Választás egyedi

Под множеством житейских нош Любить — нелегкое призванье Для тех, кто может острый нож Сковать из холода сознанья.

      Проснулся Вайс от тихого, сдавленного стона — а за ним ещё одного — и нервного, прерывистого всхлипа, расплескавшего по его шее жаркий чужой выдох. Генрих застонал жалобно и неразборчиво; в голосе его слышалась мука.       — Генрих, — негромко позвал Вайс, коснулся подрагивающей чужой ладони. — Генрих, проснись.       Генрих резко втянул в себя воздух, в судорожном объятии стиснул Вайса так, что стало больно.       — Не уходи… Не уходи, пожалуйста! — срываясь, чуть не рыдая, прошептал он, а потом оборвал сам себя, затих — постепенно чуть ослабил хватку, задышал ровнее.       — Всё, всё, — Вайс повернулся и сам обнял его. — Я здесь, всё хорошо. Всё хорошо, — погладил Генриха по голове, отвёл с его лба влажные спутанные волосы.       Кошмары донимали Генриха давно. Вайс по себе знал: от этих снов ничего не помогает — никакие дыхательные упражнения, никакое снотворное. Пару раз в год — никуда не денешься; даже самые эффективные методики советской психиатрической школы срабатывали не всегда.       Самому Вайсу снилось, как он раз за разом проваливается. Там, в нацисткой Германии. Ошибается, чем-то раскрывает сеть сопротивления — и вот из-за него расстреливают Зубова, прямо на операции хватают Водицу и Пташека, выволакивают из массажного салона избитого окровавленного Штутгофа, ловят в придорожной засаде мотоцикл со спасённой Эльзой, и Мехов не успевает подорвать их обоих, чтобы девушка уже больше не попала к гестаповцам живой…       Кошмары эти были очень реалистичны, как будто всё случилось так на самом деле, причём в присутствии Вайса, — всякий раз он просыпался в поту, с тягостным чувством своей неизбывной вины. Конечно, в отличие от Генриха, Вайс никогда не разговаривал во сне и всегда быстро приходил в себя, отбрасывал гнетущее наваждение. Но от чувства вины за свои вымышленные, неслучившиеся в реальности ошибки избавиться отчего-то не мог — и терзался бы им по нескольку дней, если бы позволял себе обращать на это внимание.       А Генриху снилось про него: Вайс из его видений то умирал, то уезжал, то не возвращался. Многообразное однообразие этих снов было хорошо известно — первый год они изводили Генриха слишком часто, и постепенно Вайс выспросил все детали. «Когда ты привыкнешь, что я рядом и не оставлю тебя, кошмары пройдут», — убеждал он Генриха, и сам какое-то время в это верил. Кошмары и правда стали приходить реже — но окончательно не исчезли.       «Еще и ты его сегодня довёл, — осудил себя Саша. — Знаешь же, что он, как барограф, непрерывно фиксирует перепады — только не давления, а твоего настроения. А пару часов назад забылся настолько, что учинил все эти… выходки. Ещё романс бы спел, в самом деле! Неврастеник, — презрительно заключил он. Но Иоганн оспорил такую оценку: — Генрих бы всё равно заметил, что что-то не так. К тому же — не ты ли не хотел притворяться перед ним и врать?» Привычным волевым усилием Вайс прекратил эти внутренние диалоги — они были сейчас, как и всегда, не к месту.       — Опять, да? — спросил он сочувственно, больше желая показать, что всё понимает, чем всерьёз задавая вопрос.       Генрих кивнул, прижался ближе, шумно сглотнул и, уперевшись лбом Вайсу в шею, крепко обнял его. Пальцы у него дрожали, и чувствовалось, как страшно напряжены и руки, и всё тело. Лица в такой позе было не разглядеть, но Вайс знал, а потому легко мог представить, как Генрих осторожно дышит, едва разжимая губы, как хмурит изломанные в ожесточении брови.       — Ерунда, — наконец произнёс Генрих; голос его звучал хрипло. — Сейчас пройдёт.       — Сколько раз я говорил тебе — это не ерунда, — возразил Вайс, бережно поглаживая Генриха по плечу. — Твои переживания — не ерунда, — повторил он. — Но это был только сон. Дурной сон. Хочешь, я зажгу свет?       — Нет! — Генрих нервно вцепился в него, навалился всем телом, как будто не хотел отпускать даже на мгновение. Попросил: — Побудь со мной.       Вайс послушно расслабился, позволяя Генриху улечься сверху, буквально придавить собой к постели.       — Сказал бы «куда ж я от тебя денусь», но ведь и деваться не хочется, Генрих. — ласково улыбнулся он.       Генрих потёрся щекой о его грудь, торопливо перевёл дыхание, будто проглотил какие-то слова, и долго лежал молча. Вайс его не тревожил, обнимал в ответ и продолжал гладить — по спине, по голове. Прошло семь минут, а потом Генрих пробормотал — сокрушённо и зло одновременно:       — Давно не было… Не знаю, что на меня вдруг нашло.       — Вчера получился напряжённый день. Вот всё и обострилось.       — Но ты не виноват! — сразу же вскинулся Генрих.       Вайс заставил его лечь обратно, поцеловал в макушку.       — Знаю, — сказал спокойно. — Никто не виноват. — И мысленно добавил: «Война виновата»; но не вздохнул, ничем не выдал испытываемой горечи.       Раньше было хуже. С собой Вайс кое-как разобрался — может быть, он и явился главным источником и виновником этих мучительных страхов Генриха, но осуждать себя за то, чего он никак не мог избежать и что в любом случае уже случилось — было попросту бессмысленно. Зато Генриха периодически заносило так, что Вайс даже не знал, как реагировать на это. Поначалу — несколько недель после Магдебурга — всё было, словно в какой-то романтической фантазии, а потом начались проблемы.       Генрих то обижался на совершеннейшую ерунду, то маниакально выискивал признаки обиды в поступках и словах самого Вайса. То становился болезненно подозрителен, то напускал на себя видимость вызывающего равнодушия. Эти приступы неуравновешенности случались регулярно и проходили, лишь чтобы вернуться снова. Генриху как будто претило состояние покоя — если вокруг не происходило ничего дурного и опасного, он начинал накручивать себя и изводить Вайса.       Иоганн бы потерпел. Ему казалось, такими действиями Генрих пытается чего-то от него добиться — и если поддаться шантажу и это что-то дать, то потом станет хуже. А значит, нужно оставаться полностью безучастным к странному поведению Генриха — тогда, убедившись в том, что избранный им способ достижения цели не работает, Генрих сам прекратит трепать нервы им обоим.       Но Саша быть равнодушным отказывался — считал состояние Генриха признаком психического переутомления и, в целом, свидетельством каких-то проблем. Проблемы же следовало решать, а не игнорировать, — в том числе и чтобы не усугубить их — и Иоганн в конечном итоге тоже признал это. Но сразу докопаться до сути Вайсу не удалось — Генрих, будто почуяв, что на него готовят силки, почти месяц не выказывал ни следа повышенной эмоциональной возбудимости.       И сорвался внезапно, среди ночи, когда Вайс только-только задремал.       — Почему ты со мной? — этот дикий вопрос был задан прохладным светским тоном, словно Генрих продолжал уже начатый сугубо отвлечённый разговор — и словно получасом ранее вовсе не Генрих вбивал Вайса в матрац ритмичными движениями бёдер, покрывая его плечи поцелуями и шепча восторженные признания.       — Потому что люблю тебя, — с недоумением произнёс Вайс после паузы; ему всё казалось очевидным, и он не понимал, зачем спрашивать такое.       Генрих вздохнул.       — Но это же невозможно, — сказал он так, будто Вайс поведал ему, насколько восхитительно удобно спать, стоя на голове.       — Что «невозможно»? — Вайс уже осознал: спокойной ночи ему не видать, как своих ушей, но по инерции пытался отсрочить неизбежное.       — Ты не можешь любить меня, — заявил Генрих.       — Это ещё почему?       Генрих замялся, и Вайс почувствовал проблеск отчаянной надежды, что он всё-таки сам одумается и перестанет городить эту чушь. Надежда не оправдалась. Генрих отпустил его, отодвинулся в сторону и, отгородившись краем пухового одеяла, печально сказал:       — Тебе меня, должно быть, жалко. Или ты чувствуешь себя виноватым передо мной. А может быть, и то, и другое…       Вайс даже не сразу нашёлся, что ответить на такой оскорбительный вздор. Впрочем, он пересилил себя, смог погасить собственную злость. Приподнялся, подсунул под спину подушку. Страшно хотелось закурить, но Вайс сдержался — не хотел дразнить Генриха.       — Довольно странно, что я — не иначе как из чувства вины — столько сил положил на то, чтобы связать с тобой свою жизнь. И довольно странно, что я оказался настолько подвержен жалости, что готов заниматься с тобой… — Иоганн мстительно вычеркнул из собственной фразы слово «любовью», — сексом каждую ночь. Меня стоило бы выставить в палате мер и весов за такую эталонную сердобольность.       — А этого я вообще не понимаю! — воскликнул Генрих с таким отчаянием, что всякая весёлость с Вайса слетела окончательно; он просто не мог издеваться над Генрихом, даже если тот ополоумел и нёс какой-то бред, уместный разве что в стенах психиатрической клиники.       — Чего не понимаешь? — обречённо уточнил Вайс.       — Почему ты… То есть… Я знаю, что я — испорченный, но ведь ты не такой! А всё-таки ты спишь со мной. Не понимаю… Не понимаю!       Неимоверным усилием подавив очередной приступ бешенства, Вайс заставил собственный голос звучать ровно:       — Что ты имеешь в виду?       Генрих шумно выдохнул, помолчал. Потом сказал:       — Помнишь, ты спросил, кто был у меня первым?       — Прекрасно помню, — настоящим торжеством самообладания стало собственное безразличие к ревнивой подозрительности, мгновенно охватившей Иоганна от этих слов.       Генрих сглотнул, примял одеяло, посмотрел тревожно. К сожалению, в темноте было трудно отчётливее разобрать выражение его лица — да и Генрих сразу отвёл взгляд.       — Я не соврал тебе, не думай. Просто… Ты не знаешь всего, а там были ещё особые вечеринки, и подпольные клубы, и… В общем, я мог бы опуститься гораздо раньше…       — «Опуститься»? Вот как ты это называешь? — холодно осведомился Иоганн, потому что Саша, допустив такой нокаут, просто не смог бы сейчас собрать слова во что-либо связное.       Генрих замер, нахмурился — но не бросился пылко отрицать, чего Иоганн, честно говоря, ожидал; только покачал головой.       — Нет. С тобой — совсем другое. Тебя я люблю.       — Ты извини меня, но у тебя какая-то каша в голове. Ты, значит, меня любить можешь, а я тебя — нет?       — Как ты тогда выразился? Что любил меня «как своего товарища»? Ну вот.       У Вайса от зашкаливающего безумия этого диалога даже голова разболелась. «А я знал, что лучше бы не выяснять подробностей, — заметил Иоганн. — Вот и надо было не обращать внимания на его истерики». «Да не могу я не обращать внимания на него!» — не выдержал Саша.       — Я, видимо, с самого начала был… неправильный. А может, это приобретённое, — продолжал тем временем Генрих. — Но ты же не такой! И не поддался бы дурным наклонностям, это уж точно.       Иоганн насмешливо хмыкнул:       — Ты сам, надеюсь, понимаешь, как нелепо это звучит? Я даже не знаю, с чего начать — настолько изумлён, что ты можешь всерьёз высказывать подобную ахинею. У меня уже даже складывается ощущение, будто я надоел тебе, и таким способом ты пытаешься избавиться от меня…       Вот это сработало: Генрих метнулся к нему, обхватил руками, прижался, пусть и через одеяло.       — Нет! Нет, Иоганн, уверяю тебя, это не так.       — Тогда остановимся на том, что я тебя «испорченным» не считаю. Кто вообще внушил тебе эти странные идеи?       — Считаешь, собственного мнения у меня быть не может? — сощурился Генрих, снова отодвигаясь — но на сей раз недалеко.       — Считаю, что нет ничего испорченного в том, чтобы приносить радость и удовольствие тому, кого любишь, — отрезал наконец оклемавшийся Саша.       — Но это же против природы, — не слишком уверенно возразил Генрих, и Иоганну стоило огромного труда не рассмеяться.       — Ты как будто Геринга цитируешь, — сказал укоризненно. — Осталось только упомянуть «расово неполноценные гены» и зачитать сто семьдесят пятый параграф в его нацистском изводе. — Посмотрел на Генриха — того передёрнуло при упоминании Геринга, но спорить он, кажется, не спешил. — Хорошо, — продолжил Иоганн, — по пунктам. Во-первых, это неправда. За подробностями отправляю тебя к современной биологической науке, но если вкратце, в природе представлены все аспекты сексуальных взаимодействий. И надо сказать, зачастую — без репродуктивной цели, если тебя это вдруг беспокоит.       Генрих странно и сдавленно фыркнул куда-то в угол подушки. Никакой другой реакции не последовало, и Иоганн договорил:       — А во-вторых, с каких пор «природное» стало синонимом «правильного для человека»? В природе сильный убивает слабого, а я очень надеюсь, мне не придётся сейчас объяснять тебе, почему такое поведение сложно назвать желательным.       — Не придётся, — уныло подтвердил Генрих. — Ты очень аргументированно все изложил…       Убеждённости в его голосе не слышалось вовсе, и Саша решил вмешаться:       — Это ещё не всё. Послушай, если уж ты «испорченный», то я тогда кто? Ещё и подлец — и тупица?       — Нет, — Генрихом явно завладела меланхолия. Он вяло вздохнул и печально повторил: — Конечно, нет. Только я всё равно… Я не заслуживаю, чтобы меня любили! — воскликнул он с отчётливой злостью — и эта злость как что-то переломила в Вайсе. Старательно пестуемые терпение и сдержанность вдруг разлетелись вдребезги — так разлетается от одного точного удара калёное стекло.       — А я — я заслуживаю?! — заорал он; отшвырнул одеяло в сторону, пару раз тряхнул Генриха за плечи. — Ты посмотри, что я сделал с тобой! А ты меня любишь! — будто обвинение в лицо бросил. Отпустил. Сел на краю кровати, спиной к Генриху, заговорил резко и ожесточённо: — Я должен был ещё в Риге понять, что чувствую к тебе. А я что? Вёл себя, как полный идиот — и ладно во время войны, это-то как раз было ясно и верно. Но потом! Что я потом делал все эти годы, а? Все эти Валеньки, Наденьки — да на черта они мне сдались?! А если бы ещё и сна того не было, тогда что? — И обернувшись, снова чуть не сорвался на крик: — Я шесть лет у нас с тобой отнял, понимаешь ты или нет?       Отвернулся, хотел встать и взять из кармана висящих на стуле брюк портсигар. Генрих подобрался тихо; Вайс полагал, что, испугавшись его воплей, он если и тронет — то осторожно, едва касаясь. Генрих привалился грудью к спине — всем горячим живым телом; обхватил, прижимая локти Вайса к бокам, потянул назад, жарко и виновато зашептал в ухо:       — Господи, Саша… Прости меня, пожалуйста, прости!       Вайс вывернулся, но не поднялся — остался сидеть. Помолчал, дал себе время успокоиться. Наконец сказал:       — Давай-ка без этой мелодрамы. У обоих хватает дури в голове, если начнём вот так мотать друг другу нервы — добром не кончится.       — Замалчивать — ещё хуже, — неожиданно спокойно возразил Генрих. — Я вот ужасно боюсь, что ты во мне разочаруешься. И страх толкает меня на какие-то совсем нелепые, по-детски жестокие поступки — которые, кстати, и должны бы разочаровать. Я ведь даже не подумал, каково тебе будет выслушивать всё это… — И не давая перебить себя, быстро договорил: — Никаких шести лет ты ни у кого не отнял. Я и сейчас никак не могу поверить, что всё — взаправду, всерьёз. А тогда бы — тем более не поверил. И ты, раз так долго не понимал, то раньше бы тоже не понял. Мы бы просто… не совпали, понимаешь?       Вайс кивнул. Он чувствовал себя ужасно вымотанным и готов был согласиться на что угодно, лишь бы прекратить этот разговор. Но уловив в собственной мысли отголосок небрежного малодушия, заставил себя вдуматься в слова Генриха — и медленно кивнул ещё раз.       — У тебя сигареты далеко? — спросил Генрих.       Вайс не ответил, но твёрдо решил, что курить не станет. Раз уж Генрих бросил, значит бросил, и нечего позволять ему потакать каким-то своим нервным слабостям! Поэтому Вайс лёг обратно в кровать, зябко провёл рукой по плечу — когда только успел замёрзнуть?..       Генрих сразу оказался рядом, укутал в одеяло, обнял.       — Мне так стыдно теперь, — признался тихо. Но когда Вайс уже с тоской подумал, что отныне им никогда не выбраться из этого порочного круга взаимных упрёков и последующих извинений — Генрих резко сменил тон. Устроил скрещённые ладони у Вайса на груди, упёрся в них подбородком. — Ну, рассказывай! Что был за сон?       Почему-то Вайсу показалось трогательным такое нахальство.       — Вот ещё, — усмехнулся он. — Это, старик, не для твоих ханжеских ушей. Боюсь, если я расскажу, моя испорченность тебя напугает.       Генрих насупился.       — Не дуйся, — попросил его Вайс и наконец разглядел осмысленный и совершенно очевидный финал этой беседы.       Выпутался из одеяла, повернулся боком, притянул Генриха к себе. Перекинул его невозможно длинные ноги через собственное бедро, приобнял за плечи: словно посадил себе на колени, но — лёжа. Генрих сориентировался, обхватил Вайса за шею, и стало очень удобно целовать его — чем Вайс и занялся.       — И чтобы закрыть тему, — внезапно очнулся Иоганн. — Меня твоя «испорченность» только радует. Ведь именно благодаря ей я могу любить тебя так, как сам хочу. Не «как своего товарища».       Генрих вздрогнул, поймал взгляд Вайса и робко, неуверенно улыбнулся — странно и непривычно смотрелось это выражение на его красивом лице.       — А знаешь, что такое настоящая испорченность? — задумчиво сказал Саша, запуская руку под резинку трусов Генриха; тот замер, кажется, даже дышать перестал и смотрел, не мигая, настороженно, пристально — как если бы ждал приговора. — Настоящая испорченность, — подытожил Саша, сумев выдержать паузу, — это надевать на себя столько лишней одежды!       Генрих расхохотался, и ловя его смех губами, Вайс подумал, что чувствует себя так, будто выиграл в каком-то соревновании, и теперь ему должны дать медаль. Хотя никаких медалей за такие штуки явно не предусматривалось.       Та ситуация пришла Вайсу на ум весьма своевременно — воспоминания оказались отрезвляющими. «Сопли-то подбери, а то распустился! — скомандовал он себе. — "Война виновата", "никто не виноват" — нашёл, тоже, время философствовать!» И он сразу почувствовал себя лучше, почувствовал себя в силах совладать с тоской, а не бесцельно маяться ею.       — Подумал о твоих вчерашних словах, — сказал он Генриху, рассчитывая заинтересовать его — и не ошибся.       Генрих, конечно, не успокоился разом, но немного оживился, поднял голову:       — Придумал, что я могу сделать?       — Только если это окажется для тебя нетрудным.       — И что же?       — Мне нужно что-нибудь по текущей ситуации в Венгрии. Если бы ты смог достать мне какую-то информацию, лучше всего — общего, обзорного характера…       Генрих посмотрел озадаченно:       — У вас же там полстраны агентов, разве нет? Мне казалось, у Советов гораздо лучше с информацией такого рода.       «Только наша мне не нужна», — автоматически чуть не солгал Вайс; едва успел себя остановить. Не скажешь же правды — что доступа к своим ресурсам у него сейчас нет, и ещё неизвестно, когда будет. Возникло бы излишне много вопросов, на которые он был пока не готов отвечать.       — Мне бы не хотелось афишировать свой интерес, — Иоганн пожал плечами. — Но если у тебя из-за этого могут быть проблемы — то, конечно, не усложняй себе жизнь.       — Это и впрямь не слишком важно — и ты просто придумал повод чем-то меня занять? Или наоборот, это важно настолько, что ты даже от меня скрываешь степень своей заинтересованности? — усмехнулся Генрих; казалось, он почти сердится — но недовольство устраивало Вайса гораздо больше нервозной растерянности после кошмара.       Вайс развёл руками — должно быть, со стороны это выглядело довольно комично: словно языческое камлание на потолок.       — Оба варианта с подвохом. Выбираю не отвечать.       Генрих уронил голову, выдохнул Вайсу в ключицу.       — Надеюсь, та телеграмма хотя бы не высылает тебя в Венгрию?       Довольно бесцеремонно спихнув с себя Генриха, Вайс повернулся на бок, лицом к нему. Погладил по щеке, заглянул в глаза:       — Давай проясним. Я не говорю тебе о содержании той телеграммы не из вредности, не из желания скрыть от тебя какие-то страшные тайны — от тебя как будто что-то скроешь! — и не из садистского желания помучить тебя неизвестностью. — Генрих хотел что-то ответить, но Вайс тут же сменил положение ладони, в запрещающем жесте прикрыл его рот пальцами. — Что было в телеграмме? Предупреждение. Для меня и обо мне, и пока я склонен думать, что справлюсь с ситуацией самостоятельно. — Вайс ощутил, как дрогнули губы Генриха; удержал руку на месте и не отвёл взгляда. — Насколько я вижу, тебе сейчас есть чем занять голову. А раз так, напомню — любая ошибка, что твоя, что моя — дорого встанет нам обоим. Теперь подумай, пожалуйста, и скажи, нужно ли мне в самом деле отвлекать тебя от явно важной работы из-за даже не возникшей ещё проблемы, предотвратить которую я вполне способен сам?       Генрих сердито свёл брови, посмотрел куда-то в подушку — и укусил бы Вайса за палец, если бы тот вовремя не отдёрнул руку.       — Ненавижу, когда ты так делаешь, — проворчал он, протискивая коленку между ног Вайса. Потребовал: — Обними меня.       Саша не удержался от смеха, но исполнил — привлёк к себе Генриха, просунул руку ему под шею и обхватил за плечо.       — Кусаться-то зачем? Я сам себя наказал достаточно: совершенно не хочу говорить сейчас о работе, но именно о ней зачем-то говорю.       — А чего хочешь?       — Не знаю. Просто побыть рядом. Ты спать ещё будешь?       — Если засну.       Генрих смазано скользнул губами по подбородку Вайса, устроил ладонь у него на талии и, поправив подушку, чтобы было удобнее лежать, закрыл глаза. Но не заснул; через три с лишним минуты сонно заворочался, обнял Вайса крепче и вдруг предложил:       — Давай лодку купим? А то как не на озере живём.       — Идея хорошая, — согласился тот. — Только я сейчас, наверное, не готов решать, какую. Надо модели посмотреть. Ты же хочешь моторную? Или парус?..       Уснул Генрих спустя час с небольшим — оказалось, он уже подобрал несколько подходящих катеров, чуть ли не выучил характеристики некоторых наизусть и смог более чем внятно обрисовать конструктивные особенности, тип материалов и различия моторов. Иоганн бы предпочёл обсуждать такие вещи не в кровати, но уж составить себе мысленно сводную сравнительную таблицу он был ещё в состоянии; а Сашу и впрямь увлекла мысль обзавестись лодкой.       И — момент редкой солидарности — оба считали, что Генриху гораздо полезнее болтать о катерах, нежели мучиться кошмарами.       Именно из-за кошмаров — опасаясь их возвращения — Вайс не стал вставать в намеченные восемь утра. У него получилось дотянуться до будильника и выключить его, не потревожив и не разбудив Генриха, — а подумать над сложившейся ситуацией он мог и вне своего кабинета, и без чашки кофе.       С одной стороны, присутствие Генриха не способствовало полной сосредоточенности — слишком уж Саша отвлекался на него. То разглядывал, ни о чём даже не думая — просто любовался. То вдруг концентрировался на прикосновении, особенно остро ощущая тепло и мягкость кожи, шелковистую гладкость волос, едва уловимое движение при дыхании. Испытывал одновременно и нежность, и радость, и успокоение; время от времени невольно улыбался — растерянно и жалобно, как будто не понимал, за какие такие заслуги ему досталось счастье любить и быть любимым.       А с другой стороны, так ещё отчётливее вырисовывалась ясная, непреложная необходимость самым тщательным образом изучить и обдумать сложившиеся обстоятельства. Важно было не просто проанализировать ситуацию, но с неукоснительной точностью, безошибочно найти правильный выход — и прямо перед глазами Вайса, в руках у Вайса находился главный стимул сделать это максимально быстро и ловко.       Вайс не солгал Генриху. Телеграмма действительно содержала в себе предупреждение — и довольно-таки зловещее, учитывая, что её отправителем был Барышев, а код предназначался только для Белова, и только им мог быть верно разгадан.       Смысл послания надёжно скрывало тройное шифрование. Неспособное вызвать чей бы то ни было интерес уведомление бывшему постояльцу о забытой в гостиничном номере рубашке на самом деле содержало в себе фривольную записку от некой замужней дамы, с которой, собственно, Вайс и встречался в том отеле пару недель назад. Извлекаемый из записки набор бессвязных символов и цифр можно было преобразить в отчёт агента о плачевном состоянии бухгалтерии на предприятии, принадлежавшем супругу этой дамы.       Но только пользуясь известной ему одному схемой дешифровки Вайс смог прочесть совсем иной текст. Осталось заменить псевдонимы упоминаемых лиц и эвфемизмы — все эти «Аттики», «заповедники» «астры» и прочее…       «Надеюсь, ты не храпишь, а РОА неоткуда взяться в советском госпитале. В ближайшее время тебя снимут с работы и отзовут в СССР. Точную дату не знаю, повлиять пока не могу. Сменщик — человек Сокольникова, предположительно кто-то из его венгерской группы. Не принимай на свой счёт, интрига связана с внутренними проблемами в Управлении, комбинация построена против меня и Короткова. Радиостанция для двусторонней связи с Центром под наблюдением, твоя связная, которая даст телеграмму, теперь не твоя. На крайний случай, контакт сможем наладить через Володю Ефимова, он уже выехал в Инсбрук. Пароли и условные сигналы прилагаю ниже».       Вайс потратил почти полчаса на дешифровку — в уме, исключительно по памяти, среди шумной толпы поклонников романсов это было не так-то легко сделать. Но ни бежать с вечера, ни ждать его завершения возможности не нашлось. К счастью, в привычный образ Иоганна вполне вписывалось скромное, сдержанное поведение — и никого не удивило, что он столько времени провёл в задумчивом одиночестве над чашкой кофе у бара.       Новость оказалась, мягко говоря, не из приятных. Первым впечатлением вообще было отрицание — на несколько секунд Вайс вполне всерьёз задумался, уж не подделана ли шифрограмма. Но «подпись» Барышева была на месте — он всегда добавлял к личным письмам цитаты из их диалогов, о которых никто не мог знать. Да и сам код… Нет, провокацию никто не стал бы обставлять настолько замысловато — слишком сложно, а переусложненные схемы чаще ведут к провалу, чем к успеху.       Конечно, Вайс задумывался — и неоднократно — что будет делать, когда наступит пора возвращаться домой. И решил для себя, что если Генрих всё ещё будет с ним, то он никуда не поедет. Правда, до этого нужно было ещё дожить — и в обязательном порядке остаться нераскрытым.       Выход на пенсию для разведчика — понятие относительное. Это сотрудник легальной резидентуры может сдать дела и убыть «в Аттику» — в Советский Союз, где ему найдётся применение в контрразведке, в консультационном отделе, среди преподавателей ВУЗов или даже «Лесной школы»… Для нелегала всё это — перспективы крайне туманные. Такая работа не предполагает ни быстрого карьерного роста, ни материальных благ «за выслугу лет», ни, разумеется, общественного признания. Даже с наградных листов гриф секретности чаще всего снимается уже после смерти человека — и уж какая тут преподавательская деятельность, без официального опыта работы?       «Чтоб вам там провалиться с вашими аппаратными махинациями!» — мысленно выругал Белов своё многочисленное начальство. Он не особенно вникал в подковёрные игры владельцев кабинетов на Лубянке — и сейчас пожалел об этом. В общих чертах ему, конечно, было известно, что Сокольников метит на место Барышева, и что это назначение выгодно его покровителю. А тот, в свою очередь, был бы рад занять кресло Короткова, которого назначил ещё Фитин.       Фитин, накануне войны фактически восстановивший заграничные резидентуры после того, как их работу парализовали параноидальные чистки тридцатых годов. Фитин, который провёл советскую разведку через страшные сороковые. Фитин — «Алекс» из Центра, которому изредка напрямую отправлял шифровки Иоганн Вайс из Берлина. Фитин, под руководством которого проходили операции по добыче ядерных секретов, лишившие США монополии на бомбу… Фитин, которого в пятьдесят третьем уволили из органов «по служебному несоответствию».       А ведь после двадцатого съезда Белову показалось, что можно будет, наконец, нормально работать — что прекратится эта череда внезапных арестов, снятия с должностей и увольнений, не позволявшая ничего планировать даже на полгода вперёд. Кто же мог предположить, что избавиться от взаимной подозрительности, витавшей надо всеми оперативно-чекистскими подразделениями МВД во времена Берии, будет мало. Новые люди — из окружения нового первого секретаря ЦК — хотели больше полномочий, больше власти, и пользуясь случаем, записывали в сталинисты всех, кто им мешал — даже тех, кто ещё недавно считался чуть ли не оппозицией.       Вся эта борьба не слишком-то занимала Белова. У него хватало своих дел. Во время прошлогоднего саммита в Женеве, где впервые после Потсдамской конференции главы США, Великобритании и Франции обсуждали с советскими лидерами устройство послевоенного мира, Белов заочно познакомился с новым председателем КГБ Серовым — тот произвёл на него приятное впечатление. Увы, в отличие от Серова, не все ставленники Хрущёва считали интересы страны важнее своих собственных.       «А теперь из-за этой возни у меня вся жизнь — под откос? — с досадой подумал Вайс, покосился на спящего Генриха и заставил себя расслабить руки и челюсть. — Ну нет, не позволю».       Первое и наиболее очевидное, что следовало из предупреждения Барышева — никакими способами связи с Центром пользоваться нельзя. Получив приказ возвращаться, Белов уже не смог бы его игнорировать, — но такой приказ ему ещё нужно было вручить. Поначалу за ним точно не станут бегать, потрясая начальственной бумагой — а это как минимум лишние пара недель, которые нелегальный резидент вполне может быть настолько занят, что не выходит на связь, не вызывая серьёзных подозрений.       Второе, вытекающее из первого — рассчитывать отныне Вайс мог только на самого себя и на ту часть своей агентуры, которая была замкнута на него лично, а не подчинялась известным в Центре главам промежуточных звеньев разведывательной сети. И, конечно, никаких запросов по поводу любой информации — через кого бы то ни было. По сути — режим полного «радиомолчания».       Третье — необходимость определиться с конкретным противником; ведь отталкиваясь от него, легко придумать и способ противодействия. «Венгерская группа Сокольникова» — название было неизвестно Вайсу, но и оно оказалось полезным и способным кое-что подсветить.       До каких бы формальных заверений о снижении напряжённости ни договорились лидеры стран год назад в Женеве, по факту оптимизм в международных отношениях был пока не к месту. Западные спецслужбы по заданиям своих правительств не уставали раз за разом испытывать страны социалистического блока на прочность, а это не слишком способствовало мирному сотрудничеству.       Где-то провокации даже не успевали вылиться в протестные выступления — настолько быстро удавалось купировать деятельность вражеской агентуры. Как, например, в Албании в пятьдесят первом, где попытки создать антикоммунистическое подполье силами эмигрантов потерпели сокрушительное поражение. Рядовые албанцы встречали этих людей совсем не как освободителей — большинство населения, даже недовольные режимом, в целом поддерживали социалистические реформы и не верили тем, кто пересидев войну неизвестно где, теперь возвращались на родину, чтобы чужими руками организовать смену власти.       А вот июньские события в Познани, наоборот, являли собой пример катастрофического непрофессионализма местной контрразведки. Там никем не сдерживаемые националисты, воспользовавшись тяжёлым экономическим положением и оппозиционными настроениями в традиционной для Польши католической среде, раздули народное восстание. После того, как разъярённая толпа растерзала двоих офицеров госбезопасности и курсанта танкового училища — парень невовремя вышел на улицу в форме — эскалации было уже не избежать. Последовало введение войск, силовое подавление…       В итоге, несмотря на то, что восставшие ни в коем случае не выступали за восстановление капитализма — они были преимущественно рабочими и придерживались радикальных левых взглядов — западные средства массовой информации раздули из этого инцидента очередной «провал советских угнетателей». С точки зрения Белова, советские угнетатели были тут совершенно ни при чём. Хотя это и был вопиющий провал: силовых структур, которые не сумели обезвредить провокаторов, — и местной администрации, виновной в задержках зарплат и невыплате пособий.       Венгрия — в ряду прочих стран Варшавского договора — представляла собой такую же область серьёзной напряжённости, следующую цель западных держав в их стремлении расшатать стабильность социалистического лагеря. А ведь эта стабильность и так держалась на честном слове — после развенчания культа личности Сталина и последовавшего серьёзного охлаждения в отношениях СССР с некоторыми коммунистическими странами, например, Румынией…       И вот в такое время, в такой обстановке — участника некой «венгерской группы» переводят из Венгрии в Швейцарию. «Своевременное решение, ничего не скажешь!» — Вайс вздохнул и осторожно опустил затёкшую руку с плеча Генриха на подушки. Ему было совершенно ясно, что ничем хорошим себя этот «человек Сокольникова» в Венгрии не зарекомендовал — будь иначе, никто не стал бы снимать успешного агента с такого важного направления. «Нашли бы кого-нибудь другого беспринципного».       Иоганн заметил, что начинает злиться, и притушил это чувство. Эмоции были некстати — ему нужна была холодная голова, чтобы смотреть на вещи трезво и рассудочно. «Иначе можно и в Союз уехать. По неосторожности», — насмешливо сказал он сам себе; впервые подобная сентенция не вызвала возмущения Саши.       Впрочем, на самый крайний случай у Белова был козырь от любых подобных поползновений начальства. Барышев и обеспечил — когда они крайний раз виделись вживую. Произошло это в позапрошлом году в Вене, где у них состоялся достаточно неприятный для Белова разговор, приведший к весьма и весьма неожиданным последствиям.       Они уже обсудили все насущные дела. Саша успел даже спросить, зачем Сергею Николаевичу понадобилась такая рискованная поездка — и успокоился, узнав, что всё организовано отнюдь не для встречи с ним, а совершенно по другому делу. Но «раз уж выдался удачный случай…»       — Инспектор ты, Саша, — усмехнулся Барышев. — Надо было тебя всё ж таки по линии сотрудничества с безопасностью ГДР продвигать. И за нашими бы следил, и опыт у тебя с гансами имеется, — добродушный тон и кажущаяся легкомысленность шутки Белова не обманули.       — Что-то не так, Сергей Николаевич? — прямо спросил он.       — Да вот у тебя хотел узнать… — Барышев помолчал недолго, покачал головой — и врезал: — Ты-то всё с немцем своим, а? Я, признаться, думал, перебесишься — и пройдёт.       Белов подавил эмоциональный всплеск, остался внешне как был: довольный встречей, спокойный — хотя внутри от этих чувств за секунду ничего не осталось.       — Это насморк пройдёт, — сказал твёрдо, но без вызова. — А у меня к Генриху — не насморк.       — Ну уж!       — Вы сами решили откровенно.       Барышев неопределённо хмыкнул, выдохнул что-то неразборчивое, вроде: «Ишь ты». Посмотрел испытующе: морщинки вокруг глаз залегли, как от улыбки, а взгляд был пристальный, внимательный — ни на йоту не весёлый.       — Ну пусть так. А что будешь делать, если придётся выбирать?       — Надеюсь на практике не узнать, — взгляд этот Белов выдержал и глаз не отвёл. — Не хотелось бы, чтобы пришлось.       Барышев вздохнул — и сокрушённо, и ласково. Ровно с таким выражением лица он обычно говорил: «Нет, брат, такое не годится», когда ещё до войны Саша приходил к нему с какой-нибудь новаторской идеей по поводу своего грядущего задания.       — А всё-таки? — спросил, хитро прищурившись, словно вовсе не всерьёз.       Белов сжал губы, посмотрел хмуро. Какой смысл был скрывать свои реакции от Барышева, который его вдоль и поперёк изучил за годы их знакомства?       — Вы прекрасно знаете, что я буду делать. Выполню свой долг и — в отставку.       — В отставку-то зачем?       — Уйду со службы. Уеду к нему.       — Это кто ж тебя выпустит — с твоими-то допусками…       — Значит, он ко мне приедет.       — Вот так, считаешь, бросит все свои цацки, блага, так сказать, материальные — и приедет?       — Конечно, — Саша не удержался — пожал плечами, чуть не фыркнул.       — Так погоди, а что ему его начальство скажет? Он же тоже человек подневольный.       — Это он со своим начальством будет решать, я в их дела не лезу.       — И решит?       — Решит.       Барышев тяжело, длинно вздохнул. Хрустнул пальцами сцепленных в замок рук.       — Ох, Саша, Саша… Ну а если его не впустят? Зачем нам в Союзе — иностранный шпион?       Белов прекрасно видел — никаким «иностранным шпионом» Барышев Генриха не считает, но несмотря на это, Иоганна разозлила формулировка. Да и допрос этот — разозлил.       — Тогда кому-нибудь из нас — или мне, или ему — придётся нарушить закон, Сергей Николаевич. — Огромного труда и титанического усилия воли Белову стоило замолчать, не договорить вслух: «Не удержите».       — Ну не сердись, брат. Не сердись. Вон каким волком смотришь!       — Виноват.       — Да не свирепей ты, Саша! — возмутился Барышев: как будто это Белов его бесцеремонно расспрашивал о вещах, не имеющих никакого отношения к работе, — а не наоборот. Выдержал паузу, снова вздохнул и спросил почти растерянно: — Что ж это, выходит, любовь?       Белов уже овладел собой. Хотя ему и оказалось неожиданно неприятно, почти больно отгораживаться от Барышева — он бы теперь сумел при необходимости сделать это. Но всё ещё медлил. Не хотел. Кивнул, посмотрел в глаза, произнёс искренне, пусть и устало:        — Выходит, так.       Он был готов, наверное, выслушать и осуждающую отповедь, и предложение выйти вон — но Сергей Николаевич снова удивил.       — Ладно, — сказал он так, словно этого странного разговора между ними не было. — На вот, — протянул какую-то папку.       — Что это? — папку Белов, однако, принял.       — Твоя «путевка в жизнь», — невозмутимо ответил Барышев. — Я, Саша, не вечен, а проблемы у тебя — с твоей-то принципиальностью! — точно будут. Считай, жертвую часть пенсии. И не моргай на меня виновато — если думаешь, ты у меня один такой, так это зря. Я и Володе страховку обеспечил, и Бореньке, и Марлену. Девочки остались, но с девочками другой подход нужен. Девочке, если что, эти бумаги в рыло кой-кому совать несподручно. А вы уж как-нибудь… Помнишь архив мой? Вот и сойдёмся, что есть у меня скверная привычка: собирать про разных людей, про разные дела информацию — и хранить. Когда пригодится — помянешь меня добрым словом. А сейчас кипяточку в чай подлей, а? Совсем остыл.       Козырь-то имелся. Но естественно, пускать его в ход Белов не планировал. Пока Барышев не на пенсии и — к счастью! — не на кладбище — пользоваться беспроигрышным аргументом в любых спорах с начальством не стоило. Документы и правда были такие, про которые ещё говорят «без срока давности», и подействовали бы на любого — хоть сейчас, хоть через двадцать лет. Но подставлять Сергея Николаевича — а то и подводить его под внутреннее расследование — Белов не имел права. К тому же Барышев не мог не предусмотреть такого варианта — и наверняка рассчитывал не только на честность и порядочность своих подопечных. Завалить проверку тоже не хотелось.       Вот только что, в конце концов, делать, придумать никак не получалось. Ничего дельного не шло в голову; Иоганн обругал себя за тупость, но это не помогло. Слишком много неизвестных оставались аморфными переменными, а нужна была твёрдая точка опоры… И Вайс решил рискнуть.       Нужно было встретиться с венгерским товарищем лично. Оценить, прощупать, понять. А для этого как раз подвернулась очень... интересная возможность.