Választás egyedi

Вот я — спокоен, словно бесконечность, Как на волнах разгневанных листок. Идти с улыбкой к людям? Ну конечно. Уж лучше бы остался одинок.

      «Стратегическое командование ВВС США. Исследование потребностей в атомном оружии на 1959 год. 15 июня 1956».       Считается, что человек читает не буквами, а словами. Именно поэтому достаточно в любом слове оставить на своих местах первую и последнюю буквы — для опознания — а остальные можно перемешать как угодно. Однако первым делом, ещё до узнавания любых слов из названия этого документа, Генриху бросился в глаза шрифт, которым была набрана вторая часть.       Толстенькие и безобидные, светлые, обведённые по контуру буквы подошли бы для надписи на пачке печенья или упаковке с детским конструктором. Возможно, в реальности они были ещё и цветными — по чёрно-белому снимку понять этого было нельзя. А других американских бумаг с пометкой «совершенно секретно», Генриху пока не попадалось даже на фото.       Первая часть названия — аббревиатура — смотрелась уже не так неуместно, даже казалась почти знакомой. Три чёткие чёрные литеры без засечек, вытянутые, словно нарисованные по линейке, с резкими углами вместо округлостей. Будь они вычерчены под углом, оказались бы очень похожи на другую аббревиатуру — покороче.       Генрих хмуро покосился на фотографию, лежащую между ним и Маркусом на безликом деревянном столе рядом с безликой белой сахарницей.       — Крестовые походы, колониализм или вот из недавнего — поиски «жизненного пространства»… Всё это — обёртка привычной тактики, — Маркус неторопливо постучал согнутым пальцем аккурат по «стратегическому командованию». — Суть одна: захватить побольше, любым способом. Но дипломаты и газетчики скажут, конечно, иное. Мастерски выдадут грабёж — за правое дело, чуть ли не помощь ограбленному. А политический и экономический капкан их стараниями и вовсе начинает выглядеть, как последняя ступенька к подлинным свободе и благополучию.       — Звериный оскал капитализма, — практически без иронии откликнулся Генрих и кивнул. — Я читаю газеты, Миша, и пока ещё не преисполнился благодати.       — С определённых ракурсов оскал социализма — не краше, — Маркус пригубил кофе, очень удачно загородился чашкой так, что стало невозможно распознать выражение его лица. — Но мы, по крайней мере, не расисты. Не обнуляем счётчик жертв, если оказывается, что те были недостаточно «цивилизованы». И — хотя бы отчасти — договороспособны. Знаете, что писал Ленин о политиках старого мира?       Генрих не знал — трудами Ленина он не интересовался и никакой потребности изучить их пока не испытывал.       — Простите мою прямолинейность, но можно чуть ближе к делу?       — Куда уж ближе, — усмехнулся Маркус одними губами; тёмные умные глаза остались непроницаемы. — Ленин писал: «Старый мир не может поверить, будто можно говорить прямо и открыто, потому что сам он не умеет этого сделать». Что ж, Генрих, вам это понравится: я позволю себе с Лениным не согласиться. План «систематического разрушения» военных и промышленных объектов, нацеленный на население всех крупных городов социалистического блока, включая Москву и Восточный Берлин, — как считаете, достаточно прямо?       Генрих кивнул на фотографию:       — Вы об этом?       — Целое, скажу я вам, сочинение… — Маркус уважительно покачал головой, словно отдавал должное американским аналитикам. — О «необходимости уничтожения приоритетных целей, включая объекты в Восточной Европе, термоядерным оружием высокой мощности». В приложении — солидная статья о влиянии бомбардировок на моральный дух гражданского населения. Вот это, помните, типичное — про внушение страха, который якобы заставит людей требовать от правительства капитуляции… — Поморщился, как от кислого: — Американская доктрина всё же изумительно инерционна. После известных событий сорок пятого им до сих пор все страны кажутся немного Японией.       Генрих медленно вздохнул — без сожаления, без осуждения: в комнате было немного душно. Пахло пылью, свежим кофе, мастикой для пола. Снова предлагать перейти к делу не имело смысла. Маркус прекрасно воспринимал все, включая тончайшие намёки, с первого раза. И если уж после прямой просьбы продолжал кружить вокруг да около — значит, видел в том какой-то резон.       Они встретились на конспиративной квартире в центре Стокгольма. Чужой прослушки здесь можно было не опасаться, свою наверняка временно убрали. Так любопытствовать о делах замминистра государственной безопасности ГДР — карьеру Маркус Вольф делал поистине блестящую — стал бы только полный идиот, а идиотов Маркус поблизости не держал.       Несмотря на все свои странности — какой ещё шеф разведки будет разъезжать по столицам стран вражеского блока и лично встречаться с агентами? — Маркус был человеком исключительно умным, целеустремлённым и, надо полагать, жёстким. Генрих его с этой стороны не знал: у них давно установились своеобразные полуприятельские отношения — следствие взаимной симпатии и вполне удобный для обоих статус-кво. Но на подобной работе не задержался бы добродушный миролюбивый сибарит, которым Маркус иногда казался.       Маркус с Иоганном были вовсе не похожи. Зато у Миши с Сашей наблюдалось очевидное сходство. Стелили оба мягко — проснуться можно было в синяках.       Генрих прекрасно отдавал себе отчёт, с кем имеет дело. Вот так запросто, без сопровождающих и без записи разговора Маркус наверняка беседовал пусть с немногими, но не с одним только Генрихом. А всё равно такое отношение было приятно, давало почувствовать себя особенным. Да, способ расположить к себе собеседника совершенно прозрачный — и при этом действенный.       Или другое. Они давно могли бы перейти друг с другом на «ты», но с точки зрения субординации инициатива в данном вопросе принадлежала Маркусу. А он, уловив, оценив и точно взвесив однажды комфортную для Генриха степень формальности, никогда не выходил за рамки. Очевидно — делал это не для себя, но так же очевидно и сам получал удовольствие от этой манеры.       Из всего многообразия слов Маркус умел выбрать те, которые находили отклик у слушателя. Из всей палитры эмоций показывал такие, что были бы зрителю близки и понятны. Но это проистекало не из бездушного прагматизма, а из искреннего внимания к другому человеку. Обаяние Маркуса потому и было таким беспроигрышным, что в нём не ощущалось ни малейшей фальши — ему и впрямь были интересны люди.       Как следствие — с ним было комфортно, ему хотелось помочь. Иоганн делал вроде то же — но не то, и был слишком близок, чтобы получилось разложить его метод на составляющие. А у Маркуса Генрих подсмотрел немало эффективных приёмов.       Даже просто поговорить с человеком проницательным и не чуждым иронии, перед которым не требовалось изображать светского бездельника, но который и не знал Генриха до последнего движения души, было приятно. А отправить ему подхваченную у него же подачу и посмотреть на ответ — ещё лучше.       — Миша, я очень ценю ваше мнение…       — И просите меня в качестве ответного жеста ценить ваше время? — отдельно от улыбки фраза могла показаться резкой, но улыбался Маркус хорошо — как-то очень молодо, по-доброму. — Ну, пусть так. Вот я скажу вам, что самое важное в этом документе — список с координатами целей для нанесения ядерных ударов. Что вы подумаете?       Генрих отставил чашку, задумчиво посмотрел на фотографию, потом поднял спокойный взгляд на Маркуса.       — Что необязательно ехать в США, чтобы ознакомиться с секретными планами стратегического командования военно-воздушных сил этой страны. Иначе вы говорили бы всё это кому-нибудь другому. Не мне.       — Вот! — воскликнул Маркус таким тоном, как будто был инквизитором, уличившим ведьму на допросе. Погрозил пальцем куда-то в потолок: — Вот видите? У вас уже появляются эти нездоровые идеи — про «ознакомиться», а то и, chem chyort ne sсhutit, «скопировать». Я же вас знаю.       — А что, — не удержался от улыбки Генрих, — не надо копировать?       В этот раз Маркус на улыбку не ответил. Поджал губы, потёр подбородок. Посмотрел в глаза — пристально и серьёзно.       — Ни в коем случае.       — Боюсь, тогда мне не разгадать ваш ребус, — Генрих развёл руками и откинулся на спинку кресла.       — Не обижайтесь, — мгновенно среагировал Маркус; он практически не изменился в лице, но стал теперь выглядеть до забавного виноватым. — Я просто хочу, чтобы вы меня правильно поняли, — примирительно сказал он и вернулся к повествовательному тону. — Это фото — лучший кадр с имеющейся у меня плёнки. Ещё я располагаю примерным пересказом первых двадцати-тридцати страниц и — полицейским освидетельствованием трупа агента.       — Погиб из-за этих фотографий? — Генриха внезапно возникший посреди беседы труп не удивил; за информацию такого рода вполне могли убить.       Маркус положил ладони на стол — одна на другую. У него были выразительные руки: крупные, но узкие кисти, подвижные красивые пальцы. Он посмотрел на собственные ногти и вздохнул.       — Хотел бы я знать. Как только мне прислали эту плёнку, я сразу же перевёл агента на другое направление. Он сменил документы, уехал в другую страну… Увы. Несчастный случай — авария. Женщина не справилась с управлением, вылетела на встречную полосу… Все трое погибли на месте. И она, и наш агент, в автомобиль которого врезалась её машина, — рассказ звучал почти монотонно. — Самое ужасное — с ней был ребёнок. Тоже не выжил… — Маркус замолчал. Посмотрел куда-то мимо Генриха и произнёс очень ровно: — Вы знаете, что я не верю в совпадения.       Генрих кивнул. Торопиться ему расхотелось.       — Всё, что мне нужно от вас, — подтверждение, что документы всё ещё там, где их обнаружил наш агент. Не смейте — повторяю, не смейте и думать о том, чтобы что-то фотографировать или копировать. Только подтвердить.       — Это настолько серьёзно? — зачем-то спросил Генрих, хотя сам уже всё понял.       — Больше тысячи целей для нанесения ядерных ударов по населению в том числе, — проговорил Маркус веско и медленно, как будто хотел зафиксировать каждое слово. — А если вам и этого недостаточно, что ж, вот иной аргумент, — он бросил на Генриха быстрый, острый взгляд. — Вы один из самых ценных моих агентов. Никто другой даже близко не располагает вашими возможностями. Стал бы я рисковать вами, если бы мог не рисковать?       Генрих хмыкнул.       — Миша, скажите мне хоть вы, отчего эти секретные советские спецшколы исправно выпускали самых циничных идеалистов на свете? — Вопрос был, конечно, риторический; едва заметив отблеск улыбки в глазах собеседника, Генрих сменил тему: — Где и когда сделано фото?       Маркус одобрительно прищурился, но ответил так же сухо, по-деловому.       — Две недели назад. Замок Нойвальденбург.       — Что-то припоминаю. Одна из жемчужин в изрядно поредевшей после войны коллекции князей Гогенлоэ?       — Это вы у нас специалист. Вам и карты в руки.       Карты оказались очень так себе.       Нойвальденбург принадлежал племяннику старого князя Гогенлоэ; наведя справки, Генрих узнал, что сейчас туда практически сослали младшего сына этого племянника. «Младший сын племянника» — даже звучит запутанно… Зовут — Людвиг Вильгельм, на шесть или семь лет младше Генриха, фотографий в прессе нет, фотография в досье — одна, нечёткая, да и само досье — сорок второго года.       С размытого портрета смотрел, вскинув голову, скуластый парень с высоким лбом, широкой челюстью и пухлыми губами. Лицо у него было вполне миловидное, но выглядел он высокомерным и неприятным. Хотя причиной мог быть просто неудачный ракурс. Как изменили этого человека прошедшие четырнадцать лет? Кем он стал, чем теперь жил, за что родственники упрятали его в дальний швейцарский замок — и не упрятался ли он, наоборот, от родственников сам?       Стоящей информации не нашлось. Старые аристократические семьи, положение которых не пошатнули ни две мировые войны, ни полностью перекроенный государственный ландшафт, оберегали свою жизнь от посторонних так же тщательно, как и столетия назад. Общение с такими людьми давалось Генриху с огромным трудом, — рядом с ними он казался себе Алисой, вверх тормашками летящей в кроличью нору.       Гогенцоллерны, Медичи, Эстерхази, Виндзоры, Бурбоны — анахронизм, ожившее средневековье! Они должны были оставаться на страницах исторических эпопей: терять бриллиантовые подвески, рубить головы неверным жёнам, бороться за престол в Ватикане или брать в долг у святых проклятые короны. Впрочем, проклятье-то сработало: по слухам, корону Святого Вацлава примерял Гейдрих — незадолго до того, как его пристрелили… И кто сказал, что за Папой Римским не стоял в прямом смысле серый кардинал из какой-нибудь подобной семьи?       У них всегда на поверхности — пара известных имён, эпатажный брак, возможно, занятия бизнесом или политикой под усечённым вариантом фамилии, положенная людям такого достатка благотворительность. Чуть глубже — какое-нибудь безумное хобби навроде резьбы по мылу или коллекционирования гвоздей, мальтийский орден рыцарей, родные в самых неожиданных регионах Европы и тайные смыслы, зашифрованные в древних гербах.       А под водой, за границей публичности… Бесценные коллекции произведений искусства — иногда выставляемые в музеях, но всегда записанные на конкретных собственников. Десятки резиденций в разных странах — неприметные, иной раз даже не обозначенные на картах архитектурные шедевры, неизвестные никому, кроме своих владельцев. Имена, произносимые негромко и со значением в кулуарах парламентов и конгрессов — одним своим звучанием способные протащить или отменить какой-нибудь закон.       Неисчислимые миллиарды, неоценимое влияние — всегда в тени, не тайные, но скрытые. Их обладателями были не семьи и не кланы — корпорации зазеркалья, в котором даже время, кажется, текло по каким-то своим законам. Этот — в прошлом марте женился на русской княжне — хотя какие, к чёрту, русские княжны после семнадцатого года? Тот пропал где-то в трущобах Катманду в конце тридцатых, чтобы минувшим летом объявиться невредимым и вступить в законные права наследования своему запятнанному поддержкой нацистов деду.       Генрих предпочитал считать, что это, как в фантастическом фильме, — параллельный мир. Иначе можно было свихнуться, пытаясь осознать, как в одни и те же годы в одной и той же стране где-то организовали безотходное производство — делали верёвки из женских волос, чтобы вешать на них уже следующих обритых женщин; а где-то мальчик не мог нормально ходить в школу и вынужден был обучаться дома, в фамильном замке, куда ему приглашали университетских профессоров — и никому не было дела до размеров их черепов или формы носов.       Людвиг Вильгельм фон унд цу Гогенлоэ-Эринген и был таким мальчиком.       А Генриху предстояло завязать с ним знакомство, напроситься в гости, проверить фамильный сейф. И — самое сложное — всё это время делать вид, будто он хоть что-нибудь понимает, а не бредёт вслепую среди троящихся неверных отражений неизвестной и ненужной ему чужой реальности.       Они уже поднимались по ступеням к высоким дверям превращённого на сегодня в концертный зал особняка, когда Иоганн слегка наклонил голову, как если бы разглядывал скульптуры на фасаде, и очень тихо спросил:       — Ты в порядке?       — Нет, — врать ему Генрих не собирался ни сейчас, ни когда-либо. — Но я справлюсь. Не могу же я нас подвести.       Эта фраза стала его универсальным доводом, безотказным способом заставить себя сделать всё, что нужно. Раньше Генрих часто повторял себе: «Раз смог он, смогу и я», но это не всегда помогало. Имелся, в конце концов, контраргумент — Александра, в отличие от Генриха, долго и много учили, а уж сравнивать их опыт было просто нелепо.       Но стоило действительно понять, на что подписался Александр ради него, ради шанса для них обоих — и Генрих запретил себе любые оправдания. У него уже не было права завалить дело, чего-то не предусмотреть или не суметь.       Тогда, почти пять лет назад в Берлине — Генрих не понимал и не мог понимать, почему Иоганн назвал свою работу «каторгой». Ему казалось, основные трудности для разведчика связаны, собственно говоря, с деятельностью его оппонентов. Что проблемы — это подозрения окружающих, слежка, опасность быть раскрытым. Воображение рисовало какие-то дикие проверки, испытания, погони, опасные, полные ловушек разговоры с потенциальными врагами. Но самое сложное, самое тяжёлое — лежало в совсем иной плоскости.       Каждый — каждый! — день жить, оглядываясь. Всегда и всё учитывать, отслеживать, замечать. Не упускать детали: в любой момент до минуты представлять себе, который час, запоминать изменения в расписании транспорта, объявления о ремонтных работах, ассортимент газет в ближайшем киоске или во что были одеты люди, выходившие за тобой из трамвая двадцать минут назад. Знать, какие следы оставляют шины конкретных производителей на здешнем асфальте, распознавать запахи взрывчатых веществ, на вид отличать производимые в стране медикаменты от зарубежных аналогов, понимать схему местных течений… Везде быть будто следователем на месте преступления, рассматривая самого себя главным подозреваемым.       Нормальный человек, сворачивая во двор, не думает, через какую подворотню будет уходить, чтобы сбросить «хвост», если вдруг его обнаружит. Стоя в очереди, не прикидывает, как увернуться, чтобы поймать пулю только по касательной, если в спину упрётся дуло. Не ждёт, открывая ключом дверь собственного дома, что из темноты прихожей к нему может выйти полиция и увезти на допрос.       А разведчику необходимо всё это иметь в виду — двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, пятьдесят две недели в году — и при этом оставаться самым нормальным человеком.       Стать параноиком или психопатом? Увы, непозволительная роскошь. Голова всегда должна быть ясной, а рассудок — трезвым. Учитывая возможность провала и просчитывая способы минимизировать риск, в то же время нельзя позволять себе страх или тревогу. Но и циничное, равнодушное или пренебрежительное отношение к опасности тоже недопустимо — поскольку притупляет обострённость чувств и может привести к гибели.       Какой-то любитель красиво выражаться однажды вывел формулу, которую Генриху цитировали и Саша, и Миша. «Контрразведчик ищет врагов, а разведчик — друзей». Способен ли найти друзей неуравновешенный подонок с избыточной гибкостью в области этики? Ответ очевиден. Да, можно показаться добрым или злым — однако не получится притвориться умным. Легко изобразить искренность — и невозможно имитировать обаяние.       Конечно, объект можно обмануть, запугать, запутать — но приручённый таким образом человек рано или поздно сделается врагом и сдаст при первой реальной возможности. А друзья будут, наоборот, помогать и поддерживать — по собственной инициативе. Уж это Генрих прочувствовал на себе во всех нюансах.       Иной раз для того, чтобы использовать нужного человека, приходилось проявлять подлинную беспринципность. Забавный парадокс — люди разные, а эффект от общения с ними примерно одинаков: что обманывая порядочного, что заводя дружбу с мерзавцем, идёшь на компромисс с совестью.       Но расшатывая рамки личной морали, разведчик всегда оказывался у края ямы, на дне которой поджидали шипы — меркантильность, авантюризм, тщеславие, самонадеянность. Поцарапаешься о любой — и можно списывать за профнепригодность. Такой изъян не поправить; в критической ситуации он неизбежно утащит на дно.       Александр был во всём прав — эта работа требовала величайшей нравственной дисциплины. Только он не упомянул тогда, что проявлять её приходится, пребывая по уши в дерьме.       При этом малейшая брешь в душевном равновесии — неприемлема. Мешает. Вредит.       Ты устал, тебе трудно, у тебя скверное настроение? Это никому не интересно. Ты — инструмент, а инструменты не устают. Считаешь себя лучше тех, с кем хочешь завязать хотя бы приятельские отношения? Уйми свою гордыню, влезь в их шкуру, пойми их — не свысока, а как если бы был ими на их месте. Хочешь запереться в безопасном месте, отгородиться от собственной лжи, ничего не изображать, хоть немного побыть самим собой? В норме такого даже допускать нельзя.       Вот только для Генриха норма была облегчённой — потому что Иоганн его берёг. Позволял срываться, как сегодня, злиться, нервничать… Александр ведь с самого начала знал, как это будет. Он подставился, связавшись с Генрихом, который ничего особо не умел и не понимал. Взвалил на себя обязанность изучить и знать множество мелочей за них обоих, работать за двоих, держать их на плаву, вовремя исправлять все глупости и ошибки Генриха — которых хватало.       Первый год был самым тяжёлым. Как будто Иоганну недоставало своих дел — приходилось ещё и подхватывать Генриха чуть не на каждом шагу. Объяснять, учить, предупреждать — и ни разу ни в чём не обвинить. Конечно, Иоганн не мог защитить их от всего, но очень старался — так что порой Генриху, сколько бы он ни учился справляться сам, сердце сводило от адской смеси нежности и стыда.       Ему казалось, он не сможет быть благодарен Александру сильнее, чем уже был — но теперь всё ощущалось не так, как раньше. Теперь Генрих чувствовал себя не просто эпизодически нужным — любимым. И был счастлив. Каждый день, каждое мгновение, даже когда они спорили или ругались. У него теперь всегда была нерушимая опора, надёжная вне зависимости от любых внешних бурь.       Мыслимо ли было подвести — даже не Иоганна или себя по отдельности, а обоих? Предать их настоящее, не сберечь их будущее? Для Генриха это и был абсолют невозможного, а остальное — даже необходимость падать в кроличью нору и искать общий язык с обитателями зазеркалья — уже казалось вполне терпимым.       Перед самыми дверями Генрих провёл ладонью по лицу — стёр с него всякую мысль, отполировал выражение уместной светской скуки. Равнодушным взглядом обвёл лестницу, нескольких газетных фотографов, яркую афишу, швейцара — словно и люди, и предметы были для него одинаковыми деталями пейзажа — и прошёл внутрь.       Концертный зал в городе был один — построенный ещё в тридцатые монументальный Дом искусств и конгрессов, неприятно напоминавший Генриху берлинские архитектурные эксперименты нацистского периода. Там проводили большинство крупных культурных мероприятий, включая Международные недели музыки. Но для камерных концертов, на которые простой смертный не смог бы купить билет ни за какие деньги — находились иные площадки.       Дину Липатти незадолго до смерти играл вальсы Шопена на вилле, любезно предоставленной семьёй Хаузер. Мария Каллас пела в полностью выкупленном для неё на неделю отеле Монополь. Дин Мартин и Джерри Льюис выступали с комедийным шоу в средневековом палаццо графа фон Зигнера. Для романсов предоставила свой городской особняк Одетта Оттингер — не иначе, как ради старшей дочери, недавно воспылавшей большой любовью к русской культуре.       По мнению Генриха, юной Патриции Оттингер было бы лучше интересоваться не романсами, а, например, додекафонией Игоря Стравинского. Так у неё появилось бы значительно больше шансов привлечь подлинный объект своей симпатии, а не его ностальгирующих по имперской России бабушек. Увы, Генрих не нашёл в себе достаточно гуманизма, чтобы поделиться идеей с Патрицией — поскольку не так давно сам с большим трудом избежал пылкой привязанности этой очаровательной особы.       Приём, которым это всё по сути и являлось, организовали в виде концерта, чтобы как-то соблюсти приличия — ведь первым делом Патриция пригласила слушать романсы мужчину, с которым не была не то что помолвлена, а хотя бы и просто хорошо знакома. В итоге на вечер даже продавали билеты — все собранные средства планировали, конечно, пустить на благотворительность. Разыскать такой билет в обыкновенной театральной кассе не представлялось возможным, но общество подобралось вполне демократичное.       Светские персонажи и аристократы — формально никакого дворянства в Швейцарии не существовало с середины девятнадцатого века, но у отдельных семей волшебным образом сохранились все положенные привилегии. Местная эстетствующая публика, несколько банкиров и дипломатов, изображавших большой интерес к культуре, иностранные гости — на слух Генрих опознал итальянский, английский и то ли румынский, то ли венгерский язык.       Заприметив несколько знакомых, Генрих без зазрения совести бросил Иоганна среди каких-то диких композиций из гладиолусов и ананасов — в баре, организованном в фойе второго этажа. Рижских вершин скромности — когда он мог уйти на кухню и помогать там колоть лёд для коктейлей — Иоганн уже, конечно, не достигал, но и оказываться в центре внимания не любил. А лишний раз подчёркивать их отношения в данный момент было незачем.       Виновница всего переполоха увивалась вокруг высокого русоволосого красавца с мужественным и напыщенным лицом человека, чрезмерно погружённого в себя. И, хотя именно Патриция хвасталась, будто уже месяц уговаривала — и таки уговорила! — Людвига Гогенлоэ нарушить свой затворнический образ жизни, Генрих не стал её сейчас отвлекать.       Тем более, что самого злополучного «сына племянника» вычислить оказалось нетрудно. Черты его лица, хоть и утратили юношескую мягкость, остались вполне узнаваемы — а проигнорировать его внешний вид смог бы разве только полностью слепой.       Людвиг Вильгельм фон унд цу Гогенлоэ-Эринген был отчаянно рыжим, носил почти непристойно длинные волосы — до плеч — и оказался наряжен в вопиюще экстравагантный бордовый смокинг. Последние два факта, мягко говоря, не внушали большого оптимизма, однако неприятным и высокомерным Людвиг тоже не показался. Красивое лицо с прямым носом и волевым подбородком странным образом не казалось ни привлекательным, ни мужественным, а в порывистых манерах ощущалась некая неуверенность. Но Генрих не собирался делать поспешных выводов, а потому предпочёл пока наблюдать.       Общество — видимо, пытаясь преодолеть демократическую неоднородность — постепенно мигрировало в направлении залов, где разносили шампанское. Генрих, обустроивший вокруг себя жаркую дискуссию о судьбах лаосского парламентаризма и моральных аспектах прошлогоднего вывода французских войск из Индокитая, расположился в дальнем углу фойе напротив бара и самоустранился из беседы. Вовремя произнесёнными многозначительными междометиями он умело делал вид, что поддерживает разговор, а на самом деле приглядывался к происходящему, не привлекая лишнего внимания.       Происходящее оригинальностью не баловало. Люди, которым было, видимо, совсем нечем заняться в жизни, увлечённо изображали знатоков в частности русской культуры или французской политики, спорили ни о чём и надували друг перед другом щёки, отличаясь только тонкостью маскировки взаимных колкостей. В глубине души Генрих смертельно скучал — насколько приятнее ему было бы провести этот вечер дома!       Он поискал глазами знакомую фигуру. Иоганн, как всегда до уныния добропорядочный, поприветствовал хозяйку дома и, видимо исчерпав запас подходящих случаю комплиментов, теперь в одиночестве пил кофе у барной стойки. Какая-то блондинка в голубом крепе попробовала составить ему компанию — подошла, что-то сказала… Иоганн покачал головой, развёл руки в извиняющемся жесте.       Даже избавившись от необходимости держаться с чопорной вежливостью, он остался верен себе. Был всё таким же сдержанным — и несмотря на это, всё так же притягивал заинтересованные женские взгляды. Впрочем, это было вполне понятно. Сам Иоганн, наверное, не отдавал себе отчёта в том, как выглядит со стороны — но его умное правильное лицо, завораживающе красивые руки, стройная фигура и умение держать себя с непринуждённым холодным изяществом выгодно выделяли его на фоне множества других — даже в таком, внешне весьма изысканном обществе.       Генрих усмехнулся. Получилось очень к месту — как будто он оценил довольно-таки посредственную шутку одного из собеседников о новом романе Грэма Грина, посвящённом недавним азиатским конфликтам.       — В конце концов, давайте спросим о событиях в Сайгоне у мистера Кёртиса! — предложил шутник. — Он, кажется, был советником какого-то высокопоставленного вьетнамца… Пока того не застрелили в голову.       Всем немедленно захотелось узнать подробности этой кровавой истории. Однако тут же выяснилось, что мистер Кёртис занят — он что-то экспрессивно втолковывал Людвигу Гогенлоэ на другом конце зала. Генрих бы, наверное, заинтересовался их разговором — по совокупности причин — но тут начался концерт. Всех позвали в зал, и стало немного не до того.       Первое отделение оказалось довольно пресным. Музыка была не слишком оригинальной, а исполнительницу — полную даму в подозрительно ярких изумрудах — отличала манера так форсировать голос на высоких нотах, что Генрих начал всерьёз опасаться за сохранность освещавших зал хрустальных люстр.       Впрочем, он слушал вполуха — честно говоря, куда больше романсов Генриху был теперь любопытен мистер Кёртис, успевший поработать советником в Сайгоне. Темноглазый, сверкающий равнодушной улыбкой и избытком бриолина высокий брюнет атлетического телосложения неприятно походил на человека, который мог иметь самое прямое отношение к секретным документам американского командования.       К антракту Генрих уже придумал, как навлечь на американца расспросы общества, не раскрыв при этом собственный интерес, но в его планы грубо вмешались непредвиденные обстоятельства. То ли подействовало шампанское, то ли страстные мотивы романсов — как бы там ни было, Патриция сумела фактически у всех на виду повздорить со своим русско-греческим принцем и по старой памяти вцепилась в Генриха, будто тренированный ротвейлер.       Иоганн на помощь не торопился. Он развлекал двух толстых дочек бернского железнодорожного магната — наверняка делал это, как у него обычно бывало, не по собственной инициативе, а по просьбе какой-нибудь уважаемой дамы, которой хотел внушить о себе самое благоприятное мнение.       Мысленно чертыхнувшись, Генрих покровительственно улыбнулся своей спутнице:       — Ты столько рассказывала, как готовила этот вечер… — Она и впрямь однажды поделилась, что слегла с мигренью, когда три дня подряд слушала пластинки с романсами — чтобы не столкнуться на концерте с чем-то новым и неизвестным. — Не оценить твоих стараний — вопиющая глупость.       Патриция вяло кивнула. Она, конечно, не могла просто так перестать изображать страдание.       — Я только надеюсь, ты не станешь пренебрегать всеобщей благодарностью за этот чудесный праздник из-за одного человека. В конце концов, на твой концерт приехали многие — и даже тот затворник, о котором ты упоминала… Как его звали? Я, кажется, забыл.       — Людвиг? — переключившись на новую тему, Патриция заметно оживилась. — О, я как раз хотела вас познакомить! Такой интересный человек, тебе он наверняка понравится!       Генриху в текущей ситуации понравился бы кто угодно, кто отвадил бы от него юную фрейлейн Оттинген вместе с ее навязчивыми духами с душным запахом тубероз — и дал бы ему возможность выяснить хоть что-нибудь полезное о мистере Кёртисе. Но выбирать особенно не приходилось.       — Идём! — Патриция потянула его на лестницу. — Я видела, как Людвига провожали наверх — здесь неплохая галерея. Есть даже пара классических работ Тёрнера.       «Лучше бы здесь была пара работ Пикассо», — мрачно съязвил про себя Генрих, которого весь этот викторианский лепет Патриции по необъяснимой причине раздражал.       Но стоило им подняться на третий этаж — и Генрих забыл своё раздражение. Недалеко от лестничной площадки, прямо посреди коридора они застали крайне странную сцену: мистер Кёртис стоял напротив Людвига, и судя по занесённой руке, намеревался отвесить тому крепкую затрещину.       Что сделал бы нормальный человек, столкнувшись с перспективой получить по лицу? Увернулся бы, отскочил, ударил в ответ. Людвиг вскинул голову — он был изрядно ниже американца — и сделал выразительный шаг вперёд. От удара его развернуло в сторону; Кёртис шумно выдохнул, словно проглотил ругательство, наконец заметил Генриха со спутницей, прожёг почему-то возмущённым взглядом и бросился мимо них вниз по лестнице.       Патриция буквально повисла на локте Генриха, явно не понимая, что делать. А Генрих, разумеется, направился к пострадавшему — смущаться он точно не собирался. Людвиг зажимал нос, кровь сочилась на пальцы и капала на пол.       — Голову выше, — скомандовал Генрих и протянул платок. — Вы весь ковёр сейчас испортите.       Неожиданные слова и нетипичные реакции обыкновенно сбивали людей с толку, заставляли слушаться. Людвиг покосился сердито и платок поначалу не принял. Но и не отвернулся, а принялся беззастенчиво рассматривать Генриха, прищурив голубые глаза.       Выглядело это довольно комично.       — Да возьмите же платок! — рявкнул Генрих и, всучив его Людвигу, буквально заставил того запрокинуть голову. Как ни странно, возражений не последовало.       Патриция, вынужденно отпустив Генриха, теперь стояла рядом и глупо хлопала глазами. «Хоть бы и впрямь представила!» — с досадой подумал он. Вслух попросил:       — Милая, тебя не затруднит принести из бара немного льда?       Сработало, словно какое-то заклинание — Патриция отмерла, засуетилась, успела несколько раз охнуть, всплеснуть руками, прижать пальцы к губам, округлить глаза и высоко поднять брови. После чего, наконец, кивнула и заторопилась прочь.       — Генрих, — представился Генрих, когда она ушла.       — Я вас узнал, — хмуро ответил Людвиг.       — Довольно странно, — Генрих пожал плечами. — Я вроде бы не знаменитость, чтобы меня узнавали.       — Мне про вас много рассказывали. Примерно так я вас себе и представлял. Хотел с вами познакомиться, — отрывисто признался Людвиг. — Но, конечно, не в таких обстоятельствах.       — Так познакомьтесь, — улыбнулся Генрих так, будто не видел в ситуации ровным счётом ничего необычного. — Как вас зовут?       — Она разве не сказала? — Людвиг попытался кивнуть в сторону лестницы, но вовремя остановился, прижимая постепенно напитывавшийся красным платок к лицу.       Генрих удивился:       — А при чем здесь она?       Людвиг, кажется, слегка расслабился.       — Людвиг, — осторожно, как на пробу произнёс он.       — Ну вот, теперь нужно остановить кровь, и мы сможем обсудить, скажем, здешнюю галерею. Пару классических работ Тёрнера. Или вечер этих грустных русских песен. Сейчас Патриция принесёт лёд…       Определённо, упоминание Патриции действовало на Людвига удручающе.       — Само пройдёт, — резко перебил он. И смутился собственного тона, попытался объясниться: — У меня часто идёт носом кровь. Даже без пощечин. Я… Я, кажется, платок вам испортил.       — Не имею привычки экономить на платках.       — Не знаете, здесь есть другая лестница? — спросил Людвиг и сразу принял надменный вид, словно заранее готовился к отказу.       — Конечно, есть, — проигнорировал эти метаморфозы Генрих. — Вы же не думаете, что здешняя прислуга ходит по парадной лестнице, потрясая вёдрами и швабрами?       Людвиг рассмеялся и посмотрел уже почти не настороженно.       — А они не обманули. С вами действительно легко.       — Боюсь, эти неизвестные могли порассказать вам обо мне всяких небылиц.       — Нет, — Людвиг порывисто взмахнул рукой и чуть не измазал кровью стену. — Я действительно слышал о вас только хорошее. Но чувствую себя сейчас невыносимо глупо. Представляю, каким идиотом я вам кажусь. — Он задумался о чём-то, нахмурился и снова как заледенел. — А ещё возвращаться вниз, к этим…       — Мне, — подчёркнуто произнёс Генрих, — вы кажетесь человеком, которому не стоит оставаться на этом празднике жизни дольше необходимого. И с которым мы вполне можем встретиться в более приятной обстановке. Хотите, пообедаем — например, в четверг?       Людвиг посмотрел недоверчиво:       — Вы это всерьёз? Я же был с вами не слишком вежлив. Да и всё вот это… Или… Вы смеётесь надо мной, да?       — Господи боже, ещё немного, и вы заговорите, как Патриция! — картинно ужаснулся Генрих. Уже без улыбки сказал: — Вот теперь, пожалуй, смеюсь. Но, кажется, не над вами.       Соображал Людвиг быстро — он хмыкнул и понимающе усмехнулся.       — Проводите меня вниз? А то я боюсь споткнуться, разглядывая здешний потолок. Эти вульгарные фрески не выдерживают никакой критики, да и свернуть себе шею, скатившись с лестницы, — слишком… банально.       — Держитесь, — подал ему руку Генрих. — Только не испачкайте мне манжеты, а то решат, что я кого-то здесь убил. И моя репутация будет разрушена навсегда.       Патриция, как Генрих и ожидал, не появилась ни со льдом, ни без него. Впрочем, искать другую лестницу тоже не понадобилось. Любители романсов то ли были слишком заняты друг другом, то ли, проявляя завидную благовоспитанность, «не заметили» ничего скандального.       Генрих успел довести Людвига до машины — предсказуемой старомодной светлой бентли — передать его на попечение шофёра и вернуться, раздумывая, как всё-таки изловить и допросить Кёртиса, когда настало время снова слушать концерт. Но второе отделение оказалось настолько лучше первого, что жалеть не пришлось. Может быть, разобравшись с основным своим делом, Генрих почувствовал себя спокойнее и потому смог оценить пение непредвзято. А может быть, мужчина, заменивший на сцене даму в изумрудах, действительно лучше справлялся с исполнением романсов.       — О чём он поёт? — неожиданно для самого себя спросил Генрих у сидевшего рядом Иоганна.       Тот почему-то медлил с ответом — Генрих не сразу сообразил, что ему нужно время вслушаться в текст.       — «Не уходи, останься со мной», — перевёл наконец Иоганн безо всякого выражения. — «Я так долго любил тебя». Дальше… — он вдруг сбился, сдвинул брови. — Нет, Генрих, знаешь, это довольно трудно перевести. Речь там явно не о том, чтобы кого-то сжечь. — И едва слышно выдохнул: — Ты закончил?       Генрих кивнул. Иоганн был какой-то… странный. Поразмыслив об этом, он решил, что про Кёртиса сможет разузнать потом, а сейчас лучше не задерживаться.       — Да, можем хоть сейчас уехать. Только дай дослушать эту, хорошо?       — Я куплю тебе запись, — Иоганн механически растянул губы в улыбке.       Генрих не выдержал:       — С тобой всё в порядке? — уже задавая вопрос, он знал, что услышит в ответ. Это и услышал.       — Нет, — сказал Иоганн. — Поедем домой?       И через пятнадцать минут, десяток извинений и несколько прощаний они уехали. В конце концов, свою работу Генрих сделал, терпеть этих пустых людей дальше было незачем. А по пути Саша перевёл ему тот романс иначе, очень поэтично — и Генрих, катая на языке фразу «я так давно тебя люблю», кажется, отчасти понял, почему Иоганн не захотел оставаться.