Választás egyedi

Казалось, только бы закрыть глаза, И — вдребезги! Пожар благословенный! Какие золотые тормоза Хранят благополучие вселенной?..

      Едва проснувшись, первым делом, ещё даже не открыв глаз и ничего не соображая, Вайс потянулся выключить будильник. Он привык, что всегда просыпается раньше установленного времени — за несколько минут или даже за полчаса — а Генрих не любил механического звона. Но странная обстановка насторожила Вайса, заставила мгновенно стряхнуть с себя всякий сон.       Во-первых, Генриха в постели не было — это легко объяснялось отдалённым шумом воды из ванной, однако царапнуло несоответствием привычному распорядку. Во-вторых, свет проникал в комнату под необычным углом — похоже, было около одиннадцати — и рычажок на будильнике оказался сдвинут. Вайс уяснил всё это за какие-то секунды, сел на кровати и открыл глаза.       Так и есть — он безобразным образом проспал чуть не до полудня, а Генрих, видимо, решил его не будить. Вайс недовольно шевельнул бровью, но нахмуриться себе, конечно, не позволил. Встал, пригладил волосы, забрал с прикроватной банкетки халат. Накинув его, подошёл к окну и широко раздвинул приоткрытые шторы, чтобы впустить в комнату больше света. Заправил постель, не слишком, правда, аккуратничая — всё равно бельё требовалось сменить.       По спальне Вайс ходил босиком: ему нравился контраст мягкого шерстяного паласа, в центре которого стояла кровать, и заполированных деревянных досок пола — их было приятно ощущать голой ступнёй. Но перед выходом из комнаты, заглянув в гардеробную за чистой одеждой, он всё-таки сунул ноги в домашние туфли. Так как ближайшую ванную оккупировал Генрих, нужно было идти на другую половину дома или вовсе спускаться на первый этаж.       Вайса и самого изрядно забавляло, насколько быстро Генрих привил ему снисходительность к этому совершенно буржуазному образу жизни — когда в доме несколько ванных, спальня метражом превосходит обе комнаты в общей квартире, где жили Беловы в Москве, а на месте бывшей парадной кухни прекрасно можно разместить небольшой кинозал с настоящим проектором. По здравом размышлении Вайс даже решил, что со стороны будет весьма уместно смотреться его провинциальная слабость к роскоши, как бы прикрытая необходимостью следовать вкусам господина Шварцкопфа.       Подлинное его отношение к таким вещам определялось довольно редким проявлением стопроцентной солидарности Саши и Иоганна. Оба были до безразличия невосприимчивы к богатству декора и общему убранству помещения, в котором Вайсу предстояло жить. Сашу волновала чистота и достаточная освещённость, Иоганна — санитарное состояние и приспособленность к известным аспектам его работы.       И всё же Вайс почувствовал нечто вроде облегчения, когда выяснилось, что «господин Шварцкопф» не стремится окружить себя антиквариатом, старинной бронзой и шёлковыми обоями с дамасским орнаментом. Генрих как будто вовсе не торопился решать жилищный вопрос — и тем больше удивил Вайса, когда потащил его смотреть эту недавно построенную виллу в престижном районе Люцерна.       Застройщик приобрёл три расположенных рядом участка и выкупил тупиковую часть дороги у муниципалитета, чтобы поставить дом на самом склоне, врезав в скальную породу и обеспечив великолепный вид на расположенное совсем рядом — сто пятьдесят метров по прямой — Фирвальдштетское озеро. Необычное здание под единой пологой крышей было как будто сложено из трёх белых параллелепипедов и спроектировано в самом современном ключе — часть окон даже пришлось заложить после покупки, слишком много открытого пространства иначе получалось на первом этаже.       По соседству с окрестными классическими или эклектичными особняками дом в модном интернациональном стиле выглядел бы излишне приметным, если бы его было хоть немного видно с улицы. Но с улицы любопытствующий мог рассмотреть только ворота полуподвального гаража и дверь на лестницу — сам участок был высоко поднят над уровнем дороги, серпантином взбиравшейся на крутой склон. Чтобы оценить оригинальную архитектуру, постороннему человеку пришлось бы разыскать где-нибудь вертолёт и любоваться с воздуха.       Участок протянулся между двух улиц, но подъезд имелся только из тупика. По другой стороне шла скала, слева — почти отвесный обрыв, заросший по краю буками и орешником; а за высокой, сплошь увитой плющом изгородью справа располагалась старинная родовая усадьба уважаемой в Люцерне семьи Штудхальтер. Иоганн остался вполне доволен расположением, а Саша заинтересовался, почему этот дом вообще продаётся — до этого Генриху даже лучшие маклеры не могли найти хороший участок настолько близко к центру.       Причина оказалась до смешного нелепой. Первоначальный заказчик хотел, чтобы его домом любовались — и, вероятно, завидовали его богатству — постояльцы высотного отеля, который планировали строить неподалёку. Но жители квартала, не желавшие видеть вездесущих туристов ещё и возле собственных домов, «подобрали ключи к ратуше», как элегантно выразилась их новообретённая соседка. Отель так и не построили, а модный современный дом, от которого заказчик отказался, был выставлен застройщиком на продажу по цене, вполне устроившей Генриха.       Вообще с деньгами поначалу получалось трудно. Белов считал, что пользоваться преступно добытым золотом сгинувшего Вилли — нельзя, а нужно вернуть эти богатства народу. Но когда он попытался донести эту казавшуюся ему очевидной мысль до Генриха, тот внезапно вспылил. Предложил Саше переписать собственную московскую квартиру на Вальтера Ульбрихта, раз так охота — хотя квартира у Саши была ведомственная, и её теперь должны были отдать кому-нибудь другому.       «Вы уже вручили этим людям половину страны, может, хватит раздаривать чужое? А уж какой подарок вы сделали самой Германии, выдав нам наше безгрешное партийное руководство!» — всё сильнее ярился Генрих, и Вайсу пришлось напомнить, что лично он ничего Германии не отдал, кроме пяти лет собственной жизни. Генрих сразу потух, а Саше стало стыдно. Не за сами эти слова — за то, кому пришлось их сказать. Конечно, ни до чего путного они тогда не договорились.       Всякий раз, когда всплывала тема этого клятого золота, запрятанного в самый известный швейцарский банк — Вайс и сам возил туда ценности и валюту по поручению Шелленберга — они страшно, едва не до ссоры спорили. Генрих язвительно предлагал Вайсу задуматься, откуда попадали рейхсмарки в советские тайники в окрестностях Варшавы и Берлина, — а также о законности получения этих средств. Или издевательски интересовался, что ему ответят, если написать донос на одного советского службиста, который не хочет брать репарации и считает эти деньги «кровавыми». Вайса невероятно раздражала эта демагогия, пусть он и старался не огрызаться в ответ. Перспектива жить на такие средства — вызывала тягостное отторжение, будто необходимость зачем-то окунаться в зловонную грязь.       Кончилось тем, что Генрих, проявив неожиданное коварство, спланировал целую операцию — и в следующий раз блестяще провёл наступление по обоим флангам. «Ты ведь понимаешь, что эти деньги откроют мне, а значит, и тебе доступ в круг людей с совсем иным уровнем информированности? — спрашивал он Сашу. — Ты правда готов поступиться таким существенным источником сведений из-за собственной щепетильности?» И сразу же смеялся над Иоганном: «Никогда бы не подумал, что тебя так легко сбить с толку. Старик, ты всегда был разумным человеком, неужели сейчас не можешь взять себя в руки и отринуть этот, в сущности, инфантильный каприз?»       И хотя суть таких манипуляций была для Вайса совершенно прозрачна, они сработали — ещё и потому, что Генрих говорил правду, прекрасно известную Вайсу. Золото было частично переведено во франки, доллары и фунты на разных счетах разных банков, частично оставлено в хранилище.       Вайс обратился за консультацией в Центр — тогда ещё можно было позволить себе такие запросы — и ребята Барышева разыскали ему профессора из «бывших». До революции тот написал несколько монографий о работе с ценными бумагами в условиях, разумеется, капиталистической экономики. Руководствуясь его советами, Вайс сумел неплохо наладить управление активами, чтобы деньги не лежали мёртвым грузом.       А особняк Генрих купил на следующий день после просмотра, когда удостоверился, что Вайса всё устраивает.       Резная мебель из чёрного дуба, таксидермированные оленьи головы или картины в тяжёлых золочёных рамах в интерьер такого дома, очевидно, не вписались бы никак. Генрих почти месяц суетился с подбором то палубных досок на пол, то каких-то афганских ковров, то облицовочного камня для ассиметричного, в полстены, камина. Всё это время они с Вайсом жили друг напротив друга в двух люксах роскошного отеля «Мандарин Ориенталь», расположенного на набережной неподалёку от их будущего дома.       Вайсу было не слишком комфортно в гостинице — его утомляло лишнее внимание, смущал не нужный ему огромный, в несколько комнат, номер. Работать в таких условиях было трудно вплоть до невозможности. Вайс бы предпочёл снять апартаменты в недорогом туристическом районе, где это не вызвало бы никакого интереса у окружающих. Но, с другой стороны, туда Генрих вряд ли смог бы приглашать людей, с которыми общался. А встреч у него бывало и по две-три в неделю — с благообразными пожилыми дамами в жемчугах, с лощёными мужчинами в неброских, но идеально сидящих костюмах, с представительными стариками, манерами неуловимо напоминавшими то фон Штауфенберга, то фон Зальца.       У Вайса хватало своих дел — это была их первая весна в Швейцарии, и пусть никаких конкретных заданий из Центра не поступало, нужно было как можно быстрее организовать и обустроить слишком многое. Вдобавок ещё и поддержать удачно придуманную Генрихом легенду «узника советских лагерей», и найти способ обеспечить Иоганна легальным, приличным и не привязанным к регулярной конторской работе заработком…       Поэтому когда однажды днём Генрих ввалился к нему в номер, вооружённый толстенным каталогом с образцами мебельных обивок, и поинтересовался, что он думает о диванах некоего Жана Ройера, Вайс не нашёл ничего лучше, кроме как честно признаться, что он не думает о диванах. Что ему абсолютно безразлично, какого цвета будет диван, какой он будет формы, вида — и будет ли вообще.       Вайс, хоть убей, не понимал, зачем Генрих мучается со всем этим сам, не обладая ни специализированными знаниями, ни профессиональными навыками. «Ты ведь можешь нанять архитектора», — предложил он, и ему бы в голову никогда не пришло, что за этим последует. «Ах, архитектора! — отчего-то рассердился Генрих, и глаза его, обычно больше серые, блеснули редкой злой зеленью. — А знаешь, ты прав, — и невпопад добавил: — Это вовсе не нужно!»       Ближе к вечеру он съехал из отеля — служащие сообщили Вайсу, что его номер за ним закреплён до выезда, выехать он может, когда пожелает, а господин Шварцкопф изволил переселиться в собственное жильё. Учитывая, что в упомянутом жилье полностью отсутствовала мебель и, насколько Вайс помнил, едва закончили отделочные работы, в особняк он отправился в определённом недоумении. Нашёл там чемоданы с вещами Генриха, костюм Генриха, повешенный на перила лестницы — и самого Генриха, с остервенением расстилавшего плед на тонком матраце из недорогого универсального магазина.       Опешив, Вайс не сразу сообразил, что причина этой внезапной истерики — вообще не в нём и не в его равнодушии к интерьерным изыскам. «Я просто хотел, чтобы у нас был дом, — хмуро и холодно заявил Генрих, отворачиваясь. — Жаль, не спросил тебя, нужно ли это». Вайс не стал возражать, говорить, что это — не дом, потому что через мгновение Генрих зябко обхватил себя за плечи и вздохнул тяжело и отчаянно, точно как потерявшийся ребёнок, который ни за что не собирается плакать.       Вайсу этого хватило — с лихвой. Он торопливо опустился к Генриху на так и не застеленный матрац, принялся, обнимая, выспрашивать, что случилось — неловко, суетливо, понимая, что сам срывается в какое-то неадекватное поведение. В глубине души Вайс чувствовал затаённую недозволительную радость: что может рядом с Генрихом дать себе выйти за рамки безжизненного рабочего состояния, отринуть хоть ненадолго неусыпную собранность и холодную рассудочность.       — Мне так страшно, Иоганн! — неожиданно выпалил Генрих, до боли сжимая его плечи и заглядывая в глаза. — Я будто бы всё делаю не так. Мне постоянно кажется, все эти люди видят меня насквозь, знают, зачем я здесь на самом деле. А сам я — совсем, совсем этого уже не знаю!       Вайс не отвечал. Придвинулся к Генриху, заставил положить голову себе на плечо и гладил — по волосам, по шее, по спине — пока тот говорил. Волновала Генриха, если судить объективно, неописуемая ерунда, но высказав её, он быстро затих и, кажется, задремал — как был, сидя, вцепившись в Вайса обеими руками. Вайс не стал его пока будить.       Сашу душила пронзительная, наизнанку выворачивающая нежность, а Иоганна — клокочущая, жгучая ярость. Нежность была обращена, естественно, к Генриху. А ярость предназначалась для Маркуса Вольфа, который не обеспечил своему сотруднику никакой серьёзной подготовки. Отчасти Вайс понимал, что упрёк этот несправедлив — но злиться на Генриха он не хотел. Хотя, конечно, именно Генриху не стоило доводить себя до срыва, а нужно было раньше думать, как оптимизировать нагрузки.       «Сам никогда не умел этого делать, а от другого требуешь?» — беззлобно усмехнулся Иоганн и тут же мстительно, во всех деталях припомнил свой отъезд из Риги, всё смятение чувств, каждое сомнение и каждую тревогу Саши. «Тебя тогда здорово поддержал Бруно, — безжалостно осудил себя Вайс, — а Генриха кто поддерживал?» И хотя Генриху не пришлось отказываться от собственной личности и изображать совсем другого человека, хоть он не тосковал по оставленной ГДР и едва ли мучился ощущением, будто весь составлен из неснимаемых протезов, Вайсу стало совестно перед ним.       Стоило чуть шевельнуться — Генрих вскинулся, беспокойно вгляделся в лицо Вайса. На улице уже стемнело, но Генрих не догадался купить лампу в том же магазине, где приобрёл матрац, и поэтому они сидели в серо-синих сумерках, едва видя друг друга.       Вайс погладил Генриха по щеке — отросшая щетина мелко колола пальцы.       — Это, наверное, прозвучит банально, сентиментально и, может быть, даже пошло, но это чистая правда. Мой дом — там где ты, Генрих. А какой будет диван, мне неважно.       Генрих смотрел молча. Поднял руку, прижал ладонь Вайса к своему лицу, зажмурился на мгновение, а потом порывисто попросил:       — Прости меня, Иоганн! — Извернулся, подлаживаясь плечами под локоть, прильнул ближе, сам обнял Вайса. Сказал уже спокойнее: — Мне надо было, конечно, не пороть горячку с этим многострадальным домом. Но меня это как будто отвлекало, успокаивало… — Помолчал и спросил: — Что, тебе совсем не нравится?       — Почему? Этого я не говорил. Место замечательное, и сад красивый…       — Неужели тебе ближе эти пыльные «бюргерские» виллы, как будто навсегда застрявшие в прошлом столетии? — перебил Генрих и ожесточённо, и расстроенно.       — Нет конечно. Но жить посреди выставки современного декоративно-прикладного искусства тоже не очень хочется. А вся эта дизайнерская мебель… — Вайс огляделся вокруг и исправился: — Потенциальная дизайнерская мебель…       — И что с ней не так?       — Во-первых, не забывай — ты имеешь дело с провинциалом, который ничего не смыслит в таких вещах, а тяготеет к более понятным и надёжным эстетическим ориентирам. А во-вторых, мне не нравится, что она вызывает такой разлад, ещё даже не появившись.       Генрих мог бы напомнить Вайсу о его только что задекларированном безразличии «к диванам», которое на поверку оказалось не таким уж всеобъемлющим, но почему-то не стал. Вместо этого искренне, в голос рассмеялся шутке. И вдруг принялся целовать Вайса — в лоб, бровь, скулу, кончик носа — шепча признания в любви и другие нежности. Вайс жмурился, подставляясь ласке, а скоро поймал его губы своими, вовлёк в настоящий глубокий поцелуй. Откинулся на спину, потянул за собой, недвусмысленно обхватил коленями бёдра Генриха — не ради того, чтобы успокоить, а потому что… сам захотел.       Выгибаясь под Генрихом на этой эрзац-постели и всей спиной ощущая несовершенство злосчастного матраца, Вайс готов был согласиться на какую угодно, а всё-таки — нормальную кровать. Но быстро забыл думать об этом. Он старался не стонать в голос — в огромной пустой комнате звуки разносились громким эхом — а когда понял, что не получается, с силой впился в губу зубами. Генрих заметил — подмял под себя, тяжело и жарко прижался всем телом, накрыл рот Вайса своим и, не переставая двигаться, языком синхронно проникал в него, ласкал и вылизывал нёбо.       Первым порывом было оттолкнуть, вывернуться — ощущений стало слишком много. Но Генрих держал крепко — до головокружения страшно и сладко оказалось добровольно отдаться во власть его рук, движений, желаний. И хотя вскрикивать или кусаться было невозможно — спину Генриху Иоганн неожиданно для самого себя расцарапал в кровь.       Понравилось обоим.       Ванная, как это ни странно, оказалась вполне пригодной для использования. Раковина отсутствовала, но вся остальная сантехника и краны были смонтированы, а вода — даже горячая — подведена и подключена. Правда, не было ни одного полотенца, но у Генриха нашёлся махровый халат, которым они и воспользовались.       С тех пор прошло больше четырёх лет, и раковину, само собой, давно установили — вместе с длинным комодом из полированного розового дерева, в который она была красиво встроена. Генрих вообще умел выбирать вещи: взгляд его выхватывал в магазинах и галереях те предметы, на которые Вайс — даже если бы перед ним вдруг встали оформительские задачи — никогда бы не посмотрел, но которые в результате подходили идеально. Вполне вняв просьбе Вайса, Генрих не срывался в крайности — но его стараниями в доме было и уютно, и комфортно.       Конечно, периодически он заказывал что-нибудь эдакое — вроде подаренного Вайсу в прошлом месяце кресла для библиотеки. Выписанное с американской фабрики, оно приехало в разобранном виде, и Вайс застал Генриха увлечённо собирающим конструктор из шпонированной палисандром фанеры и чёрных кожаных подушек. В комплект входила отдельная подставка для ног, почему-то называемая оттоманкой; всё это крутилось вокруг своих осей — и, на взгляд Саши, выглядело как футуристичная и очень дорогая версия стоматологической кушетки.       Вайс сам когда-то говорил, что ему удобнее читать в кресле. Однако теперь не торопился переезжать с излюбленного места на диване, пусть и признавал за подарком несомненный рекламный и коммерческий успех американской мебельной промышленности. Генрих весело заявил, что когда-нибудь, когда это кресло выставят в музее — а он считал такое развитие событий неизбежным — Вайс ещё пожалеет о своём опрометчивом пренебрежении. Но в целом, возражать не стал и не обиделся, что Вайс не оценил его приобретение, — поскольку прекрасно понимал причины привязанности к дивану.       Генрих сам завёл привычку приходить, когда Вайс читал: устраивался рядом, клал голову ему на колени. Мог заснуть под убаюкивающий шелест перелистываемых страниц — Саша специально для такого случая держал в тумбочке рядом свёрнутый плед — а мог начать приставать, и мешал страшно. Давал волю рукам, прихватывал губами ширинку, смотрел снизу вверх бесстыжими прозрачными глазами, будто какая-то русалка, — так что Иоганн откладывал книгу, иногда даже не заложив нужной страницы.       В быту Генрих оказался совершенно неприхотливым, несмотря на все чёрточки, должные, вроде бы, свидетельствовать об обратном. Разве что вытряхнуть его из халатов не удалось. Наоборот, это Генрих приучил к ним Вайса, пусть Саша и надевал их только для того, чтобы не разгуливать по дому в пижаме — или голым, как сегодня. Но во всём остальном Генриху оказались не нужны никакие мещанские излишества. Хотя внешне, для общества — он никогда не забывал обставить данный факт как чудачество скучающего бонвивана.       Они сразу договорились, что прислуги у них не будет — конечно, не из соображений конспирации: даже в делириумном бреду Вайс не согласился бы хранить в собственном жилище что-то, способное их скомпрометировать. Просто Генриху не хотелось пускать в дом чужих людей чаще, чем было необходимо, а Саше сама идея завести слуг казалась пещерным идиотизмом.       Тем не менее, помощники оказались необходимы. Ни Вайс, ни Генрих не блистали талантами в области садоводства, а одним только подстриганием газона на таком участке обойтись бы не вышло. Да и особняк был пусть не очень большой, но всё же требовал ухода. Саше было нетрудно поддерживать порядок в целом, однако тратить свободное время на чистку ковров, зеркал и мягкой мебели Иоганн нужным не считал. А заставлять Генриха заниматься домашним хозяйством было не только бесчеловечно, но ещё и абсолютно бессмысленно.       Он без возражений охотно брался за дело, но будучи не приучен с детства, убираться не умел совершенно. Мог, отвлёкшись на что-нибудь, бросить посреди комнаты пылесос; увлечённо оттирая ручки комода, заляпать весь пол чистящим порошком; начать раскладывать фотографии или переставлять книги в шкафу в «правильном» порядке… Погрязнув в частностях, забывал об общем, тратил уйму сил и времени — а никакого зримого результата не получал.       К тому же постепенно складывающийся образ «господина Шварцкопфа» никак не предполагал желания самостоятельно заниматься прополкой сорняков или мытьём душевых — это уже выходило за рамки любого чудачества. Поэтому пришлось нанять людей: трижды в месяц приходил садовник, раз в неделю — домработница.       Садовника прислали из муниципального бюро подбора персонала, а домработницу — из английской Интеллидженс Сервис. Не то чтобы у Вайса развилось особое чутьё на британских осведомителей, просто конкретно эта пышущая здоровьем улыбчивая швейцарка могучего телосложения не слишком изменилась с тех пор, когда её запечатлели на фото для картотеки загранразведки СД. Иоганну в своё время приходилось часто посещать Швейцарию по долгу службы — и он тщательно, с большим вниманием изучил и запомнил содержимое этой картотеки.       На самом деле расторопная, румяная и старательная фрау Кристен здорово облегчала Вайсу жизнь. Во-первых, с её помощью оказалось в разы легче наладить повседневный быт — чистоту она наводила быстро и профессионально. А во-вторых, не отличаясь способностями к «дополнительной работе», фрау Кристен создавала у своего начальства замечательную иллюзию осведомлённости; докладывала о том, что Вайс целенаправленно оставлял на виду.       В обычной ситуации обнаруженная слежка — уже фактически свидетельство провала, знак очень и очень скверный. Но к ним — точнее, к Генриху — просто должны, обязаны были кого-нибудь приставить. Вайс бы скорее обеспокоился, если бы никого не обнаружил. И конечно, его весьма обрадовало, что приглядывать за ними направили не агента, а банальный «свисток» — так англичане на своём жаргоне называли доносчика, не являющегося кадровым сотрудником и не обладающего никакими специальными навыками.       Вайс проверил трижды — и потом тоже проверял регулярно — но за ними так и не начали следить всерьёз. Даже после того, как Генрих, услышав об установленных в доме жучках, заплатил какому-то детективу за их поиск и устранение. Когда этот горе-сыщик гордо предъявил целых три свои находки, Генрих выписал ему чек на показательно крупную сумму и спровадил прочь, а сам потребовал у Вайса немедленно ликвидировать «всю эту дрянь».       Впрочем, поставив себя на место британского офицера, Саша не без иронии представил, какой очевидно скучной и бесполезной макулатурой являлись для него все отчёты, которые могла предоставить фрау Кристен. Факт сожительства двоих мужчин! Наверняка, просто шок для выпускника какой-нибудь закрытой военной школы, где то, что в прусских учебных заведениях считалось развращённостью нравов, давно перешло в разряд старой доброй английской традиции.       А давние ценители продукции швейной фабрики «Хуго Босс», не попавшие ни в тюрьму, ни на виселицу — зато вдруг обнаружившие на своих банковских счетах изрядные суммы денег — имелись и в Англии. Правда, в отличие от них, Иоганну Вайсу и Генриху Шварцкопфу довелось носить и фельдграу, и даже парадные чёрные мундиры… Но само по себе это в нынешней Западной Европе никого не могло скомпрометировать.       Вайс посмотрел на себя в зеркало. О военном прошлом Иоганна напоминали и осанка, и стрижка — он решил, что после «освобождения из лагеря» будет естественно хоть частично вернуться к образу надменного непроницаемого педанта, тем самым как бы отчеркнув от себя недавние несчастья. Можно было, конечно, отрастить усы, соответствующие его новому жизненному положению благополучного бюргера, — но эту тему Генрих закрыл ещё в Берлине.       С помощью бритвы избавившись от всякого намёка на щетину, Вайс принял душ, привёл себя в порядок, переоделся. Вернулся в спальню — из-за двери гардеробной Генрих мелодично насвистывал популярную песенку, не слишком, впрочем, дотошно следуя нотам. Вайс заторопился — перестелил бельё, расправил покрывало — и ушёл вниз раньше, чем Генрих выбрал себе наряд. Предстояло ещё собрать вещи для прачечной, но он отложил это, решив сначала заняться завтраком.       Вайс уже отсчитывал секунды до выключения конфорки под кофейником, когда в кухне появился Генрих. Одет он был просто: в синие льняные брюки и свободную светлую рубашку с расстёгнутым воротником. Ему это безусловно шло — Генриху вообще почти всё шло — но оставляло в недоумении относительно того, чем он столько времени занимался в гардеробной.       Увидев Вайса, Генрих молча кивнул, сунулся в холодильник, долго разглядывал содержимое полок…       — Доброе утро? — поприветствовал его Вайс.       — Предупреждая твой вопрос, — развернулся к нему Генрих, громко захлопнув дверцу, — я не обиделся. Я всё ещё злюсь. Думал, ты проснёшься, когда я уже успокоюсь. Но ты, конечно, в своём стиле.       — То есть даже кофе тебе не предлагать? — спокойно осведомился Вайс в ответ на эту тираду.       Генрих замешкался на мгновение, будто размышляя, в итоге усмехнулся:       — Не предлагай. Налей так. — Помолчал, спросил: — И даже не хочешь знать, за что я на тебя злюсь?       Вайс пожал плечами, достал с полки две миниатюрные чашки, но разливать не торопился — ждал, пока осядет кофейная гуща.       — Думал сначала спросить, давно ли я люблю русские романсы.       Усмешка Генриха стала шире, он привалился бедром к шкафчику и смерил Вайса внимательным взглядом.       — Учитывая, что вчера ты не выразил жгучего восторга от открывшихся концертных перспектив, похоже, эта любовь пробудилась в тебе за последние шесть-семь часов.       — Только не представляю, что мне её привило изначально. Уж не советский же лагерь для военных преступников?       — Ты не военный преступник, — строго отрезал Генрих. — Военный преступник — это какой-нибудь Курт Эккариус, а тебя оправдали. Хоть ты и бываешь преступно равнодушен, — добавил он.       И всё-таки покосился на прикрытую крышкой сковороду.       Вайс, конечно, понял, чем разочаровал вчера Генриха, но не представлял, как извиняться за собственную усталость — и даже не мог вообразить, чтобы Генриху всерьёз понадобились бы такие извинения. Саша предпочёл улыбнуться и пообещал:       — Я сегодня же исправлю этот недостаток.       Генрих только покачал головой:       — Не сегодня. Сегодня преступно равнодушен буду я.       — Из чувства мести? — уточнил Иоганн, и Генрих высоко вскинул бровь, словно услышал отборнейшую ахинею.       — Что ещё за ерунда… Нет. По тем же причинам, что и ты вчера, — чистосердечно признался он. — После этого концерта я наверняка буду, как выжатый лимон. Ты же знаешь, ненавижу заводить обязательные полезные знакомства.       Почувствовав вдруг непреодолимое желание проверить уже готовый кофе, Вайс отвернулся к плите. Только через минуту, не поднимая глаз, негромко произнёс:       — Прости, что впутал тебя во всё это.       Генрих тревожно выдохнул, моментально оказался рядом, прикоснулся к руке Вайса.       — За что же ты извиняешься? За то, что я жив? За то, что почти каждое утро просыпаюсь с лучшим человеком на земле?       Иоганн вскинул на него глаза, испытующе всмотрелся в самое красивое, до последней чёрточки знакомое, любимое лицо:       — Считаешь меня таким даже сейчас?       — Всегда, — твёрдо произнёс Генрих. — Просто иногда я злюсь на лучшего человека на земле. Но, — хмыкнул он, зримо повеселев, — долго злиться всё равно не получается. — И попытался, вытянув руку за спину Вайса, приподнять крышку со сковородки.       Саша вовремя перехватил его запястье:       — Осторожно, горячая.       — Не томи, — закатил глаза Генрих. — Что на завтрак?       — Твой любимый омлет по-французски. С сыром и зеленью.       Генрих, окончательно оттаяв, весело фыркнул:       — А ты всё предусмотрел, да?       — Кроме концерта русского романса, — невозмутимо сообщил Иоганн и коротко поцеловал его в висок. — Бери тарелки и идём завтракать. Сколько можно здесь стоять.       Несмотря на свои крошечные — особенно по сравнению с Москвой или Берлином — размеры, Люцерн считался значимой точкой на карте Швейцарии. Столица одноимённого немецкоязычного кантона, один из старейших городов в стране, он привлекал множество туристов, и их поток не иссякал ни зимой, ни летом. Сюда ехали не за покупками, как в Цюрих, и не налаживать дела, как в Женеву, а — осматривать достопримечательности, любоваться старинной архитектурой, усваивать швейцарские традиции. Но, в отличие от Берна, где неторопливое спокойствие как будто передавалось всем приезжим, в Люцерне кипела жизнь.       Постоянно проводились какие-то выставки, конкурсы, показы, соревнования — все преимущественно с громкими «международными» названиями. Устраивали то автомобильное шоу, то фестиваль национального костюма, то забеги гончих пород собак… Это не говоря уже о ежегодных парадах цветов, яхтенных регатах, состязаниях стрелков и пышных религиозных процессиях, напоминавших скорее карнавальное действо. А уж счёт мероприятий, связанных с зимними видами спорта, и вовсе шёл на десятки.       Среди всего этого изобилия концерт русского романса не выглядел чем-то из ряда вон выходящим. Однако выяснив у Генриха, что тот планирует после завтрака отвезти в ателье фрак, чтобы срочно подшить разболтавшиеся пуговицы, Вайс осознал, что не вполне правильно оценил масштаб события.       — Это что, какой-то великосветский раут? Ты не надевал фрак даже на недели музыки — даже когда дирижировал Фуртвенглер! — возмутился Саша.       Генрих ответил недоумённым взглядом:       — А ты думал, я потащу тебя на выступление цыган в кабаке?       Примерно такую площадку Вайс и считал подходящей для сентиментальных куплетов, каковыми ему представлялись романсы — салонная музыка для слезливых домохозяек. Генрих, вероятно, догадался о его не слишком лестном мнении на этот счёт.       — Твой скептицизм представляется мне преждевременным, — сказал он, подливая себе кофе. — Во-первых, это сейчас очень модно. Там будут вообще все, кто хоть что-то из себя представляет и при этом хочет прослыть человеком, не чуждым искусства. Во-вторых, ты едва ли слышал много романсов, ведь так? И, получается, судишь сгоряча, не разобравшись. К тому же, — Генрих пожал плечами, — это всё-таки часть русской культуры. Неужели тебе даже не интересно?       Вайс посмотрел за окно. Сквозь огромные, до пола, стёкла было видно сад, самые навершия крыш домов, стоящих ближе к набережной, а за ними, далеко впереди — противоположный берег залива. Погода была ясная, так что можно было разглядеть корабли и яхты на рейде, казавшиеся отсюда крошечными постройки. Ещё дальше — широко раскинулись покрытые зелёными лоскутами полей или заросшие лиственным лесом холмы, отчерченные от горизонта неровным контуром альпийских вершин.       Посередине, словно строго напротив Вайса тонул в белоснежном облаке Томлисхорн — самый высокий пик Пилатуса, ближайшего к городу горного массива. Сверху и снизу пейзаж был как задрапирован в серебристую синь — высоким небом и его отражением в воде. Всё это было очень красиво и, к большой радости Иоганна, вовсе не напоминало о России.       — Это не русская культура, — хмуро уточнил Саша. — Ещё в начале века — возможно, так и было. Но сейчас это вульгарная подделка, эмигрантский суррогат.       — А что ты хочешь, милый мой, — жёстко усмехнулся Генрих. — Война… Пусть и холодная. — Он перестал улыбаться, слегка сжал губы; красивое лицо его сделалось на мгновение в равной степени одухотворённым и высокомерным. — Конечно, у противника войдёт в моду такая русская культура, что не представляет угрозы. Например, не имеет никакого отношения к большевизму. Это тебе не военный марш.       Вайс негромко вздохнул. Генрих был прав — но правота его граничила с цинизмом, которым он обычно прикрывал собственные нервозность и волнение. Впрочем, одна резкая формулировка ещё ни о чём не говорит…       Словно отвечая на его мысли, Генрих раздражённым жестом отставил чашку, страдальчески сдвинул брови.       — Ради бога, Иоганн, оставь уже нож в покое! Сил нет на это смотреть.       — В справочнике по этикету указано, что омлет допустимо есть, пользуясь столовым ножом, — невозмутимо возразил Вайс. — Мне так удобнее.       — Спасибо, что не руками, — развязно заявил Генрих. — А оценивать тебя со стороны тоже будет этот «справочник по этикету»?       Вайс внимательно посмотрел на него, положил приборы и, протянув руку, накрыл ладонь Генриха своей.       — Очень важная встреча, да?       Генрих неровно вздохнул, не разжимая губ — вздрогнули и побледнели крылья носа, выражение глаз стало виноватым. Он сглотнул, высвободил руку, погладил Вайса по пальцам. Отрывисто произнёс:       — Да. Людвиг Вильгельм Гогенлоэ, внучатый племянник старого князя. Говорят, кутила и прохвост, но его отец так часто и незаметно маячит за плечом Аденауэра, что я не слишком верю сплетням… — Запнулся, но договорил: — Извини. Со вчерашнего вечера на нервах. На тебя кидаюсь. Стыдно.       Вайс промокнул губы салфеткой, отложил её на край стола.       — Не извиняйся. Давай лучше я отвезу тебя в ателье — заодно пусть отпарят и мой смокинг. Меня ведь не выгонят с концерта за такой фривольный наряд? А потом поедем покатаемся по окрестностям. Тебе нужно разгрузить голову и собраться перед работой, а для этого нет ничего лучше спокойной прогулки на природе.       Генрих сидел, опустив плечи, задумчиво вслушивался в каждое слово Вайса, словно взвешивал смысл и интонации сказанного на невидимых аптекарских весах. Потом заглянул в глаза, кивнул. Произнёс тихо и серьёзно:       — Не представляю, за что мне так с тобой повезло.       — Собери наши костюмы, пожалуйста, — попросил Вайс, поднимаясь. — Я пока помою посуду и выведу машину из гаража. Буду ждать тебя внизу.       Свою новую — уже вторую по счету — «ланчию» Вайс содержал в идеальном состоянии и обслуживал сам, приводя в порядок после каждой длительной поездки. Поэтому много времени подготовка к прогулке не заняла. Люцерн был действительно совсем небольшим городом — до ателье добрались за двенадцать минут. Пока Генрих общался с приветливой девушкой-администратором, Вайс успел на улице выкурить сигарету, чтобы не дымить в салоне. А вскоре они уже ехали по идущему вдоль берега, местами врезанному в скалу шоссе, с которого открывались живописные виды на озеро.       Исколесив за прошедшие годы все видовые площадки в округе — и для того, чтобы порисовать, и для встреч со своими людьми — Вайс легко составил подходящий, достаточно длинный маршрут. А Генриху, похоже, было всё равно, куда ехать. Но прогулка и впрямь помогла — Иоганн знал, что поможет. Обедали они в городе и домой вернулись ближе к пяти, по пути забрав из ателье оба костюма, уже отглаженных и полностью приведённых в порядок.       Времени оставалось — собраться и отправиться на концерт. Вайс даже посмеивался над собой, зачёсывая волосы назад и разглядывая своё отражение в зеркале. Было нечто забавное в том, чтобы принудить Иоганна — который, конечно, лучше овладел русским языком за время своего лагерного заключения, — переводить Генриху романсы. От одной мысли о том, как он с серьёзным видом говорит что-то про «очи чёрные, очи страстные», Саше становилось смешно.       Совсем перед выездом позвонили с телеграфа — на имя Вайса пришла телеграмма. О ней сообщили звонком, а не извещением, так как он жил с господином Шварцкопфом и на него странным образом распространялось отчего-то положенное Генриху улучшенное обслуживание. Телеграмма была не срочная, однако ее могли хоть сейчас отправить в особняк с посыльным. Ждать было некогда, и они решили, что заедут на телеграф сами — Вайс не хотел пропускать даже самые незначительные сообщения.       В машину Генрих садился уже совершенно уверенный в себе — благоухающий дорогим одеколоном, причёсанный волосок к волоску и выглядящий эдаким изящным франтом с иллюстраций Лейендекера. Заминка произошла, когда он взялся поправлять бабочку Вайса — и предсказуемо сорвался целовать его; словно безмолвно благодарил. Галстук, разумеется, пришлось завязывать заново, а причёска Генриха обрела очаровательную небрежность. Но это оказалась последняя задержка.       Через десять минут Вайс вёл машину по сверкающему огнями вечернему городу и думал, что в сущности, рядом с Генрихом готов вообще на всё — и вечер романса в этом списке отнюдь не самое большое дело.