***
Он только зашел в кабинет, но уже хочется развернуться и позорно сбежать. Расстановка сил Астариона не устраивает. Видеть всех четырех великих герцогов в сборе для бледного эльфа непривычно: как правило, каждый постоянно занят своими делами, а великий герцог Лемар в силу чрезвычайно почтенного возраста все чаще и чаще работает из дома. Будет сложно. — Здравствуй, мой мальчик, — великий герцог Анри Лемар чуть подрагивающей рукой старца поправляет очки. Слишком старый по всем разумным меркам даже для эльфа, Анри Лемар стоит чуть ли не у истоков города. Его знают и любят все, от плебейской массы до аристократии. Вероятно, он видел и знал еще самого Балдурана, отца-основателя Врат, но Анкунин не спрашивал. Умный, лояльный, немного фамильярный в силу возраста — Лемар одним своим существованием олицетворяет непреклонность духа и развитие города. У плебеев есть поговорка: «Пока жив великий герцог Лемар — живут Врата», и, пожалуй, это несуразное сравнение описывает Анри наиболее четко. Астарион затрудняется сказать, какое у старика к нему отношение: он одинаково лоялен и справедлив ко всем. Святая, но не простота. Старость, но не немощность. Лояльность, но не мягкость. Лемар соткан из паутины неявных противоречий, и оттого его все еще уважают и негласно считают главным из всей четверки. Сегодня почтенный старик на своем рабочем месте. И как он решит, так и будет. И тогда, и сейчас. — Добрый день, великий герцог Лемар, — практически почтительно кивает Астарион. — Герцог Карузо, герцог Дюбуа, герцогиня Бернвуд, — обязательно нужно перечислить всех и поздороваться с каждым. Желательно в порядке убывания статусности. — Давайте переходить сразу к делу, — великий герцог Сергио Карузо отворачивается от созерцания видов из окна и становится близ Анри Лемара. — Претор Анкунин, — черные глаза мужчины строго прожигают бледного эльфа. — Вероятно, я понимаю причину изданного указа, но потрудитесь объяснить всему совету. Если бы можно было описать Карузо одной фразой, то это было бы: «почитатель Тира». Непреклонный в одной ведомой ему справедливости, прямолинейный, топорный и практически не идущий на компромиссы. Осуждать его за эти особенности не имеет смысла: герцог негласно руководит безопасностью в городе, начиная от Кулаков и заканчивая наемничьими гильдиями. А такая специфика работы наличия гибкого ума не подразумевает. А вот строгости и выдержки — вполне. Но, видимо, его руки простираются не настолько далеко, чтобы заметить слишком очевидные нарушения покоя граждан. Как минимум, из-за прецедента. Как максимум, из-за того, что судебная комиссия по уголовным делам постоянно занята. — Зачем, если вы все и так понимаете? — Анкунин пытается удариться в тщедушную манипуляцию. Получится избежать дебатов — будет замечательно. — Потому что не было никаких предпосылок к такому жесткому эдикту, — мужчина достает копию документа и протягивает Астариону. — Зачитайте, пожалуйста. Претор берет в руки документ. Проходится взглядом по лицам герцогов: никто не собирается его перебивать. И, прокашлявшись и нервно оттянув край воротника туго застегнутого дублета, Астарион зачитывает вслух: «Уже ранее, решая, что свободы народов, населяющих Врата Балдура, стеснять не должно, что, напротив, нужно предоставить гражданское право каждому, велели владыки лет прошедших жителям города соблюдать постулаты нравственности, морали и толерантности. Но в указе, которым поставлялось исполнять предписанные нормы, были упущены многие положения, позволившие условия эдикта не соблюдать. Притеснение свободных народов Врат на основании цвета кожи их, формы ушей, или, быть может, скудного прошлого далеких предков, недопустимо. Постановлением прошлым было указано соблюдать нормы нравственности тем гражданам, что желают Врата сделать своим домом. Разнообразие культур, религий и опытов живущих — часть города, что ныне неотъемлема, и каждый вольный гражданин свободен стать в ряд с любым другим жителем. Итак, я, Астарион Анкунин, претор Врат Балдура, руководствуясь здравым правильнейшим рассуждением, честью и состраданием, указываю: Ужесточить наказание за притеснения свободных граждан Врат на основании расовой нетерпимости. I. Ежели гражданин города не получает работу или честно положенные льготы на основании его происхождения, а не иных других причин, отказавшего следует привести в зал заседаний до принятия решения; II. Строго запрещается навязывать гражданам города свою религию и нормы, покуда они не описаны в соответствующем указе; III. Книги и газеты, сеющие идеологию расизма, не допускаются к изданию и продаже. Заведующие изданиями, что таковые книги и газеты выпускают, должны быть немедленно доставлены в зал заседаний. Авторы статей и книг приговариваются к немедленной казни обезглавливанием; IV. Запрещается гражданам всякого звания и положения оскорблять словом и делом на основании происхождения. Мера пресечения устанавливается исходя из тяжести оскорбления; V. Низведение любой расы до объекта плотских утех неприемлемо; VI. Расовые и культурные обычаи свободных народов должно соблюдать в соответствии с нормами права Врат Балдура. Если культурный обычай противоречит законодательству Врат, вина определяется в соответствии с правовыми актами города. За несоблюдение описанных законов полагается немедленное осуждение от отрезания языка до казни повешением или обезглавливанием. Гражданам города обязательно оказать всевозмозможное содействие, чтобы указание мое соблюдалось в полном объеме и без нарушений. И тогда, ввиду этого, сойдет к нам благословение всех богов Фаэруна, и пребудет всегда, содействуя успехам нашим и общему благополучию многокультурного народа Врат Балдура. А чтобы этот указ стал всем известен, написанное здесь обязательно выставить всюду и до всеобщего сведения донести.» Преторский эдикт практически неприкасаем. Указ, что четко обозначает нормы, которые могут отменить или исправить только другие преторы или герцоги, в своей значимости уступает разве что указам высшей власти. Эдикты не равнозначны законам, лишены четкости формулировок и на них сложно опираться в зале заседаний. Но на основе эдикта строят обвинение, переписывают закон и устанавливают новые нормы. По-хорошему, при вступлении в должность бледный эльф должен был написать свой собственный эдикт как дорожную карту будущего пути. По факту, этого от него не требовалось. Все обсудили за него, поставили на нужное место и сказали делать так, как велят. Во Вратах уже существует эдикт о расизме, что переписывался, дополнялся и редактировался несколько раз в соответствии с нормами общества, но эта версия намного, намного строже. И именно из-за граничащей с помешательством строгости Анкунина будут препарировать со всех сторон. — Итак, — герцогиня Диана Бернвуд отставляет чашку на стол, рассиживаясь в кресле. — Господину претору стоит объясниться, чем вызвано настолько внезапное и жесткое в своей формулировке решение. У Анкунина уже подготовлен ответ. Целая речь, состоящая из множества пунктов, подпунктов, аргументов и ответов даже на самые каверзные вопросы. Ему есть что противопоставить. К тому же, у него был поистине бесценный опыт нескольких месяцев нескончаемых дебатов и контраргументов. — Что ж, — претор собирается с мыслями. — Как давно во Вратах существует проблема расизма? Кабинет герцогов молчит, по-видимому давая Астариону время выговориться. Пока что не перебивают и не вставляют слово. Нужно продолжать. — Даже моя ныне покойная бабушка по матери застала проблему расовой неприязни при жизни, — бабку Анкунину уже давно не жаль, но как вступительный тезис пойдет. — Сотни лет. И вот перед вами я, и род мой велик и стар как этот город, а на улицах Врат все еще бьют и режут за форму ушей. Ему абсолютно плевать на то, кого и за что убивают, как и на проблему расизма в целом. Встреть Анкунин на улице гнома — фыркнет, закатит глаза и обойдет по дуге. Абсолютно такая же неприязнь, и в этом он отдает себе отчет. Но свое гнуть нужно до последнего. — Первый эдикт о наказании за межнациональные распри был издан еще до твоего рождения, Анкунин, — холодно вставляет герцог Карузо. — Как и рождения твоих родителей. Не делай вид, что мер пресечения не существует. — Я говорю о том, что они не работают, — Астарион отвечает таким же холодным тоном. — Жители города не сбиваются в толпы с вилами и факелами, — Карузо загибает пальцы. — Не вырезают целые районы. Не бунтуют на площадях с лозунгами о смерти прочим расам. Ты слишком молод и не знаешь, что было раньше. То, что сейчас город спит по ночам — результат работы уже имеющегося эдикта и охраны покоя граждан. — Жизнь на месте не стоит, — скалится Астарион. — Нравы меняются, законы дополняются. Десять лет назад изменилась даже судебная система. С какой целью? — Претор делает паузу. — Потому что старая себя изжила. — Указ дополнялся с годами, — герцогиня Бернвуд позволяет себе лишь немного скривить лицо. — От претора к претору, в соответствии с нормами права города. Вот это, — она презрительно машет рукой в сторону копии эдикта. — Заявление мясника, а не слуги народа. Полностью написанное с целью покарать, а не защитить. И не нужно оправдывать мертвой бабкой свою кровожадность. — Был бы я столь жесток, досточтимая герцогиня, вы бы не обращались из раза в раз ко мне с личными просьбами о помиловании, — хмыкает претор. — И каждое из них было проведено в соответствии с вашими ожиданиями. Кажется, Диана приходила к Астариону раз десять, если не больше. «Претор, мне нужно», «претор, это необходимо», «претор, за это дело полагается надбавка к жалованию», «претор, это заявление нужно отправить в небытие и подчистить архив». Диана строга, до оскорбительного остра на язык, но столь же невезуча в выборе пассий. История прегрешений череды ее любовников может продолжаться на несколько рукописных страниц, и каждое из них Анкунин помнит слишком хорошо. — Эти решения были полезными, Анкунин, — женщина лишь немного сбавляет в строгости. Ровно настолько, чтобы не разозлить знающего слишком много претора и не вывести на срыв покровов. — Кажется, мы заучили в первый год твоей работы на должности, что всегда нужно выбирать полезное. Не так ли, герцог Дюбуа? Тристан, молчавший все это время, тяжело вздыхает. Кажется, ситуация не доставляет ему абсолютно никакого удовольствия. Герцог, неизменно лояльный ко всем выходкам и проколам Анкунина, очевидно не хочет его топить, оправдываться и заставлять отвечать на неудобные вопросы. Но именно он на пару с Дианой Бернвуд учил Астариона выбирать нужное и мыслить со стороны «всеобщего блага». Разумеется, полезного и приоритетного знати. Быть может, сейчас Тристан разочарован. Может, разозлен. Но не плевать ли? — Когда я выносил на обсуждение твою кандидатуру, Анкунин, мы ставили целью добиться корректно исполняемого правосудия, — Дюбуа крутит прядь волос на пальце. — Рядовой судебный магистрат без опыта и почтенного возраста ни за что бы не стал претором после одного удачно проведенного дела, — он стреляет недвусмысленным взглядом. — От тебя требовалось лишь грамотно оценивать свои возможности и принимать полезные решения. Ровно в той пропорции с правильным, чтобы жители города верили в правосудие, а аристократия ощущала себя комфортно. Очередное подтверждение мысли, что ему просто позволили здесь сидеть. Не за хорошую работу или потенциал, не за красноречие и харизму. За излишнюю услужливость и связи. Заручились, замолвили словечко, взяли под личный контроль и ответственность. Закрывали глаза на взятки, потому что из раза в раз Анкунин принимал нужное решение. Да, зачастую «полезное» было логически обосновано, но статус ручного магистрата был дарован ему с самого вступления на пост. Осознать это было неприятно. Услышать в лоб — еще противнее. — В том и дело, герцог Дюбуа, что аристократии тоже некомфортно, — Астарион собирает все куски разума воедино, чтобы не сорваться в конкретном моменте и не выдать первопричину с потрохами. — Вы же помните Таврин Кордиалис? Ходите в филармонию и точно знаете. А что Вито Жуват про нее говорил помните? — Вито Жуват все не дает тебе покоя, Анкунин? — Хмыкает герцог. — Мы говорим не о нем, — претор стреляет яростным взглядом. — Недоэльф. Дровская шлюха. А я напоминаю — всем вам, великие герцоги — что согласно законодательству Таврин точно такая же часть аристократического общества, как и все собранные в этой комнате. Каким образом ее честь и достоинство защищают нынешние законы? Бледный эльф выуживает из заранее приготовленного портфеля скоп заявлений и, пройдя к столу герцога, кладет стопку. — А вот это, — Анкунин кивает на бумаги. — Заявления с прошлой пятницы. И еще четыре таких стопки лежат на моем столе со времени работы над последним делом. И я просмотрел все, — эльф вытаскивает первый попавшийся лист и зачитывает. — «Квир Хеллгейт. Тифлинг Зариэль. Десять ножевых ранений в живот, отпиленные рога и оторванный хвост. Соседи сообщают, что Квир месяцами подвергалась травле со стороны проживающих во Вратах эльфов, но ее заявления в суд отклонялись на стадии подачи в местном пункте». Каждое из заявлений подобрано настолько дотошно, чтобы сомнений в его позиции не возникало никаких. Слезливые, трагичные, местами приукрашенные истории — отбирая заявления, претор воображал себя постановщиком в драмтеатре. И каждое оценивал исключительно с позиции: «Достаточно ли жестоко, чтобы сердце екнуло»? Никакой жалости, исключительно манипуляция и холодный расчет. Незавидная история убитого тифлинга никак не трогает самого претора. Его цель однозначна. Причина — тривиальная до неприличия, но герцогам не стоит об этом знать. Ему плевать и на заявление некой убитой Квир, и на судьбу тифлингов, и на жизни всех остальных. Значение имеет только одна судьба. И, к своему удивлению, он обнаруживает, что сейчас не просто использует ее стиль дебатов с конструкцией «наводящий вопрос — контраргумент — нападение — суммирование и вывод», но и практически копирует словесные формулировки. Бледный эльф уже прошел все стадии принятия причины своей дурости, но теперь отступать некуда. — Допустим, что в этом есть семя правды, — тянет герцогиня. — Но есть казус, претор. Ты обяжешь общество заткнуться, но поселишь еще больше ненависти. Мозги не заткнешь. — А цензор нам на что? — Хмыкает Анкунин. — Штаны в Высоком Холле протирать? Почему я отсматриваю всю прессу и вношу правки в готовящиеся статьи? Почему граждане думают столь низко о ближнем своем? И где же наша хваленая Censura morum? — И едва ли он приукрашивает: цензор города и правда работает отвратительно. Затянувшаяся тишина и отсутствие копошения оповещают, что над словами эльфа задумались. И, даже если не согласились, то сейчас прикидывают, что можно сделать. Нюанс заключается в том, что у герцогов вариантов немного, и каждый из них по-своему плох. Астарион ужасен в планировании и не продумывал этот нюанс изначально, но теперь начинает мысленно прикидывать в голове исходы, практически осязая, о чем думают владыки города. Вариант первый, где твердой — или не очень — рукой герцога издается указ, отменяющий преторский эдикт. Анкунина будут обязаны сместить с должности, и хорошо если просто прогонят взашей, а не поставят его карьере могильное надгробие. Владыкам города придется публично выступить с извинениями и объяснениями, что претор был дураком, а эдикт не имеет ничего общего с реальностью. Одобрение владык в обществе сильно упадет, а среди плебеев начнут расти недовольства с потенциальными забастовками и побоями. Потому что само наличие прецедента играет огромное значение. И есть вариант второй, где герцоги не подают вида, беззвучно соглашаясь с содержанием эдикта. Плебейская масса воспринимает это за общественное решение владык города. В целом, город тряхнет от того, что и без того «лояльным ко всем расам» Вратам нужно было подобного рода ужесточение. Кто-то может возмутиться, но точечные недовольства будут быстро подавлены. Аристократия будет не в восторге. Что до самого Анкунина: его придется оставить на должности, но впредь свободы воли ему будут давать еще меньше, а то и не давать вовсе. — Мне все понятно, — хмуро кивает герцог Карузо. — Юный претор решил сыграть в справедливость, но не подумал о последствиях, — мужчина сцепляет руки за спиной. — Могу похвалить за старательность и личностные качества, но осудить за недальновидность. — Эдикт нужно аннулировать, — раздраженно ведет плечом герцогиня Бернвуд. И более не добавляет ни слова, ставя точку в своем тезисе. — Если претор осмеливается принимать такие радикальные и самостоятельные решения, — холодно начинает Тристан Дюбуа. — То у него должны быть предложения по исполнению эдикта на практике. Как отличать подставные дела от настоящих, как определять тяжесть вины. И, что самое главное: кто этим будет заниматься. Очевидно, он не в восторге. Мечет молнии взглядом, хмурится, сжимает губы в тонкую полоску. Но все еще не топит. У Астариона складывается впечатление, что от решения герцогов зависит не только его судьба, но и положение самого Тристана. — Нам нужен новый цензор, — твердо начинает бледный эльф. — Требуется более жесткий контроль прессы и литературы на предмет неприязни. Для судебных дел такого формата можно создать отдельную комиссию или расширить ту, что отвечает за гражданские дела. Все внимание обращается к великому герцогу Лемару. Все время, что Анкунин спорил, зачитывал, швырялся молниями, цапался и продавливал свою позицию, старик неизменно молчал. Быть может, витал в своих мыслях, а, может, наоборот, оценивал и продумывал исходы. Астарион вперивается взглядом в Анри Лемара. — Вероятно, ты — вершитель истории, мой мальчик, — великий герцог Лемар добродушно усмехается. — Эдикт останется на год, пока мы не поймем, какой эффект он имеет на общество. Предложение по замене цензора — принять и немедленно исполнить, — голос старика резко ужесточается, а в скрипучем тоне проявляется сталь. — Предложение по созданию комиссии — принять и исполнить в течение полугода. Законы, противоречащие эдикту — дополнить. Обучением магистратов по новым нормам займется господин претор как заинтересованное лицо, — Анри стреляет совсем не заплывшим взглядом в Анкунина, и в глазах его больше жизни и осознанности, чем у большинства. — Скорректированные законы и отчеты об обучении магистратов господин Анкунин будет передавать мне лично. А затем великий герцог Анри Лемар вытаскивает кусок пергамента и, быстро написав несколько строчек и поставив сургучную печать, передает стоящему рядом Карузо. — Сергио, мой дорогой друг, передай распоряжение о согласии с преторским эдиктом в канцелярию. Все свободны.***
Бодрящий напиток не бодрит, а свежая выпечка не лезет в рот. Помог бы даже не транс, но здоровый сон, продолжительный даже по человеческим — и уж тем более эльфийским — меркам, но на такую роскошь времени нет. Замыленным взглядом претор косится на часы в столовой дома. Нужно дочитывать свежую прессу и выдвигаться, иначе он ни черта не успеет. Работы, кажется, стало больше раз в пять. Если раньше Анкунин мог позволить себе игнорировать некоторые дела, передавать нижестоящим или уходить домой раньше положенного, а приходить с опозданием, то сейчас работа дожидается его даже дома. Рабочий кабинет, домашний, письменный стол в опочивальне, стеллажи дома и на работе — все ломится от бумаг, постановлений, заявок, документов на подпись с обязательным ознакомлением. Бледный эльф явно не был готов ни к такому повороту, ни к исходу, и теперь, в целом, готов практически буквально хоронить себя под завалами. Гедонистическое нутро буквально орет во всю глотку и взывает обратить на себя внимание, но Астарион разумно решает хотя бы на время не поддаваться искушению. Когда все устаканится, а процессы наладятся, ему точно будет проще. У него нет времени детально анализировать произошедшее, как и нет никакого желания задумываться о причинах решения Лемара. И, казалось бы, хочется завыть в потолок от количества работы, но… Но эдикт был написан им, Астарионом Анкунином, и принят в работу чертовым великим герцогом. Работа, бумаги, документы, завалы — всего лишь последствия его, эльфа, решения, и это ощущается приятно. Спустя годы работы магистратом ему дали не просто принять решение, но и самолично заняться его осуществлением. Правильное отнимает кратно больше сил и ресурсов, но чувство собственной свободы стоит слишком много. За делами проходят часы, дни, и бледный эльф отрывается от работы только выглянуть в окно, поесть да впасть в транс. Последнее можно и не делать — эльфийский организм позволяет обходиться без отдыха до нескольких суток — но приводить себя в совсем непристойно-упаднический вид не хочется. Анкунин не глядя тянется к последней газете. В целом, они все говорят об одном: эдикт то, эдикт это. Все остальные новости будто ушли на второй план или во Вратах перестали происходить события от слова совсем. Формулировки самые разные, описания — размытые, но и уважаемые издания, и бульварное чтиво соглашаются в одном: на глазах жителей буквально пишется история, и к чему она приведет — покажет только время. Но вместо шершавой тонкой бумаги ладонь нащупывает плотный, приятный на ощупь лист. Претор косит взгляд и озадаченно наклоняет голову: кому понадобилось отправлять ему письма через личного посыльного? Ведь всегда можно отправить запрос в Высокий Холл или передать через излишне услужливого администратора, приплатив пару серебряных за «неоценимую помощь». На конверте ни печати, ни герба, ни обозначений адресата и отправителя. На долю секунд Астариону кажется, что, быть может, тифлинг ошибся и вложил вместе с прессой личное письмо. Интерес перевешивает, и Анкунин вскрывает конверт. Сердце пропускает удар и падает в пятки. Потому что этот строгий прямой почерк он узнает, кажется, из тысячи.«У меня есть вопросы. Когда мы можем поговорить? P.S.: Посыльному нужно заплатить за отправку.»
Она не знает, где Астарион живет. Никто не знает: публиковать адрес слишком неразумно для того, кто решает чужие судьбы приговором к казни. Как-то раз он упоминал, что живет отдельно от остальной родни, но точного места не называл. Отправить через посыльного, что несколько недель бегал с письмами и цветами до поместья и обратно, не спрашивая адресов и имен? Умно. Анкунин переворачивает небольшой лист пергамента обратной стороной и, обмакнув перо в чернильницу, пишет ответ:«Ближайшее — суббота. Я буду дома весь день. P.S.: Оплачу. P.P.S.: Вопросы можно задать письмом.»
Эти вопросы никогда не бывают простыми, а на приятный диалог можно не рассчитывать. Анкунин не уверен, хочет ли получить ответное письмо со всем волнующим списком, или же будет приятнее встретить дроу на пороге своего дома. Оба варианта кажутся неправильными. А ему так хочется сделать по-нормальному. В голову резко приходит шальная и до ребяческого непосредственная идея, и претор впервые за долгое время ухмыляется старым добрым игривым оскалом. Вопросы могут стать более приятными, и все, что ему нужно — игральные карты.***
В дверь стучат вечером субботы. Бледный эльф буквально выпрыгивает из бумажек и соскальзывает по перилам лестницы на первый этаж. В голове ни единой здравой мысли, ни одного заготовленного приветствия или начала диалога, сплошная пустота и бьющее в висках ожидание. Отогнав прислугу от двери, претор самостоятельно дергает за ручку и собирает мозги по кускам, чтобы ни в коем случае не выдать напряжения или растерянности. Лицо — восковая маска, руки мертвой хваткой вцепились в сумку на плече, а серые глаза пронзительно смотрят на Астариона, но будто сквозь него. Просто в направлении. Вместо приветствия дроу лишь коротко кивает головой и изгибает бровь, ожидая, когда ее впустят на порог. Эльф отходит от двери и приглашает девушку внутрь. По его прикидкам, как инициатор встречи Тав должна первой подать голос и завести разговор. Не обязательно по делу: хотя бы снять слишком ощутимое напряжение бессмысленным вопросом или очередной подколкой. Сейчас хватит и этого. — Где я могу устроиться? — Пошли наверх, — кидает через плечо Анкунин и ведет на второй этаж. На первом — столовая, коридор и гостиная, слишком открытая для приватного диалога. На втором — рабочий кабинет, хозяйская опочивальня, комната для гостей и банная комната. Открывая дверь своих покоев, Астарион пропускает дроу внутрь. Вариантов особо и нет: его небольшой план подразумевает более комфортную и располагающую обстановку, чем может предложить кабинет или комната для гостей. Да и что кривить душой: ему откровенно приятно пригласить даму не просто к себе домой, но в личные покои. Проскользнув внутрь, Таврин озирается по сторонам. — Здесь уютно, — она должна была сказать «по-домашнему», потому что за внутреннее убранство отвечал тот же архитектор, что декорировал филармонию. — Рабочего кабинета нет? — Дроу окидывает взглядом скоп бумаг, заваливших стол, прикроватную тумбу, стеллаж и часть самой кровати. — Он завален бумагами настолько, что там яблоку негде упасть, — отмахивается эльф. — У меня очень много работы, Таврин. Располагайся, — претор сгребает часть бумаг с кровати и, наспех перебрав и ознакомившись с титульными листами, откладывает куда-то поверх других, не менее важных документов. Отворачивается от Тав и открывает ящик стола, ища нужный ему предмет. Тихий шелест покрывала сообщает, что дроу устроилась прямо на кровати. Астарион тихо выдыхает и прикрывает глаза, старательно отгоняя все ненужные и неприличные мысли в сторону. — Так вот, мой вопрос… — Подожди, — бледный эльф поднимает руку вверх и коротко смотрит через плечо. — Вопросы у тебя есть всегда, но у меня их скопилось не меньше, уж поверь, — хмыкает мужчина. — Поэтому предлагаю другой формат. — Опять в игры играешь, Анкунин? — Именно так, — скалится претор. — И сегодня мы с тобой играем в карты, Тав. Фигурально выражаясь, разумеется, ведь в прямом бою лучше меня будет разве что отец, — не вставить немного восхваления в копилку самодовольства бледный эльф попросту не может. — Я пришла сюда не за играми, а за ответами. — Играть будем на вопросы. Живой азарт берет верх, и Астарион кошачьей поступью подходит к кровати. Ловит взгляд дроу и игриво склоняет голову. Его настроение не в меру приподнимается, и эльф не может перестать ухмыляться. Широко, самодовольно, мерзко даже, и виной такому перепаду само наличие дамы напротив. Ее эмоции же радикально противоположны. Раздражение, непонимание, интерес, неуверенность — дикий коктейль из красок и эмоций, который так сложно разглядеть в монохромно-сером, но который эльф сейчас видит столь отчетливо. В какой момент он научился так точно вычленять детали из ее сдержанного эмоционального ряда? Эльф вытаскивает колоду из упаковки и тасует карты. Медленно, элегантно, следя за каждым движением на лице Таврин. Он не раз подмечал, что она наблюдает за движением его рук. По-видимому, ей нравятся и его длинные тонкие пальцы, и выпирающие голубоватые вены, и то, как мастерски он перемешивает колоду. В точности как учил отец для отвлечения внимания. — Условия таковы, — Анкунин не глядя вытаскивает случайную карту из колоды и поворачивает мастью к дроу. — Если черная, то вопрос задаешь ты. Если красная, — вторая карта нужного цвета филигранно достается из колоды. — Вопрос задаю я. Одна карта — один вопрос. Тянем по очереди. У него в голове уже выстроен стройный ряд вопросов, где каждый идеально выверено следует за другим. Разумеется, для реализации важен точный порядок карт по цвету, но дроу о его маленькой хитрости знать не обязательно. Отец учил грамотному тасованию и использовать этот навык Анкунин намерен в полном объеме. Тав размышляет пару мгновений. — Хорошо, — хмыкает дроу, слегка уступая внутреннему азарту. — Но у меня есть условие. Даже два. — Ты пришла в мой дом по своему запросу и ставишь мне условия? — Почти воркует претор, присаживаясь на другой край постели. Он ужасно скучал по ее наглости и намерен выжать все до последней капли. — Я заинтригован. — Колоду мешаю я. — Это с чего бы? — Чтобы обеспечить настоящий рандом. Кто будет играть с шулером в игры, где заведомо проиграет? — Таврин изгибает бровь и тянет руку, призывая отдать колоду. Стройный план и грамотное тасование летят в тартарары. Недовольно цокнув, бледный эльф передает карты. — Условие номер два: ответ на вопрос должен быть честным, — дроу вперивается пронзительным взглядом, будто стараясь прожечь Анкунина насквозь. — Без ужимок, недосказанности и полуправды. Даже если правда будет неприятной. О совсем личном лучше не спрашивать и не отвечать. — Ты отвратительно скучна, — фыркает мужчина. — Будь по-твоему. Таврин мешает колоду. Один, два, три раза перемешивает карты, сосредоточенно о чем-то задумавшись. Астарион следит за ее движениями с долей издевательской иронии: абсолютный ноль в красивом и эффектном тасовании. Спору нет, теперь от былого порядка не осталось и следа, но столь грубые движения с колодой все равно режут глаз потомственного шулера. — Ты сейчас сотрешь всю краску с карт, — вставляет шпильку бледный эльф. — Ничего страшного, — хмыкает дроу. — Возмещу тебе стоимость колоды. И, убедившись, что карты точно-точно перемешаны в хаотичном порядке, Таврин кладет колоду на центр кровати рубашками вверх. Кивает головой, приглашая претора начинать. Астарион тянет карту. Красная. — Итак, — довольно скалится бледный эльф. — Допустим, огонь. Что еще ты умеешь из магии? Она любит магическое чтиво, изучает историю магии, занимается с учителем, ее губы горят огнем, а стихия может вырваться наружу в моменты накала эмоций. Астарион уверен, что Тав изучает не только огонь, и ему всегда было страшно интересно, где лимит чародейских способностей. — Немного. Могу колдовать ледяной луч, тьму, сферу тишины, магическую руку, небольшой паралич, создавать воду, а также преобразовывать огонь в любые формы, — дроу загибает пальцы. — Все из этих заклинаний я могу дополнять и адаптировать под себя. Больший спектр заклинаний я в состоянии наколдовать по свитку, но использовать сходу не могу — такая уж особенность чародейской магии. — Покажи, — прерывает бледный эльф. — Хочу видеть. Ты же никогда не показывала, что умеешь. — Ты никогда не просил, — безэмоционально отбивает Тав. Девушка сосредотачивает взгляд на точке. Секунда, две — и пространство между дроу и эльфом освещается вспыхнувшим огненным шаром. Таврин протягивает ладонь к клубку пламени, и оно послушно мажет между пальцев, перекатываясь по ладони. И совершенно ее не обжигает. Дроу смотрит на пламя так нежно и трепетно, с практически любовным обожанием, что у эльфа не остается никаких сомнений: магия ее интересует куда больше музыки или чего-либо еще. Плавное движение второй ладонью — клубок огня податливо принимает форму. Рука водит в воздухе подобно дирижеру, и пламя подчиняется, лепится. Два крыла, шея, хвост, — и вот на ладони парит чертов дракон, вылепленный из огненной стихии. Астарион наклоняет голову и придвигается ближе, немигающим взглядом уставившись в силуэт ящера на ладони. — Никогда не видел ничего подобного. Это потрясающе. — Моя магия опасна и разрушительна, — тихо начинает Таврин. — Я не умею исцелять, притуплять боль или создавать иллюзии. Только калечить и творить хаос. Поэтому, — она стряхивает ладонью, и огненный дракон начинает хлопать крыльями. — Я стараюсь придать ему форму. Сделать из хаоса что-то красивое. Упорядоченное, — она поднимает взгляд на Астариона. — То, что не будет пугать или обжигать. — Почему огонь не калечит тебя? — Ты нарушаешь правила своей же игры. Задаешь вопрос, не вытянув карту. — В моей игре я устанавливаю правила, моя дорогая, — елейно тянет бледный эльф. — И, раз уж ты настаиваешь на том, чтобы вопросы были цельными и честными, то я требую возможности задавать дополнительные для уточнений. — Ладно, — закатывает глаза Таврин. — Он не калечит меня, потому что огонь — мой дар. Предрасположенность, данность при рождении — думай как хочешь. Мой огонь не может причинить мне боль. А вот другим, — она стреляет многозначительным взглядом на Анкунина, и два фантомных ожога на руке эльфа будто бы начинают щипать. — Вполне. Если захочу. Астарион кивает, принимая ответ. Огненный дракон в руке дроу тухнет, и Тав тянет карту. Красная. Снова. — Госпожа Фортуна очень меня любит, — скалится претор. — По тебе видно, что ты любишь магию, даже если не показываешь, — мужчина активно жестикулирует, подводя к вопросу. — Читаешь, рассказываешь. Так вот: почему филармония? Дроу вздыхает и прикрывает глаза на секунду. Очевидно, что вопрос по какой-то причине цепляет за живое. Анкунину не стыдно: она сама требовала честности, так пусть выполняет условия. — Так проще, — жестко заявляет Таврин. — У мага в пределах города немного опций: запереться в башне за фолиантами и никогда не выходить наружу, посвятив себя науке, работать преподавателем в академии, или устроиться прислугой и целыми днями греть воду для купелей. Первые два варианта мне не подходят, потому что я — чародей, а не волшебник, и учить кого-либо магии не могу. Третий вариант не рассматривается по объективным причинам. Можно оспаривать ее место в обществе, но жительница Верхнего города ее статуса никогда не пойдет в прислуги. Даже служанка в доме самого Анкунина, греющая воду для купания, также драит весь дом, застилает претору постель и стирает одежду. Анкунину она не интересна за пределами своей работы, но иные нанимают магичек-водогреек еще и для специфических услуг, идущих в комплект к остальным обязанностям. И воспринимается это как само собой разумеющееся. — Вариант работы в филармонии всяко лучше тех опций, что дает магия. В особенности, если эта магия — разрушительна. — Тебе совершенно не нравится твоя работа? — Нравится, — слегка оттаивает Таврин. — Музыка в филармонии хорошая, владеть сложным инструментом — приятно, а еще никто не трогает и отец почти всегда рядом. Мне приятно уметь делать что-то в совершенстве, но я не буду заниматься этим до скончания веков. Хотя платить можно было бы и побольше, — хмыкает дроу. — Ты же понимаешь, что я могу добавить в твое жалованье лишний ноль одним движением, и никто не будет задавать вопросов? — Хорохорится претор. Вообще-то, он реально может. Сущий пустяк, но в моменте ему становится необычайно гордо иметь возможность упрощать жизнь так просто. — Теперь знаю, — уголок рта девушки тянется вверх. — Сейчас матушка работает с Холлом Чудес над внедрением зачарованных магических нитей в ткань. Если сработает, то, возможно, у меня появится более перспективная работа, чем тарабанить по клавишам в филармонии. Бледный эльф вытаскивает карту. Черная. — Что случилось бы, если бы я тебя тогда не выгнала? — Идиотский вопрос, — ядовито отвечает претор. Он рассчитывал на другое и определенно точно не хотел бы возвращаться к моменту величайшего стыда. — Случился бы секс. Не факт, что хоть кому-нибудь бы понравилось, но я бы постарался сделать процесс приятнее. — Я не о том, — прерывает Таврин. Трясет головой и хмурится. — Что было бы после секса? Астарион вскакивает с кровати и начинает хаотично ходить по комнате. Нервно заламывает руки. В душе разгорается пожар, а сознание подкидывает неприличные картинки того, что было бы потом. Как же мерзко. — Можешь быть уверена: одним разом это бы не ограничилось, — претор отворачивается к окну. — Эксперимент требует терпения и повторения? — Анкунин не видит, но слышит, как звучит задетое женское самолюбие. И он не может ее в этом обвинять. — Это не эксперимент, — практически огрызается эльф. — Я благодарен тебе, что секса не произошло: иначе не было бы осознания, что правильно, а что — нет. Она просто не в состоянии понять, как много смысла вложено в эту фразу. — Почему именно я? — Тяни карту. — Я задаю уточняющий вопрос. — Тяни. Карту, — с нажимом повторяет Астарион, поворачиваясь к дроу. Тянется рукой до бутылки бренди на заваленном бумагами письменном столе. Отпивает из горла. Разговор явно отнимет у него больше душевных сил, чем предполагалось. Красная. — Опиши меня, — коротко бросает претор. — Как если бы тебе нужно было составить подробный портрет личности. Не приукрашивая и не сглаживая углы. Молчание длится с минуту. Тав размышляет, водит задумчивым взглядом по убранству покоев эльфа, мажет по силуэту Астариона. Щурится, кивает своим мыслям и начинает: — Анкунин — личность, с которой ты одновременно хочешь иметь дела и лучше бы тебе его не знать вовсе, — дроу стреляет изучающим взглядом. — Анкунин — типичный аристократ. Манипулятивный. Лицемерный. Чрезвычайно изворотливый, что неудивительно, беря во внимание его профессию, — хмыкает Тав. — Астарион эгоистичен. Считает, что весь мир должен крутиться вокруг него и быть ему должным. Симпатичный, и использует это, стоит подвернуться возможности. — Симпатичный, говоришь? — Претор скользит игривым взглядом. — Красивые мальчики опаснее красивых девочек. Они реже встречаются, полностью осознают, как выглядят и какой эффект производят, и используют свою внешность для собственного самоудовлетворения. Анкунин — один из таких «красивых мальчиков». — Дорогая, если ты хочешь назвать меня блядуном, то не стоит подбирать слова и ходить вокруг да около, — колется претор. Она права в каждом своем слове, но получать такую характеристику все равно неприятно. — Астарион — не блядун, — дроу ведет плечом. — Ему просто нравится, когда его обожают. И он готов разбиться в лепешку, чтобы его любили. А еще Астарион опасен в своем непостоянстве и хаотичности. — В смысле «непостоянстве и хаотичности»? — Цокает бледный эльф. Хмурит брови и морщит нос. — Я — образец стабильности! — Астарион мыслит сиюсекундными эмоциями, а не головой, если его никто не останавливает. И решения его эмоциональны и хаотичны, потому что такова его натура, — Таврин продолжает, не ведя и ухом. — И это делает его пагубным, особенно вкупе с его профессией. — В нем хоть что-то хорошее есть? — Мужчина усаживается обратно на кровать. — Хаос — не есть плохо. Я терпеть не могу хаос, но именно он делает Астариона настоящим. Но, я так подозреваю, любимая работа не дает господину претору быть живым и хаотичным, и оттого Анкунин столь лицемерен и услужлив на виду у всех. Но, в моменты, когда он сбрасывает Анкунина и становится Астарионом, он вполне себе ничего. — И в чем же принципиальное отличие Астариона от Анкунина? — Хмыкает бледный эльф. Ему неожиданно нравится это разделение. — Астарион игрив, шутлив и внимателен. Но иной раз и сам не знает, во что верит. И оттого его так часто бросает из огня да в полымя. Анкунин же четко уверен в своей неповторимости, стабильности и пользе обществу и аристократии в частности. Претора часто мотает между этими двумя состояниями, поэтому анализировать его поступки бесполезно. Лучший способ — залезть к нему в голову, но, полагаю, там творится полнейший кавардак. Ощущается… неприятно. Слишком правдиво. Бьюще в самую точку. Претор тянет карту. Красная. Пожалуй, нужно сделать паузу в вытягивающих нутро вопросах. Спросить что-то более нейтральное. Ни к чему не обязывающее. Приятное. — Твои любимые цветы? — Белые пионы?.. — Ступор в голосе дроу можно черпать ложками. — Боги, да откуда я знаю! Твои были первыми. Вероятно, дело не в цветах, а в поводе, внимании и стараниях. «Леди никто никогда не дарил цветов? Какое упущение. Она достойна чертовой тележки пионов. Или ирисов. Или орхидей. Да чего угодно, лишь бы не избитых роз». Анкунин кивает головой, принимая ответ. Тав цепляет следующую карту. Черная. — Твой любимый цвет? — Наклоняет голову дроу. Окидывает взглядом комнату, бордовое покрывало кровати и самого Астариона в частности. — Ты всегда носишь яркое. Красный, зеленый, синий, золотой, — она кивает на преторский перстень на руке мужчины. — Но какой цвет — любимый? Ответ очевиден. — Серый. — …Что? — Мой любимый цвет — серый. Все, что он думал по поводу серого, можно перечеркнуть и выкинуть на помойку мыслей. Серый — это цвет, который сочетается со всем, будь то благородно-красный, изумрудно-зеленый или морской синий. Серому не нужны приписки и уточнения, он стабилен в своем постоянстве. На фоне серого, ахроматического цвета, так хорошо видны краски и оттенки. Голубое небо выглядит контрастнее после серого, солнце светит ярче, а зеленые деревья кажутся почти кислотными на фоне серого камня мостовой. Серый показывает, насколько жизнь — как она есть — красочна, полна оттенков, эмоций и ощущений. Серый — тот цвет, что играет на контрасте остальной жизни. Серый — самый честный цвет. Лишенный оттенков и вкраплений, самодостаточный, не претендующий на то, чем он не является. Серый — цвет тучи, из-за которой выйдет солнце. Цвет твердого камня дома, что защитит от врага или непогоды. Цвет самородного серебра, что станет блестящим и столь дорогим, если приложить к нему немного любви и ухода. Серый — цвет настоящего. Цвет искренности. Цвет Таврин. И пусть Астарион никогда не оденется в серый, в этом цвете он готов потонуть. И ужасно, просто до жути сильно хочется показать, почему именно серый, но нельзя разрушать момент. И пусть она трактует это как хочет. Бледный эльф тянет карту. Черная. Дроу замолкает на несколько томительных минут. Смотрит на пиковую даму в руке, на Астариона, снова на карту. И, глубоко вздохнув, вопрошает: — В чем был смысл эдикта? Очевидно, тот самый вопрос, из-за которого она вообще решила пойти на контакт. Астарион рассчитывал, что она задаст сразу, и даже будто расслабился, что обойдется. Но делать нечего. Придется отвечать. — В ужесточении наказания за расизм, — фыркает бледный эльф. — Можно было и прочитать. — Хорошо, я перефразирую: из-за чего был издан эдикт? — С нажимом вопрошает дроу. Анкунин тяжело вздыхает. Правду, значит, хочет? Нет, нет. Нет. Это слишком личное. — Это было правильно, — претор отводит взгляд. — Мой рабочий стол каждое утро ломится от заявлений на почве неприязни, завсегдатаи борделей ходят туда за экзотикой, а население не сдерживается в выражениях и действиях, — пронзительный взгляд янтарных глаз вперивается в серые. — Кому как не тебе об этом знать. А я в последнее время так сильно хочу делать то, что будет правильно. — В тебе вдруг проснулась совесть? — Хмыкает Таврин. — Сам любишь вешать ярлыки и казнить на почве религии или расы, так откуда такая социальная ответственность? Она не готова это слышать. А он не готов признавать это настолько очевидно. …Или? — Я бы мог продемонстрировать, почему был принят эдикт, — претор раздраженно крутит кистью руки в воздухе. — Но тебе вряд ли понравится. — Вперед, — бросает дроу. Самый неожиданный и вместе с тем желанный сценарий претворяется в жизнь. Бледный эльф аккуратно придвигается ближе по поверхности покрывала. Обозначает свои намерения, смотрит в глаза. Следит за реакцией. Подмечает искры интереса и странного, будто болезненного вожделения во взгляде напротив. И, придвинувшись совсем близко, аккуратно ведет ладонью по контуру лица Таврин. И в очередной раз чувствует себя идиотом. Она не заслуживает быть грубо взятой или искусанной в момент животной страсти. Она заслуживает ласки. Уважения. Заботы. И… Отгоняя столь неуместно лезущее слово из головы, Астарион подается вперед. Клянется себе, что это всего лишь демонстрация, а его причины чисты и прозрачны, но все аргументы разбиваются в пух и прах от одного касания. Поцелуй отвратительно, просто до омерзения приятен. Эльф держит руки при себе, позволяя только невесомо касаться, потому что иначе его снова сорвет, и он в который раз все испортит. Испугает, разрушит столь хрупкую секундную идиллию. К его удивлению, его не отталкивают. Не обжигают, не отворачиваются. Таврин охотно поддается и расслабляется. Ведет ладонью по плечу, обхватывает, и эльф обнимает ее в ответ. И ощущается это до одури правильно. Будто так и должно быть всегда. — Вот поэтому был принят эдикт, — выдыхает бледный эльф, отрываясь от дроу. Впивается взглядом и почти шепчет. — И если ты думаешь, что я не замечаю, как на тебя смотрят и как относятся, то ты ошибаешься. И меня это бесит, — целует в щеку. — Раздражает, — коротко чмокает в шею. — И я самолично повешу каждого, кто захочет увидеть тебя в борделе, а не на балу, косо посмотрит или скажет хоть что-то, что тебе не понравится. — Ты сумасшедший, — нервно выдыхает Тав, зарываясь претору пальцами в волосы. — Определенно. Ты хоть понимаешь, что ты натворил? — Герцог Лемар называет меня вершителем истории, а не сумасшедшим, — хмыкает претор в шею Таврин. — Мне дали год на реализацию эдикта. А там посмотрим, что будет. Но для этого придется немного поработать. — Уже жалеешь, что в это влез, Анкунин? — Астарион. Это сделал Астарион, а не Анкунин, — недовольно исправляет эльф. — И нет, не жалеет ни капли. Ради желаемого, — руки вокруг спины Тав сжимаются сильнее, притягивая к себе. — Стоит и потрудиться. Немного усилий, и бледный эльф заваливает дроу спиной на покрывало. И целует-целует-целует. Тав ему нравится. Слишком сильно, и нравится в своей цельности, со всеми ее недостатками и достоинствами, и отрицать это было бы тупостью. И ужасно хочется, чтобы это продлилось дольше, чем на мгновение. — Я хочу настоящего, Таврин, — чеканит мужчина, отрываясь от дроу. — Не ссориться и вынужденно мириться. Не выуживать момент, чтобы задать вопрос. Не дарить цветы анонимно. Не выбирать между полезным и правильным, — проводит ладонью по губам дроу, смотря в глаза. — И я хочу попробовать дать это настоящее в ответ. — Ты невозможен, — она театрально закатывает глаза к потолку. — Хаотичен, непостоянен, до скандального противоречив. Но знаешь что? — Тав впивается испытывающим взглядом, приподнимая голову. — Мне это нравится. — Всего лишь немного встряски в твоей до тошноты правильной жизни, — мурлычет претор. — Именно так. А тебе, — дроу ведет пальцем по краю воротника мужчины. — Не помешает немного стабильности. Бледный эльф довольно хмыкает. Отвратительный поначалу, диалог вылился во что-то прекрасное, новое, неизведанное, но такое правильное. В душе приятно разливается предвкушение чего-то томительно приятного. И, если отец был прав, а своим до тошноты жестоким эдиктом Астарион выражает заботу, то так тому и быть. Определенно стоит того.