты столько времени держал меня в неведении, и только теперь решил, наконец, поговорить! Почему сейчас?! Почему не раньше?! — Я боялся, что потеряю тебя навсегда после того, что ты узнаешь обо мне! — теряя последние остатки самообладания, выпалил Джером. — Я надеялся скрывать это до конца своих дней, но больше не могу! Это может быть похоже на отговорку, но это на самом деле так! — Если ты и потеряешь меня, то только из-за твоих постоянных секретов и тайн! — Габриэль изо всех сил вцепился в плечи рыжеволосого и прижал его к стене. Его горящие от гнева и желания найти ответы глаза встретились со взглядом Джерома — молящим, растерянным… Габриэль медленно разжал пальцы и отступил на пару шагов назад. — Прости… — пробормотал он с упавшим сердцем. — Не знаю, что на меня нашло… — Не извиняйся, — тихо ответил Джером. — Ты ни в чем не виноват. Я слишком долго скрывал это от тебя. Пора рассказать тебе всю правду. Медленно, чуть слышными шагами, Джером прошел от стены к окну и устремил свой взгляд на ложившийся на окрестные горы и долины туман. Гладкая поверхность стекла отражала его лицо, подернутое пеленой горя и тоски — такой же непроницаемой, как туман за окном. Габриэль невольно вспомнил, что однажды уже видел Джерома таким — тогда, в первый день учебного года, на церковной скамье… — Так что там писали? — наконец, спросил Джером. — За что меня выгнали из команды? — За наркоту, кажется… Горькая усмешка тронула его губы, а из груди вырвался тяжелый вздох. — Не было там никакой наркоты… Там была совсем другая история… — То есть — тебя… — начал было Габриэль, но тут дверь распахнулась, едва не сорвавшись с петель, и в гостиную бомбой влетел только что вернувшийся со своей вечерней пробежки Джем — он был весь мокрый от пота и осевшего на нем тумана, а блестящие черные волосы спутались и напоминали собой гнездо не сильно опытного голубя. — О, вот вы где! Насилу вас нашел! — запыхавшись, выпалил он. Внутренне парни были готовы разорвать своего бесцеремонного друга на части — надо же было ему вломиться в столь важный момент! Джем, тем временем, продолжал, не обратив ни малейшего внимания на их вытянувшиеся физиономии: — Гэб, первый вопрос к тебе — в Германии за плохие новости больше на кол не сажают? — За плохие новости — нет! А вот за вторжение в самый интимный момент — все еще да! — ответил Габриэль, втайне желая посадить этого жгучего брюнета на десять кольев сразу. — Ага, отлично! Теперь ты, Джером — имя Штефан Альт тебе, случайно, ни о чем не говорит? Джером вздрогнул, словно под ударом хлыста. Он почувствовал, как кровь бросается ему в голову бешеным потоком. Казалось бы, оставленная в прошлом жгучая ненависть теперь раздирала его изнутри, а к горлу подступила мучительная ледяная жуть. Призраки воспоминаний, которых он страшился больше всего на свете, вновь нависли над ним, закрывая собой свет дня. Лучистые голубые глаза засверкали дикими огнями. Схватившись мелко дрожащими руками за ворот футболки молодого турка, он прорычал: — Никогда — слышишь! — никогда не смей упоминать при мне это имя! — Джером, братишка! Какого черта ты творишь?! — Джем с силой отвел от себя руки рыжеволосого. — Успокойся! Я просто… — Прекрати! Заткнись! Замолчи! — отчаянно закричал Джером и со всех ног бросился вон из комнаты и вниз по лестнице. Даже до занимаемого старшеклассниками верхнего этажа общежития донесся гулкий удар тяжелой деревянной двери — все произошло настолько быстро, что парни и шагу ступить не успели, не говоря уже о том, чтобы помчаться за ним вдогонку. — Да что случилось-то?! Что я такого сказал?! — пробормотал совершенно растерявшийся Джем, обращаясь к Габриэлю. «Чтоб ты провалился, бревно турецкое! Надо же тебе было влезть своими лапами!» — мысленно негодовал он, не отвечая на вопрос. Долгожданное объяснение было безвозвратно сорвано, не начавшись, и Габриэль медленно побрел обратно в комнату, едва способный держать себя в руках от захлестнувшей его с головой волны отчаяния. Хотелось кричать, бить кулаками все, что попадется под руку… — Mutter Gottes, Гэб! Что он сделал с тобой?! — негодовал Макс. Габриэль же словно застыл в своем горе, сидя на постели и спрятав разгоряченное лицо в ладонях. — Да чтоб его черти разодрали…! — Не надо, Макс… — наконец, отозвался Габриэль. — Он не виноват… Все Джем — вонзился, как черт знает что… — Да хватит тебе его защищать! Разве мало в мире людей, которые стоят твоей любви гораздо больше, чем этот рыжий говнюк?! Еще хорошо, что ты не пошел за ним — а то я бы уже подумал, что ты совсем перестал себя уважать! — Еще чего! — хмыкнул Габриэль. — Сколько еще я буду липнуть к нему, как старая дева?! — Вот, так-то лучше! — обрадовался Макс. — А теперь хлебнем по рюмочке для общей пользы! — хитро ухмыляясь, он залез в недра своего заваленного всевозможным хламом шкафа и извлек оттуда одну из нелегально пронесенных на территорию школы бутылок — тех самых, что он так старательно прятал в своем рюкзаке от строгого отца, а впоследствии — от еще более строгого пансионского начальства. — Да ты совсем, что ли?! А если Гундлах нас накроет?! — не на шутку испугался Габриэль. — Du Angsthase! — расхохотался Макс. — Ты уже будешь спать, как младенец, когда он с ночным обходом заявится! Кстати — лезть к тебе целоваться я тоже не собираюсь, так что пей смело! — И как я тебя все еще терплю, Робеспьер! — забота лучшего друга и поплывший по комнате густой аромат егермайстера заставили Габриэля расслабиться и даже слегка улыбнуться. — Давай сюда свое пойло!***
— Видел бы ты его тогда! Клянусь тебе — он будто шайтана увидел! — бурчал Джем утром следующего дня. Он только что собрал свои бритвенные принадлежности и теперь вертелся перед зеркалом, застегивая пуговицы белой форменной рубашки. — Гэб тоже вчера вернулся вообще никакой… — пробубнил Макс набитым зубной пастой ртом. — Не поверишь, как сильно хочется пустить эту рыжую свинью на отбивные! Пусть он мне лучше не попадается, иначе я за себя не отвечаю! Времени до утренней молитвы и завтрака оставалось немного, и старшеклассники торопливо довершали свой утренний туалет. В насыщенном паром воздухе пахло одеколоном, дезодорантами и средствами для бритья. Мглистое ноябрьское утро заглядывало в наполовину закрашенное белой краской окно, навевая собой усталость и желание спрятаться от этого мира с его правилами, уроками и наставниками под теплым одеялом. — Он еще пытался мне втирать, что я вломился в неподходящий момент! Тоже мне, нашли место для откровений! — Я вообще не узнаю Гэба с тех пор, как этот рыжий свалился на наши головы! — задумчиво проговорил Макс. — А я ему говорил, что он его в какое-то болото тянет… — Значит, ты думаешь про то же, что и я? — Джем понизил голос едва ли не до шепота и скосил черные глаза в сторону друга. — О чем это ты? — Макс наивно захлопал ресницами, но сник, встретившись с пронизывающим его насквозь взглядом молодого турка. — Черт тебя подери, Джем! Ты своими глазищами из любого всю подноготную вытащишь! — Я расцениваю это, как «да», — с непроницаемой физиономией произнес Джем. — Значит, что мы имеем? Первое — Гэб и… — Скажите, а я вам не мешаю перемывать мне кости? — послышался вдруг за их спинами насмешливый голос. Парни обернулись — позади них сидел на скамье Габриэль, уже успевший натянуть на себя брюки. Плотно сомкнутые губы и нахмуренная пересеченная шрамом бровь красноречиво говорили о до сих пор продолжающемся хаосе мыслей и чувств под шапкой густых каштановых волос. — И… много ты слышал? — промямлил Макс. — Достаточно! — отрезал Габриэль. — А впрочем, мне наплевать! Все равно я с ним даже разговаривать после этого не хочу! — Погоди, Гэб, не пори горячку! — остановил своего расходившегося друга Джем. — Рыжий пережил кое-какое дерьмо, и это так же ясно, как то, что меня зовут Джем! Я как раз вчера в новостях вычитал, что главный тренер германской сборной по гимнастике разбился насмерть в машине — этот, как его… — Штефан Альт? — Ага, точно! И вот, скорее всего, это кое-какое дерьмо связано именно с ним, и оно очень сильно его напугало — иначе чего он дал деру, когда я всего лишь спросил, знал ли он его?! Надо теперь как-то вынюхать, что у него с ним приключилось. — Может, ты и прав… — вздохнул Габриэль, почувствовав вновь закопошившийся в его душе червячок сомнения. — Только… Внезапно в душевую вошел Джером, и при виде его парни мгновенно замолчали. Он шел медленно и тяжело, еле волоча ноги. Несмотря на смертельную бледность, его щеки пылали багровым румянцем. Лившийся с потолка яркий свет едва позволял ему раскрыть глаза, но не в меру наблюдательный Макс все же умудрился разглядеть лихорадочные огни в их глубине. — Эй… Ты в порядке? — несмело спросил Макс. Неимоверным усилием Джером поднял на него взгляд. Голова раскалывалась, мысли путались. — Все нормально… Я уже… — Но ты весь горишь! — воскликнул Габриэль, невольно хватая Джерома за руку. Действительно — он был горячий, словно натопленная печь. — Что…? Страшная истома разлилась по всему телу Джерома. Залитые жгучим белым светом стены душевой поплыли перед его глазами волнами, пол словно заходил ходуном под ногами, а потолок обрушился на него всей своей тяжестью. Попытавшись сделать хотя бы один шаг, он сильно пошатнулся и упал без чувств. — Да что с тобой такое?! — не на шутку испугался Габриэль, подставляя ладони под голову рыжеволосого. Теперь он думал только об одном — удержать, помочь, защитить… — Герр Гундлах! Кто-нибудь! На помощь! — изо всех сил завопил Макс, выбегая в коридор в одном белье. — Как это произошло? — строгим голосом вопрошал возглавлявший шествие надзиратель. Джем подхватил Джерома под ноги, Габриэль крепко держал его за плечи. За ними с трудом поспевали Макс и случайно встретившийся по пути Феликс. — Ну, как! Просто вошел и рухнул, как мешок картошки! — пробасил Джем. Внезапно Джером глухо застонал. — Non! Lâchez! Je ne veux pas! Ne le faites pas! — слетело с его запекшихся губ на родном языке, и парни испуганно переглянулись. — И так все время! — взволнованно затараторил Феликс. — Он весь вечер где-то пропадал и вернулся только к отбою! А потом всю ночь так метался и кричал! — Вам следовало разбудить меня, герр Мюллер! — накинулся на него герр Гундлах. — Возможно, мы успели бы принять меры! — Герр Гундлах, я… — попытался оправдаться едва ли не насмерть перепуганный толстяк, но его голос утонул в лихорадочном крике Джерома: — Ne vous approchez pas, ne vous approchez pas! Ne me touchez pas! Non! — Что он там лопочет? — удивленно вскинул белобрысые брови Макс. — Он бредит… — с трудом выдавил из себя Габриэль. Тлевшие в нем едкая злость и обида на того, кто заставил его так жестоко страдать все эти дни, исчезли, словно их и не было. Все его существо захватило желание укрыть Джерома собой от терзавшего его мучительного кошмара. Процессия прошла целый лабиринт коридоров и достигла белевшей в конце одного из них двери с ярко выделявшимся на ней изображением красного креста. Лазарет пансиона представлял собой обширное светлое помещение, разделенное на две неровные части тонкой перегородкой. В меньшей его части размещалась смотровая, в которой регулярно собирались воспитанники, здоровье которых требовало повышенного внимания. У чисто выбеленных стен стояло несколько шкафов, доверху набитых разнообразной медицинской литературой и толстыми кипами бумаг, а простенки между ними украшали анатомические плакаты. Рабочий стол с мерно гудевшим на нем компьютером поражал своим безукоризненным порядком. У противоположной стены приютилась белая клеенчатая кушетка, на которую и уложили пышущего жаром Джерома. Большая часть представляла собой некое подобие палаты с двумя рядами кроватей и простыми деревянными табуретами у изголовья — она предназначалась для воспитанников, чьи родители не имели возможности забрать своих сыновей домой на время болезни. Плотные жалюзи закрывали широкие окна, погружая комнату в приятный глазу полумрак. Из каждого уголка веяло чистотой, тишиной и чуть уловимым запахом дезинфекционных средств. — Что с молодым человеком? — послышался чуть надтреснутый голос, и в смотровую вошла небольшого роста худощавая женщина в черной рясе и белом платке, из-под которого выбивались тронутые сединой темные волосы. Это была сестра Магдалена — монахиня одной из сохранившихся поныне конгрегаций сестер милосердия и уже много лет подряд исполнявшая в пансионе свое послушание в качестве медсестры. Несмотря на свои немолодые годы, она бодро управляла вверенным ей хозяйством и с поистине материнской нежностью заботилась о заболевших воспитанниках. Не раз приходилось ей проводить ночи без сна у их постелей, прислушиваясь к каждому вздоху и сонному бормотанию, и ласка доброй женщины содействовала их выздоровлению едва ли не в равной мере с назначаемыми лекарствами. — Он упал в душе! А пока мы несли его сюда, он все кричал — правда, мы ни слова не поняли… — начал Габриэль, запинаясь от волнения. Джером больше не кричал и не метался. Бледная рука свисла с кушетки, словно плеть. Частое прерывистое дыхание и тихие стоны слетали с его приоткрытых губ. — Мне кажется, это из-за вчерашнего… — замялся Джем. — Я спросил у него кое-что… а он как взорвется! Будто его прямо на этом месте на куски режут! — Похоже, он чего-то сильно напугался! — вмешался Макс. — Несчастный мальчик… — произнесла сестра Магдалена, кладя на спутанные рыжие кудри Джерома ледяной компресс. Словно пытаясь унять боль, она коснулась пальцами его пылающей лихорадочным румянцем щеки, и юноша слегка приоткрыл глаза. — Джером… ты держись, ладно? Все будет хорошо! — несмело пробормотал Габриэль. Ведомый невероятной силой, он приблизился к кушетке, взял бессильно повисшую руку Джерома в свою и сжал ее, словно пытаясь придать ему сил. Джером слегка повернул голову и устремил взгляд своих блестящих глаз на его полные тревоги черты. Едва заметное подобие улыбки тронуло его горячие губы, и Габриэль почувствовал, как его сердце сжалось в комок от острой болезненной жалости. — Я вызвал врача — скоро он будет здесь! — процедил герр Гундлах сестре, а затем обратился к столпившимся у своего страдающего товарища парням: — Возвращайтесь к занятиям, господа! Вы уже давно должны находиться в классе! — Но… — начал было Габриэль, но был перебит неумолимо строгим надзирателем: — Ваше присутствие может причинить герру Хоффманну вред! Извольте сейчас же отправиться в класс! С трудом подавив тяжелый вздох разочарования, юноши склонились в уставном поклоне и покинули лазарет. Весь этот мучительный день Габриэль просидел за опустевшей партой, как на иголках, впервые не обращая ни малейшего внимания на пояснения учителей. Бесконечные правила правописания, длинные строки формул и уравнений, историческая хроника с ее людьми, годами и событиями — все то, что прежде вызывало у юноши живейшее любопытство и стремление узнать как можно больше, словно превратилось в пыль, а строки учебников сливались в одно огромное пятно, не позволяющее разобрать ни единого слова. За окном шел дождь, и звуки его разбивающихся о толстое стекло окна капель напоминали тикание часов, отсчитывающих время до окончания учебного дня. Сердце Габриэля то и дело сжималось от выплескивающейся через край затаенной тревоги, а мысли были заняты оставшимся под присмотром доброй сестры Магдалены Джеромом. Взгляд его воспаленных глаз и чуть приметная вымученная улыбка вновь и вновь опаляли огнем мятущуюся душу парня. — Да прекрати ты ерзать! Сколько можно! — прошипел ему в ухо Макс за обедом. — Не помирает же он там! — А, по-твоему, сидеть сложа руки лучше? — огрызнулся в ответ Габриэль. — Говорят, наш чемпион совсем расклеился! — цедил с мерзкой улыбкой на противоположном конце стола Вильгельм фон Штайн. — Собственно, чего еще следовало ожидать? Наркотики еще никого до добра не доводили! Сидевшие по обе стороны от него близнецы Тони и Клаус Амсберг подобострастно захихикали. — Я вырву тебе твой поганый язык! — прорычал Джем, сжимая кулаки. — Смотрите-ка! Озтюрк завел себе бойфренда! — продолжал упражняться в остроумии фон Штайн. — Готов поспорить, что он уже наверняка ублажает кого-нибудь в подворотне за очередную дозу! — Рано или поздно этим все заканчивают! — вмешался Клаус. — Не нужно судить всех по себе одному, Вилли! Сыну благородного дома это не пристало! — ехидно усмехнулся Макс. — Не тебе меня учить, тварь! «О, черт… Только не сейчас…» — промелькнуло в измотанном сегодняшними волнениями мозгу Габриэля. А впереди были еще два обязательных часа музыки, которую он сегодня был готов ненавидеть едва ли не до рвоты. Однако его мысли были прерваны неожиданным появлением у их стола герра Гундлаха — впрочем, за все проведенные в пансионе годы его неожиданные появления отчасти утратили свой поразительный эффект. — Герр фон Штайн! Братья Амсберг! — зазвучал под сводами потолка его громовой бас. Трое названных воспитанников подскочили со своих мест, словно ужаленные. Предательский румянец смущения и конфуза залил бледные щеки фон Штайна. Все это не смогло остаться незамеченным строгим надзирателем, но давать провинившимся какое-либо снисхождение он не собирался. — Сквернословие и неуважение к правилам и порядку — вот, значит, как себя ведут отпрыски благородных семейств?! Чего только стоит одно ваше непозволительно пренебрежительное отношение к товарищам по классу! — Позорный наркоман никогда не будет моим товарищем! — прошипел сквозь зубы фон Штайн. — Молчать! Все трое сейчас же отправляются за штрафной стол, а также вплоть до ужина вас ожидает заключение в карцере! По всей трапезной волной прокатился легкий смешок, который тут же смолк под строгими взглядами наставников. Наказанные проследовали на указанные им места, и трапеза продолжилась.***
Едва дождавшись окончания своей музыкальной каторги, Габриэль, словно на невидимых крыльях, полетел в лазарет. С каждым шагом, приближавшим его к заветной белой двери с красным крестом, его сердце билось все сильнее от переполнявшего его томительного ожидания. Нужно было упросить сестру позволить хотя бы на минутку взглянуть на Джерома — о большем юноша не смел и мечтать. — Сестра Магдалена… Вы позволите мне навестить Джерома… то есть, я хотел сказать — герра Хоффманна? — с трудом произнес Габриэль, не зная, какого исхода ему следует ожидать. Сестра окинула исполненным теплотой взглядом худощавую фигуру юноши и мягко улыбнулась. — Конечно, мой мальчик! Ты хорошо сделал, что пришел! — Как он сейчас? — голос Габриэля зазвенел нотками легкой надежды. — Твоему другу намного лучше! — поспешила успокоить его сестра. — Однако, постарайся не волновать его — он еще очень слаб. — Я… постараюсь… — пробормотал Габриэль, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения. — Можешь пройти к нему, мой мальчик. Мне нужно отлучиться, и я полагаюсь на твое благоразумие! Храни тебя Господь! — Благодарю! — склонился в уставном поклоне Габриэль. Сестра Магдалена ласково пригладила тонкой рукой его случайно выбившуюся прядь волос и скрылась в глубине коридора. Джером мирно дремал в белеющей в полумраке лазаретной палаты постели, отставив в сторону руку с тугой синей повязкой на локте. Он был все еще бледен, но страшный багровый румянец сошел с тонкой кожи его щек. Пробивающиеся сквозь плотные жалюзи искорки дневного света скользили по блестящему капельками испарины лицу рыжеволосого. Никто не беспокоил их. Лишь тихое ровное дыхание и шум льющего за окном дождя нарушали тишину комнаты. Пытаясь ступать как можно тише, Габриэль подкрался к постели Джерома и опустился на ее край, напряженно всматриваясь в его успокоенные черты. Но он все же угадал его присутствие и раскрыл подернутые сонной поволокой глаза. — Ты… — тихо произнес Джером с робкой улыбкой. — Я так рад, что ты здесь… Парень испустил облегченный вздох. Действительно, сестра Магдалена сказала правду — ему было намного лучше. — Ты нас очень напугал… — пробормотал Габриэль. Он снова сжал в своей руке его теплую загрубевшую ладонь, и ему не хотелось даже думать об оброненных Максом словах о том, что все происходящее может быть лишь игрой — cейчас он желал просто быть рядом в трудную минуту. Джером почувствовал, как нечто светлое и прекрасное потрясло его до самых основ. Волна бесконечной нежности захлестнула его с головой. Ни на миг не задумываясь, он привлек Габриэля к себе и крепко обнял его, прижимая его голову к своей груди. — Габриэль… — прерывисто зашептал он. — Прости меня, прошу тебя, прости! Я так мерзко обошелся с тобой! Все бегал от тебя, как жалкий трус! Прости, если можешь! — Джером… Успокойся… Тебе нельзя… — испуганно бормотал Габриэль. — Мне так много нужно тебе сказать! — Да хорошо, хорошо, только успокойся! Или сестра Магдалена нас обоих в Преисподнюю отправит! — попытался пошутить Габриэль, но хохма словно повисла в воздухе. Джером зарылся носом его в мягкие каштановые пряди, и их аромат медленно успокаивал его, принося желанное облегчение. — Ну, как ты тут? — Уже лучше! — вновь улыбнулся Джером. — Правда, голова до сих пор, как котел! И я совсем не помню, как оказался здесь… — Ну… Ты потерял сознание в душе… Макс поднял крик, пришел Гундлах, и мы перетащили тебя сюда… — Вот оно, как… — протянул Джером. — Значит, мне не привиделось… Я только на секунду глаза открыл, а потом опять — как в пропасть. Врач еще укол мне сделал. Терпеть не могу уколы! — поморщился он, приподнимая перевязанную синим бинтом руку. — Боишься? — Нет. Просто не люблю. И сестра Магдалена такая добрая! Как с родным возилась со мной! — Да, она славная… Следующие несколько мгновений юноши слушали шум дождя за окном и молчали. — Ты не спросишь, что произошло? — прошептал Джером. — Но… Ты не должен, если не готов… Тем более, сейчас… — замялся Габриэль, но осекся, когда ощутил на себе молящий взгляд лучистых голубых глаз. — Нет. Именно сейчас — иначе боюсь, что больше не смогу. Но ты всегда можешь уйти, если тебе станет страшно… — Я постараюсь принять всю правду — наплевать, какую! — с жаром выпалил Габриэль. — Прошу тебя, не томи! Расскажи мне все! Джером сел, опираясь на спинку кровати и так крепко сжал руку Габриэля в своей, словно он был на краю пропасти, готовый каждый миг сорваться в ее зловещую глубину. Подернутый знакомой темной пеленой взгляд он устремил на складки покрывающего его одеяла. — Джем говорил о человеке, имя которого я запретил ему упоминать при мне — помнишь? — Помню… — Мне было шестнадцать, когда я впервые попал к нему — он каждый год набирал в свою группу лучших из лучших. Попасть к нему означало открыть себе дорогу в большой спорт, и мы все ждали просмотров, как манны небесной. В тот год он выбрал меня и еще нескольких ребят. Нам тогда многие завидовали. Глупые дети — они даже не догадывались, какое он чудовище на самом деле! Вплоть до своего первого взрослого чемпионата я занимался у него. Тренироваться до полного изнеможения не стало для меня чем-то таким уж новым, но этот… человек… — он взялся за нас так, будто мы перестали быть живыми людьми с момента прихода к нему. Мы стали пружинками в огромной машине — стоило одной из них порваться, как ее сразу заменяли другой. Но в большом спорте это сплошь и рядом, и это было далеко не самым ужасным… Все началось с того, что он стал слишком уж часто трогать меня. Казалось бы — что в этом такого? Другие тренеры тоже порой так делали, когда объясняли правильное выполнение какого-нибудь упражнения. Но у него это было совсем по-другому — меня будто каждый раз касалось что-то холодное и склизкое, и это "что-то" то и дело пыталось дотронуться до того, что должно принадлежать только мне… Габриэль похолодел. Страшные догадки прорезали его мысли. Джером же продолжал, не выпуская руку Габриэля из своей ладони: — Иногда у меня были подозрения, но я все гнал их от себя. Мне казалось, что я преувеличиваю — тем более, я не хотел упустить свой шанс пробиться в большой спорт. Стать известным. И чтобы отец увидел, каким я стал… — То есть, ты пошел в спорт только ради внимания отца? — Сложно сказать… Я всегда был страшным непоседой — поэтому бабушка и отвела меня в школьный гимнастический кружок, когда я еще был мальчишкой и жил с ней в Вале. А после ее смерти отец забрал меня сюда и отдал в спортивный интернат, который готовит олимпийский резерв для сборной. Но сейчас это не так важно… — Извини… — И так было вплоть до моего выступления на чемпионате мира в Берлине. Я победил и был счастлив, как никогда. По возвращении в интернат мы решили отметить это, и он тоже был с нами. Мы выпивали всей командой — тогда я впервые попробовал алкоголь. До того дня я никогда даже не прикасался к нему, и, конечно, я сильно перебрал. Я не помню, где потом был и что делал — помню только, как знакомые до боли руки потащили меня куда-то и швырнули, как куклу. Я попытался закричать, позвать на помощь, но они зажали мне рот и стали срывать с меня одежду… — Не может быть… — выдохнул Габриэль. Джером вздрогнул — казалось, углубившись в свой страшный рассказ, он совершенно забыл, что не один в комнате. — Я не заставлю тебя выслушивать все… — его голос упал практически до шепота. — Когда это закончилось, в моей голове были только два вопроса. Первый — «Что случилось?». Второй — «Почему мне так больно?». Хотелось кричать, но в глубине души я понимал, что единственный возможный выход из всего этого — замолчать и забыть. Так я и сделал, потому что надеялся, что это больше никогда не повторится. Но я ошибся — это случилось еще раз. И еще. И он называл это благодарностью за его заботы обо мне. За весь вложенный в меня труд… «Сволочь!» — едва не выкрикнул Габриэль, но сдержался, чтобы не вызвать у Джерома новый мучительный припадок. Вместо этого он еще крепче сжал его руку в своей. — В один прекрасный день я все же дал ему отпор. С каким наслаждением я тогда бил его — так нещадно, что брызги крови летели во все стороны! За все те мерзости, которые он делал со мной и заставлял делать меня. Помню, я даже грозил убить его, если он еще раз притронется ко мне. Ну, а потом… он просто избавился от меня. Подложил пакет с травой в мои личные вещи, хотя я всю жизнь обходил все это десятой дорогой. Причем он даже не запирался в том, что это его грязных лап дело — так он мне все и высказал. И вбросил информацию газетчикам перед самым моим поступлением сюда — видимо, чтобы окончательно добить меня. — Но… где все это время был твой отец?! Почему он не вмешался и не защитил тебя?! — голос Габриэля дрожал и срывался от едва сдерживаемой бессильной ярости. Тяжкий вздох слетел с губ Джерома. — Я никогда не был ему нужен — ему была дорога только моя мать. Когда она умерла, рожая меня, он и смотреть на меня не захотел. Потому меня и забрала бабушка — она всегда говорила, что у меня мамины глаза и улыбка, но я верю, что она любила меня не только за это. Мне до сих пор ее очень не хватает… До определенного момента я не переставал надеяться, что отец когда-нибудь примет меня, как сына, и что мы сможем жить вместе. Но он убрал меня подальше от себя, отдав в спортивную школу, а после всего этого упрятал сюда, хотя я хотел жить, как обычный парень, ходить в обычную школу — и вообще, начать всю жизнь заново… Джером выдохнул и бессильно опустился на подушку. Жгучие слезы переливались в его лучистых глазах. Сердце Габриэля вновь переполнила мучительная жалость к этому сломленному несчастному юноше, оказавшемуся игрушкой в руках окружавших его людей, и чей крик о помощи не был услышан, когда он так нуждался в ней. — Если бы я только знал, что ты пережил… — заикаясь от бурлящих в нем чувств, начал он. — Я так злился все это время… Я думал — ты просто играл… А ты… — Я никогда не поступил бы так с тобой! — воскликнул Джером, вглядываясь в его чудные карие глаза. — Прости, что не объяснился с тобой раньше… Просто… Мне тогда стало по-настоящему страшно… — Из-за меня…? — Нет. Я боялся, что могу сделать тебе так же больно, как однажды сделали мне. А я ведь даже не спросил, хочешь ли ты этого, когда… Но он не смог закончить то, что хотел сказать — Габриэль неожиданно прижался порывистым поцелуем к его горячим губам, скользнув пальцами по чуть шероховатой от пробивающейся щетины щеке. Джером на мгновение застыл в оцепенении, но довольно быстро очнулся от него и начал возвращать поцелуй — весь его страх и боль постепенно стихли, а на их месте в его сердце разгорался робкий огонек зарождавшегося в нем глубокого чувства. — Надеюсь, теперь мы квиты? — хитро улыбаясь, поддел его Габриэль, но вместо ответа Джером увлек его в новый поцелуй. Все было прощено и забыто. Теперь оба юноши были бесконечно счастливы, и наступившее в полутемной комнате глубокое молчание выражало это счастье гораздо лучше всяких слов, пустых и ненужных.