***
Одолев последний кряж, Кай остановился. Тучи ворчали за спиной, обещая снег. Всю дорогу он делал вид, что его гонит вперёд непогода, то теперь, когда до Ринда оставалось рукой подать, эта причина перестала действовать. Он мог не возвращаться. Он не оставил здесь ничего — повторял он снова и снова, глядя на звёзды через отверстия очагов, каждый раз разные, — все последние десять зим. В этом была своя правда. О том, сколько было неправды, он предпочитал не задумываться. Разве только видя, что сражения не избежать. Это приводило его в злое исступление. От собственного бессилия, но так ли важен источник злости? Он не знал ответа. Он всё ещё жив, хотя не раз расходился со смертью, отделавшись её мимолётным касанием. Норды верят: такое не проходит для воина даром. Он верил нордам — мало кто разбирается в смерти лучше их, — верил и приносил дары Скульд, чтобы отсрочить конец своей удачи, а удача норда, как известно, заканчивается лишь с жизнью. Говорят, что за всякой злостью прячется страх. Ежели так — страх стал его вторым именем. Чужие звёзды больше не звали его к себе. Если подумать, какие из них не были ему чужими? Он обошёл весь Нордвинд и пол Континента по морю, меч его остр, руки крепки, но однажды Скульд закроет глаза, удача покинет его, — и он не узнает чего-то такого, что ему предначертано знать. Он нигде не найдёт… Того, чего ищет? Покоя он не найдёт точно. Точно — не здесь. Но что-то звало его сюда. Все эти годы. Может, смерть? В какой момент жить с этой мыслью стало невыносимо? Может, настало время… Он не был нордом по рождению, но ушёл, как уходит норд: лунной ночью, когда берег близ Чёрноозёрья спал. Воды гавани тревожно толкались «Валлборге» в борт, будто звали её домой, к обветренным скалам Нордвинда. То было странное чувство: им больше не по пути. Кай склонился над спящим Сигвальдом и вдохнул глубоко, не рискнув прикоснуться. Он не стал забирать свой плащ. Этот плащ служил им двоим одеялом и укрывал от глаз каждую ночь с прошлой зимы; плащ Сигвальда ничуть не хуже. Оставил и свой боевой топор: Сигвальд поймёт. Была ли в этом нужда, он не знал. Но хотел, чтобы тот знал, что дорог ему. Сигвальд — норд, Сигвальд прошёл не один сезон бурь. Может, он лишь посмеялся бы над Каем, осмелься Кай его разбудить. Хотел бы Кай знать наверняка, будет ли Сигвальд думать о нём? Без печали, негоже оскорблять удачу боевого товарища печалью, но с тем теплом, которое греет ночами. А у северных скал не бывает тёплых ночей. У Чёрных Озёр Кай не задержался. Местный градоначальник не жаловал нордов, хоть и нанимать их для разного рода поручений не брезговал. Кай прикупил лепёшек в дорогу и заплечную суму — сложить скарб, что раньше занимал небольшой деревянный сундук, вместилище трети его жизни. Сундук пришлось оставить. На «Валлборге» ему отыщется новый хозяин. Год назад, заняв осиротевшее место за веслом по левую руку от Кая, Сигвальд предложил украсить сундук резьбой; бывалый рубака, он слыл и искусным резчиком, даже среди нордов, а какой же норд не носил резец в кармане?.. …Зимовали в Бьорнкногге, зима была лютой. И пальцы Сигвальда, уверенные, неторопливые, в росчерках старых шрамов, заполнили ночи Кая до краёв… Лето в этой части Континента скатилось в осень едва-едва. Кай пробирался в виноградники, чтобы утолить жажду, чаще, чем пил из ручьёв. Даже если его замечали, просто махали рукой: самим бы справиться с урожаем. Решив как следует помянуть горячую ванну до того, как надежды на такое роскошество совсем не останется, Кай провёл половину седмицы в таверне у Перекрёстка. Отмокал в бадье, собирал слухи и отсыпался на настоящей кровати. Матрас был набит соломой, зато без насекомых. Здесь же выменял лютню на четверть серебряной гривны. Какой-то юный мечтатель в берете с пером цапли хотел убедить караванщика взять лютню вместо оплаты. Караванщик не был в восторге, и торчать бы мечтателю на Перекрёстке и дальше, если б не Кай. Каю не было в диковинку играть перед кем-то — будь то братья с «Валлборги» или домашние и дружина какого-нибудь знатного норда на Островах. Но его обычным инструментом была лира. Или флейта, что смастерил Сигвальд. Лютню любила Келд. Прошло много лет с той поры, когда Кай брал лютню в руки в последний раз. Келд говорила: «Ты — можешь забыть, но руки твои — не забудут. Как женщину». Или мужчину, — думал Кай, но с Келд всегда соглашался, с ней нельзя было не согласиться. Вот и посмотрим… Музыкант везде отыщет кров. Пока Кай перебирал струны в дальнем углу таверны, в голове его зрел план. Публика на Перекрёстке оказалась непритязательной: люд охотно слушал его упражнения, а хозяин таверны и вовсе предложил бесплатный постой, если он задержится до холодов. Но путь его и так лежал навстречу холоду. Кай отказался; впрочем, все оставшиеся вечера провёл в общем зале с лютней в руках. Прошёлся он и по окрестным умельцам: заказал скорняку чехол для лютни, купил пару удобных сапог и кое-что из одежды. Как норда ни приодень, он всё равно останется нордом, даже голышом; но теперь Кай чуть больше походил на бродячего барда, чем наёмника с Севера. В таверне судачили: южные дамы охочи до нордских кос и мелодий. Чем не подходящая легенда?.. За месяц сапоги разносились. Чехол с лютней уже не выглядел новым. Мотивы роились в голове. Сыгранные на лютне, они и звучали по-южному. Непосвященный не узнал бы в них нордских песен. Кай играл на постоялых дворах за койку под крышей и миску похлёбки, прибивался к торговцам, предлагая за место на подводе скрасить музыкой время у вечерних костров. Тем, кто раздумывал излишне усердно, демонстрировал свой меч. Опытный караванщик сразу поймёт, когда меч прицеплен не для красоты. Норда, как ни крути, лучше иметь среди своих, а не наоборот. Если желающих воспользоваться обоими его талантами не находилось, Кай берёг монеты — спал в стогах сена и шёл пешком, один, ему не требовалась компания. Разного рода личностей, интересующихся кошельками одиноких путников, он не опасался. От болта в спину не уберечься одними опасениями, а вблизи — сталь решит. Сталь и мастерство рук. Руки Кая в пути чаще трогали струны, чем кромку клинка, но он и сам был личностью весьма подозрительной… Тем временем тракт становился у́же и уходил гористей. Людей попадалось всё меньше, трактиров — подавно. Пустоши Севера остались такими, как он запомнил: стылыми и пустынными, синеватыми в тумане и усыпанными жёлтым по оврагам. Изредка ещё встречались деревни — за частоколами, с дозором на вышках. Он вступал в края, испокон считавшиеся необжитыми и неспокойными. Осень шла за ним по пятам; Кай хотел преодолеть как можно большее расстояние до того, как зарядят дожди. В горах в эту пору снег и дождь идут рука об руку. Торговля с Севером, не только морская, но и сухопутная, почти застыла до весны. Все купцы, что попадались ему на пути, шли навстречу. Все как один говорили: не стоит соваться в горы. Говорили, здешний владыка — не чета тамошнему. Здешний — хозяин не только рачительный, но и гостеприимный, охотно примет барда у себя в Белом Доле. Кай даже постоял у развилки, глядя то на отдыхающие пашни на востоке, то на хмурые вершины Трёх Дев на севере, — и пошёл навстречу к ним, более не оборачиваясь. Путь через Перешеек запомнил смутно. Дождь нагнал его посередине; несколько раз Кай ночевал в расщелинах, обмотавшись плащом с головой, так и не сумев развести огонь. В рыбацких посёлках на заболоченных берегах он не искал ночлега: путнику вроде него тут проще встретить багор под рёбра, чем ночлег. Рыбаки смотрели неприветливо, признавая в нём норда. Предки их натерпелись от нордов изрядно, несколько тихих лет не изымут из памяти старые счёты. Изредка Кай покупал что-нибудь из еды, согревался у очагов — если приглашали, и уходил, дабы не искушать на всякое. От рыбаков Кай узнал, что в распрях владыки Ринда с лордом Дитмаром Айстом, которому принадлежали Девы, Перешеек, и, некогда, Ринд, — ничего нового. О событиях десятилетней давности счёл за лучшее не расспрашивать: мёртвый норд ценится здесь поболе любого другого, особенно — любопытного. Старый Дитмар Айст умер девять зим как. Новый же отличался нравом взбалмошным и вероломным. Норов норовом, он так и не смог заменить сидевшего в Ринде стародитмарова сотника Хогара Горелого кем-нибудь посговорчивее. Напротив, королевской грамотой Горелому был пожалован титул. Пускай весьма незначительный, но сделавший того полноправным владетелем Ринда и Пустошей. Лорда-регента и королевский совет бывший сотник в Ринде явно устраивал больше, чем Айстова рука. Тридцать с лишним зим Ринд был единственной крепостью Короны к северу от Перешейка — если на звание «крепость» могла претендовать перекрытая в узком месте теснина меж двух хребтов. Море здесь подступало слишком близко к горам, терзая отроги Трёх Дев, как персты. Именно Ринд — Верхний Ринд, не Нижний, нордское поселение в глубине фиорда, — перекрывал единственный путь на Континент по суше. В то, что построен он был для защиты от нордов, Кай не верил: частокол и вал Ринда преграждали путь с Перешейка, а вовсе не со стороны моря. Укреплений с северной стороны Ринд не имел вовсе. И сохранившиеся постройки говорили яснее ясного, что возвели его норды, что бы ни думали об этом на Континенте. До ближайшего города — Лютогора, владения Айстов, — неделя пути, а до Нордвинда да с хорошим ветром — рукой подать. По берегам близ Ринда издавна селились норды, хоть здесь не было ничего, кроме скал. Почти. Это «почти» и было причиной, когда-то позволившей Хогару Горелому не только выжить, закрепиться в Пустошах и завести связи с нордами без поддержки Айстов, но и выбиться в знать: драконы. …Оставив за собой Перешеек и всё, что тот окружало — места болотистые и нежилые, Кай вышел к подножиям Дев. Не то чтобы с облегчением, но здесь он не ощущал на себе ничьих взглядов. Пускай соглядатаи не показывались в открытую, его не грела мысль, что кто-то смотрит на него поверх натянутой тетивы. И меч, который он не выпускал из рук, ему не помощник, реши кто-то, что скальд — легкая добыча. Юная, Мать и Старуха — так называли Трёх Дев со стороны Континента. Но ни для кого не были секретом их нордские имена. Норды считали: произносить их вслух — испытывать судьбу, и величали вершины Девами. Старшая, похожая на ракрошенный зуб, осталась в стороне. Две другие швыряли в Кая шквалистым ветром, нагнавшим тучи. Погода вновь благоволила к нему, не посылая ни дождя со снегом, ни густых туманов, но выдохнул Кай лишь взойдя на последний из перевалов. Серая Пустошь, наискось взрезанная двумя кряжами, прозванными «Ногами», покрытая низким стлаником, встретила его запахом дыма от очагов. Ворчунья, ещё не широкая, резкий спуск вниз, к фьорду. Скалы по обе стороны фьорда — высокие, чёрные, отвесные. Угрожающие. Стальная, почти зеркальная поверхность воды, казавшаяся с высоты перевала обманчиво гладкой. Всё это было картинами из его прошлого. За десять лет ему ни разу не снился Ринд. Но Ринд воскрес в нём, едва он увидел. Новый мост через Ворчунью, новые амбары и коптильни. Новые стены, каменные. Ринд и раньше имел вид хмурый и неприветливый — так положено крепости. Жили здесь в основном те, кто пришёл вместе с Хогаром тридцать зим тому как. Дворов набиралось едва полсотни, но видно: дела у местных идут хорошо. Все прочие пришлые — торговцы, мастеровые, промысловики, просто искатели удачи — предпочитали селиться в Нижнем Ринде, переняв уклад нордов. А норды во все времена жили морем. Страж у ворот пустил его сразу, лишь кивнул в сторону дома владыки. В стражнике Кай узнал Эгиля, сына Даррена-лучника. Эгиль Кая не признал, и немудрено: когда они виделись в последний раз, тот прятался от матери под столом в большом зале Горелого. Отпрыск южанина и нордки выглядел самым настоящим нордом. Понял Кай и то, что этот самый отпрыск уже успел растрезвонить о его приближении на весь Ринд. Среди северян мало дураков и бездельников, чтобы пялиться в открытую, но на него посматривали — не только девки из палисадников да ребятня с мечами из деревяшек. Две женщины, одетые по-нордски, лущили орехи на крыльце кузни; одна из них показалась Каю смутно знакомой. О владыке он спросил у них лишь для порядка, чтобы не нагнетать тягучего ожидания и любопытства. И был закономерно послан к страже — двум воинам с голубыми щитами. Щиты — те же, мечи — другие. Местный ярл, как по нордским обычаям именовали лорда Ринда все встречные, на дружине не экономил. И сегодня в главном доме явно непростой день — стражи у входа одеты как для сражения. У ярла серьёзные гости. Оба воина — незнакомые, слишком молодые, чтобы помнить Кая, — не оставили его топтаться в пыли, пропустили по ступеням наверх, на широкую крытую галерею, вроде тех, что опоясывают богатые дома в Чёрноозёрье и Предместьях. Пожалуй, галерея эта — единственное свидетельство того, что Хогар Горелый — не из нордов. Если смотреть внимательно, можно было заметить, что галерея пристроена к намного более старому чертогу, каменному, как и дополнительный этаж с высокой кровлей, единственной в Ринде крытой деревянной черепицей. На галерее было пусто на первый взгляд — не считать же за компанию тряпичную куклу, забытую на перилах. Если подумать, это намного более немногословный собеседник, чем могло оказаться. Кай умел ценить молчание, как умел и говорить. Жаль, что от владыки одним молчанием ему не отделаться. Он покосился на куклу, облокачиваясь о перила. Юбки её были пошиты из крашеных лоскутков и украшены не ракушками и деревянными бусинами, а чем-то очень похожим на крошечные серебряные диски. Волосы куклы были белого шёлка — дочка конунга, не иначе. Белокурый росчерк в ближайшем окне привлёк внимание Кая, но обернуться он не успел: — Так это ты — скальд? А где твоя лира? Кай аккуратно подвинул куклу, убеждаясь, что дочка конунга не свалится вниз. Большие, ярко-голубые глаза вслед за растрёпанной светлой макушкой показались над подоконником. Голубая косынка съехала на бок, но хозяйку куклы волновало другое: — А что у тебя в мешке? Она была ужасно мелкая. И бойкая. Маленькая нордка. Кай усмехнулся. — Меня зовут Кай, а тебя, цыплёнок? — Кай — как в сказке о Ледяной Деве? — Это южная сказка, разве ты её знаешь? Северянка фыркнула и явилась ему целиком, вспрыгнув на подоконник. Не считая косынки, одета она была как дворовый мальчишка и вовсе не походила на свою куклу. — Это нордская сказка про Снежную Великаншу, в ней нет Кая, и его сестрицы Герды тоже нет. Я знаю обе. — И какая из них тебе нравится больше? Про жестокую Великаншу или длинная, про любовь? Девчонка насупилась — он улыбнулся, чтобы сгладить оплошность. Разумеется, ей нравилась длинная версия. Но её ответ удивил: — Нет там никакой любви. Кай бы мог полюбить Деву, но Деве не нужна была любовь, лишь поклонение, поэтому она заморозила ему сердце. И свою названную сестру он любить уже не смог — что осталось от его сердца, после того, как оно оттаяло? Эгле говорит, такое не проходит бесследно. — Она замолкла, но Кай видел: её распирает. — Не люблю такой конец. — Но ты ведь придумала свой собственный? — Какая разница? Это же только придумка. — А разве не в этом смысл — придумывать придумки? — А разве не известность делает вымысел реальностью?.. Сколько ей: семь? Восемь? Никак не больше девяти. На вид — все шесть, никак не больше. Но, судя по говору… Впрочем, Кай не думал делиться с ней этими мыслями. — Ты слишком много знаешь, Цыплёнок. Хотя нет, ты не Цыплёнок, ты — мудрая госпожа. Но ты могла бы стать скальдом, у нордов есть девы-скальды. На юге — тоже есть, хоть это и редкость. Ты могла бы сделать свой конец этой сказки реальностью, рассказав его. Всем, кому пожелаешь. Она помялась, теребя кончик длинной косы, и всё-таки произнесла: — Я не верю, что Кай был похищен или обманут. Отец говорит, человека нельзя заставить, если на то нет его воли. Я думаю, Кай ушёл просто так, странствовать, а вовсе не на зов Ледяной Девы. Он ходил долго и очень устал, и потерял многих попутчиков. Каждый из них хотел прийти куда-то, а не просто идти, как Кай. А он всё шёл и не знал — куда. Отец говорит, человек никогда не найдет того, чего ищет, если не знает, чего искать. Выходит, он никогда не придет куда-то, если не знает, куда идти. Именно так сердце Кая превратилось в лёд — от холода и одиночества. Если бы он вернулся домой, и лёд бы растаял, на его месте осталась бы пустота. С пустотой внутри он не был бы счастлив. Поэтому в моей сказке он не возвращается. Кай посмотрел поверх стен вдаль — на Пустошь, горы в туманной дымке. Или то не туман вовсе?.. — Твой отец — мудрый человек, Цыплёнок. Знаешь… — Кай моргнул. Это не важно. — А что с осколком? — А он никуда не делся. Он так и остался там, где было сердце, где иначе могла бы быть лишь пустота. — А сестра его? Что с ней? — Она долго ходила по миру, пока искала Кая, и тоже узнала много людей на своем пути. Она умела любить горячо, и её сердце не превратилось в лёд. А когда она нашла его, то не стала возвращать обратно. Только сказала, что если ему надоест или некуда будет идти, он может вернуться. К ней. Она покосилась на Кая, подозрительно и нетерпеливо. Каю хотелось улыбнуться, но он не смог. Не только потому, что это разрушило бы момент. — Она стала мудрой, его сестра. Это хороший конец. Это похоже на жизнь. Ты действительно могла бы рассказать свою сказку, Цыплёнок. — Кайя. Меня зовут Кайя. Кайя дочь Хогара. — Хорошее имя для барда, Кайя дочь Хогара. А её? — Кай кивнул в сторону куклы. Кайя потупилась впервые за весь разговор. — Её зовут Герд.1. Кай из Чёрноозера
7 апреля 2024 г. в 15:13
Десять лет спустя
…Он пришёл со стороны Перешейка, с юга, когда до первого снега оставались считанные дни.
Каждый в оплоте Ринд знает: только безумец стронется в путь в такую пору, рискнув застрять в перевалах до оттепели. Безумец — или тот, кого гонит нужда. Или же местный, но местный предпочтёт путь морем. Море в Ринде славится нравом крутым и изменчивым, впрочем, на то оно и море. Если ты родился в северных скалах и пожил достаточно, чтобы перерасти колено средней овцы, — сумеешь управиться с парусом. Последние корабли с Нордвинда уже покинули Ринд до весны, но здешний морской люд ещё будет ходить вдоль побережья, пока зима не спустится с гор и лёд не запрёт гавани.
«Точно, безумец», — шептались о нём в тот день. Ведь никто его не признал. По крайней мере сперва.
Стражник у ворот видел его приближение. Миновав мостик через Ворчунью и нарочно свалив свой скарб так, чтобы было видно как на ладони, путник уселся на камень у воды. Отдохнув и умывшись, наполнил флягу, пригладил волосы пятернёй и сбил комья грязи с высоких сапог — не иначе рассчитывал найти постой в Ринде до самой весны, и законы гостеприимства не были ему чужды. Негоже смущать хозяев неряшливым видом, даже если отшагал с неделю, ночуя у костров или в хижине какого-нибудь рыбака — как повезёт.
Хоть он и пришёл с юга, плащ на нём был нордский — войлочный, тяжеленный, такой укроет и от ветра, и от ледяных брызг. Слева на поясе — короткий меч; щита при нём не было, но и другого меча — или топора, как принято у нордов, — не разглядеть.
Всем известно: норды не ходят пешком за просто так. И лошадей не жалуют. Кони их — их корабли. Этот назвался Каем из Чёрноозера; он мог назваться как угодно — никто не поверил бы в то, что он с Континента, мало ли с какой стороны пожаловал. Стражник родился в Ринде, в Ринде вырос, а где ещё понимают в нордах больше, чем в крепости, когда-то служившей от них защитой?.. Норд он и есть норд: легконогий, сухой и крепкоплечий, выдубленный солёным ветром, не видно глаз за прищуром. Светлый, но не изжелта, этот хоть и не брил виски, но носил косу на нордский манер. Ни отсутствие бороды, ни новые сапоги, ни то, что краска для плаща его — синяя, ярче неба в майскую ночь, — добыта на южной оконечности Континента, не могло ввести в заблуждение.
Стражник пустил его без лишних вопросов, только кивнул в сторону главного дома, который гость Ринда и сам разглядел загодя. Сложно не разглядеть.
Ринд не такая большая твердыня, чтобы сходу не разобрать что к чему.
К моменту, когда норд вошёл в ворота, половина Ринда знала: эта зима не будет долгой. В Ринд пожаловал скальд.