Választás egyedi

Я видел, как смеется дождь, Железа слышал я рыданье. Былое треснуло, ну что ж — Снов не хранят воспоминанья.

      К концу поездки Вайс узнал многое из того, что хотел, и — увы — многое из того, чего не хотел знать вовсе.       История Людмилы, её рассказы о знакомстве с Дьюлой Верешем, «долгожданной» свадьбе, переезде в Венгрию, жизни в Будапеште и итоговом бегстве на Запад — подтвердили сомнения Вайса. Эти события были совершенно необыкновенны и парадоксальным образом слишком жизненны для даже наспех сочинённой легенды разведчика. Ведь главная функция такой легенды — не создавать проблем, делать легализацию правдоподобной. А здесь буквально всё вызывало подозрения.       Своего будущего мужа Людмила встретила в пятьдесят третьем, на съезде писателей стран народной демократии. И — какая удача! — всего через несколько месяцев в СССР отменили действовавший с сорок седьмого года запрет на браки с иностранцами. Впрочем, едва ли кто-то стал бы чинить серьёзные препоны «одному из ярких представителей новой волны социалистического реализма в венгерской литературе», обласканному властями обладателю нескольких премий, произведения которого даже планировали перевести на русский язык.       Конечно, Вайс мог допустить, что Милена из супружеских чувств преувеличила достижения мужа, но допустить, что Людмила выбрала в мужья человека без достижений — не мог.       Как ни странно, именно этот человек оказался в итоге непримиримым противником того самого режима, который обеспечил его тиражами, относительной популярностью, материальным благополучием. Судя по разрозненным оговоркам Милены, у семьи Вереш было несколько автомобилей, большая квартира окнами на Дунай и Цепной мост, а также вилла в окрестностях неизвестного Вайсу курортного города на берегу озера Балатон.       И всё это — в обескровленной войной Венгрии, где только-только закончилась «принудительная» индустриализация, а существенная часть доходов страны уходила на репарации Советскому Союзу, Чехословакии и Югославии. О бедственном положении венгерской экономики Людмила сама — и с очень искренним возмущением — рассказала Вайсу.       Разумеется, при отъезде всё нажитое пришлось оставить. Они ведь не могли выставить что-то на продажу — как объяснила Милена, не хотели привлечь внимание сотрудников госбезопасности. Впрочем, сама она видела в этом пусть непрактичное, но благородное равнодушие мужа к имущественным благам и даже гордилась такой «неподкупностью».       Вайс думал о сложенных на заднем сиденье пакетах с логотипами модных домов, то недоверчиво, то восхищённо изумлялся в нужных местах рассказа и кивал с пониманием. Кивать с каждой минутой становилось всё проще.       Поначалу его удивляли некоторые из выбранных Миленой формулировок. Потом начали изумлять очевидные расхождения её оценок с ею же описанными событиями, логические провалы — и при этом какая-то почти религиозная, фанатичная убеждённость в своём абсолютном праве судить и осуждать.       Например, описывая пересечение границы — из Венгрии они именно что сбежали, и венгерско-австрийскую границу пересекали незаконно — Милена упомянула, что пришлось подкупать начальника одного из контрольно-пропускных пунктов. «Он меня прямо удивил, — рассказывала она. — Всё-таки выпустил нас, а ведь такой подонок, сталинист. В кабинете — портрет Ракоши!»       Вайс подумал, что портрет предыдущего главы правительства в служебном кабинете сложно считать единственной причиной записывать в сталинисты-подонки венгерского пограничника, пусть даже и коррумпированного. Но выяснилось, что Милена была с ним до этого вообще не знакома.       — Такое странное чувство. Эта продажная рожа — и вдруг оказался человеком… Паршивым, да! Ну и ладно, не все люди хорошие. Просто за эти несколько лет выяснилось, что далеко не все в принципе являются людьми, — вздохнула она.       Вытащила из сумочки портсигар, попросила закурить. Вайс поднёс огня.       Машину он остановил недалеко от одной из смотровых площадок: вид отсюда открывался ничуть не хуже, но вокруг не бродили туристы с фотокамерами. Свечение фонарей, выстроившихся вдоль серпантина, мягко золотило боковину кабриолета, в контровом свете тонким контуром обрисовывало изящный силуэт спутницы Вайса.       — Что-то случилось, да? — спросил он вкрадчиво, негромко, не поднимая глаз.       Людмила помолчала, сделала пару затяжек. Стряхнула пепел, вздохнула.       — Отец. Его исключили из партии, сняли с работы. Хотели посадить, но к счастью, усатый очень вовремя умер, и дело закрыли.       — А за что открывали?       — Ну как же. Я ведь вышла замуж и уехала. Он для них стал, как это называют чекисты, неблагонадёжный элемент, — слово «чекисты» выплюнула с презрением, будто ругательство. — А я ведь раньше верила в каких-то героев, борцов со злом, защитников Родины… Ну и дура же была!       «Раз отпустили, значит, следствием доказано, что сажать не за что, — прикинул Саша, вспоминая отца Людмилы, скромного и тихого Анатолия Васильевича. — А раз уже доказано, то и за бегство дочери в капиталистическую страну не должны возобновить дело…»       Иоганн не позволил себе отвлекаться. «Даже если всё это — искусный блеф, нет никакого смысла так тонко проворачивать грубейшую провокацию», — отметил он, а вслух спросил:       — В Венгрии было лучше?       Милена передёрнула плечами:       — Я бы не сказала. Пока у власти был Надь, можно было хоть как-то дышать. Но прошлой весной его сместили, а новый председатель — марионетка Ракоши. Какое-то время притворялся антропоморфным, а потом… — она сокрушённо отмахнулась и взялась за дверцу. — Поможешь? Хочу размять ноги.       Вайс торопливо выскочил из машины, подал Милене руку. Она как будто собралась снять туфли, но покосилась на пыльную траву у обочины и, вероятно, передумала. Прошлась вдоль машины туда-сюда, так же задумчиво посмотрела на капот. Вайс предупредительно расстелил на нём свой пиджак, любезно повёл рукой, как бы приглашая расположиться поудобнее.       — Спасибо, — с достоинством кивнула Милена. Устроилась на капоте, постукивая каблуком о колесо. — Какой же чудесный вид!       Вид был и правда неплох. Внизу маслянисто переливалось озеро, чёрное, словно воду в нём заменили на мазут, а на берегу в золотой сетке улиц сияли городские огни — как драгоценные бусы, рассыпанные на бархат ночи.       — Здесь даже воздух какой-то другой… Вольный, — счастливо сказала Милена Вайсу, обернувшись. Глаза её сияли, лицо разрумянилось. Тёплый вечерний ветер, пахнущий хвоей и дикими орхидеями, развевал из-под шляпки завитые волосы. «Вид и правда неплох», — признал Иоганн; широко, искренне улыбнулся и с чувством произнёс:       — Как же нам повезло оказаться за пределами этой… тюрьмы народов! — и тут же смутился, посмотрел в сторону города. — Твой муж не будет волноваться? Всё-таки уже довольно поздно.       — Надеюсь, он не станет меня ревновать, — рассмеялась Милена.       Вайс поймал её взгляд, мягко усмехнулся и молча пожал плечами.       — Знаешь, я так жалела, что у нас с тобой ничего не вышло. А сейчас думаю — ну и что бы мы там делали? Приближали торжество коммунизма, жили недолго и несчастливо, а потом сели бы в один день? Или превратились бы в тупой трусливый скот, который верит садистам и нелюдям? Похоже, правду говорят, будто всё — к лучшему.       «Да уж», — подумал Саша саркастически и сразу осадил сам себя. Сарказм этот был производной от растерянности и недоумения, а Вайсу следовало проявлять сейчас совсем другие чувства. И всё же его обескураживала постоянно проступавшая в словах Милены готовность вычеркнуть из людей тех, чьи политические взгляды ей не нравились.       Когда с поразительной даже не жестокостью — тупостью! — о своих будущих рабах рассуждала какая-нибудь нацистка-ефрейторша, чьё эмоциональное развитие остановилось на уровне канарейки, это было омерзительно, но в целом понятно. Когда наркоман и неврастеник Геббельс считал себя вправе решать, по каким критериям определяют людей, это было преступно — и тоже понятно.       Но ведь эта женщина не напоминала ни ефрейторшу, ни уж тем более Геббельса! Просто с ней что-то случилось — хотя Вайс не мог представить, что должно произойти с человеком, чтобы полностью уничтожить в нём всякое здравомыслие и даже малейший намёк на критическое отношение к себе.       И если она Вайса узнала, то он её узнавать перестал.       — Хорошо, что тебе удалось вырваться, — сказал он. И наконец нашёл применение подспудному отторжению, которое испытывал, — смерил Милену озабоченным взглядом, вздохнул: — Надеюсь только, что ты говоришь правду. Я слышал, Советы используют красивых женщин как агентов…       Она непонимающе нахмурилась, потом расхохоталась — изогнулись яркие губы, сверкнули крупные светлые зубы. Но заметив, что Вайс совершенно не разделяет её веселья, Милена как будто сбилась, замолчала. Очень серьёзно произнесла:       — Я понимаю, через что тебе пришлось пройти, Саша. Правда понимаю. И я бы никогда… Неужели ты считаешь, я стала бы работать на этом жутком конвейере смерти и лицемерия?       Вайс покачал головой — отчасти удивляясь, откуда она берёт эти плакатные фразы. «Видимо, жизнь с литератором не прошла даром», — бесстрастно прокомментировал Иоганн.       Он чувствовал себя вполне уверенно, ведь мнимая работа Белова переводчиком и даже подозрительное увольнение были залегендированы внутри страны именно так, как он рассказывал Милене; любая проверка подтвердила бы его слова.       — Я слишком удивлён нашей встречей. Такое небывалое совпадение… Я ведь, положа руку на сердце, не сделал ничего плохого, за мной незачем гоняться. Просто хочу жить в свободной стране.       — Мы тоже, — она соскользнула с капота, подошла к Вайсу. — Я тоже… — Шагнула почти вплотную, добавила шёпотом: — Но я верю, что у Венгрии ещё есть шанс. Поэтому…       Вайс оценил оставшееся между ними расстояние и отступил, поднял перед собой ладони:       — Прости, но я не венгерский патриот, — твёрдо сказал он. Добавил чуть язвительно: — И не знаменитый писатель.       Как он и предполагал, Милена приписала его отказ ревности, а потому не разозлилась и даже, видимо, почувствовала себя польщённой.       — Каким ты стал букой, — шутливо упрекнула она Вайса, красиво улыбнувшись. Но быстро вернулась к сдержанному тону: — Не думай, будто я поглупела. Никому не нужны проблемы, тем более, если ты вырвался из Союза с таким трудом. Мне бы не хотелось как-то тебя подставлять…       — Но я уже подставился, — снова перебив её, сказал Вайс простодушно. — За тобой же наверняка следят, верно?       Она побледнела, поднесла пальцы к самым губам, словно забыв, что может испачкать помадой белые перчатки, судорожно вдохнула — кажется, испугалась всерьёз.       — Я… Господи, Саша, я совершенно об этом не подумала! А ведь ты прав, они наверняка… — Милена решительно оборвала собственный лепет, мотнула головой так, что не будь шляпка приколота булавкой — уже летела бы по склону вниз. — Прости, пожалуйста. За нами действительно следили, там, в Венгрии, и даже в Австрии не оставляли в покое.       — А ты откуда знаешь? — Иоганн добавил ноту подозрительности в голос и слегка сощурился.       — Нет-нет, ты меня не так понял, — запротестовала она. — Ни я, ни Дьюла, конечно, не заметили бы слежки. Но наш друг работал следователем… Раньше, пока ему не пришлось выбирать — посылать невинных на смерть или проститься с работой.       «Прямо какие-то христианские мученики во времена Нерона!» — неприязненно подумал Саша; сразу вспомнилось эпохальное полотно Эжена Тириона, которое он видел в фамильной галерее одного из приятелей Генриха. Раздражало, конечно, не упоминание ошибочно или по навету арестованных людей. Раздражали пошлая высокопарность слога — от неё оставалось стойкое ощущение фальши — и глупость, ведь следователь по должности не может никому выносить какой бы то ни было приговор.       — А здесь тоже?.. — вопросительно промямлил Вайс. — Я имею в виду, Австрии всего год, как вернули независимость, она наверняка кишит советскими агентами. Но в Швейцарии им, хочется верить, не так рады.       — Я сама не знаю, — Милена поёжилась, — Так обрадовалась, вырвавшись в нормальную страну, что вела себя, как полная идиотка. Спасибо, что вернул меня в реальность. Пусть мне и жаль прощаться с иллюзиями, но ты прав, нужно быть осторожнее.       Зачем он подошёл к ней, если подозревал слежку, Милена спросила у Вайса уже на обратном пути — похоже, сразу такой вопрос не пришёл ей в голову.       Она вовсе не была глупа, но эгоизм, которого Вайс раньше не замечал, вдруг проявился с такой силой, что неизбежно бросался в глаза. То ли восемь лет назад Белов был наивнее, то ли обманулся яркой обёрткой. Он, кажется, отчего-то считал, что обмануться можно внешностью женщины — умная, начитанная, интересная и некрасивая Людмила казалась ему совершенно замечательным человеком.       К тому же, она была советским человеком, а советских людей Белов тогда очень сильно идеализировал — как ребёнок, который несколько лет жил на предписанной врачами строгой диете, а потом наконец выздоровел и попал в кондитерскую. В нацистской Германии малейшие крупицы человечности Белов ценил дороже всякого золота, пусть они и представляли косвенно угрозу для него как для разведчика. И когда смог расслабиться — вероятно, потерял не только бдительность, но и вообще всякую способность правильно оценивать окружающих. А ведь умение делать это — один из важнейших навыков в его работе!       «Вернувшихся сотрудников, даже если они физически полностью пригодны к службе, никогда не отправляют на следующее задание сразу, дают сначала время восстановиться, — мысленно сказал Вайс сам себе. — Это стандартное правило». А каждое такое правило было написано кровью тех, кто решил оспорить необходимость соблюдать его.       Саша вспомнил об этом не просто так — а чтобы прекратить неуместные сейчас попытки Иоганна разложить все действия Белова на составляющие, вычленить побудительные стимулы и исправить потенциальные недочёты. В данный момент требовалось не столько понять, он ли ошибся в Людмиле, она ли изменилась, — сколько вложить ей в голову определённые представления и идеи, способные подтолкнуть её действовать так, как он задумал.       Она была для Вайса таким же инструментом достижения цели, как Конрад Мозер, или Анели Кесслер — пусть задача, которую предстояло решать с помощью Милены, и выглядела сложнее. Но если бы Вайс боялся трудностей, он бы выбрал какую-нибудь другую работу. «Посылал бы невинных на смерть, например», — желчно съязвил Иоганн, недовольный необходимостью подчиниться решению Саши, пусть и сам признавал его обоснованность.       Мысленно собрав воедино всё им подмеченное и обнаруженное, Вайс уверился — Милена Вереш могла сотрудничать с органами, но никак не могла быть кадровым сотрудником разведки. Всё не подходило — поведение, слова, сама манера говорить и способ вести беседу. Предположительно — характер и ценности, но их ещё следовало уточнить. Вайсу пока не хватало сведений, чтобы правильно выстроить диалог в том числе и о венгерской политике — и тем принудить Милену полнее раскрыться как личность.       Даже если она виртуозно умела лгать, у всякого действия есть цель — а усыплять чужую бдительность подобной ложью примерно так же эффективно, как тушить пожар бензином. Увы, Вайсу предстояло ещё долго вникать в становящиеся всё более отталкивающими откровения Милены — поскольку он выуживал информацию не из самих её слов, а из совокупности формулировок и контекста.       Немаловажной деталью являлось и то, что сам Вайс с огромным трудом имитировал бы настолько непоследовательные взгляды. В голове Милены существовал будто наизусть заученный свод постулатов — зачастую противоречащих друг другу — и никакого значимого отхождения от них не допускалось. Все её аргументы в пользу собственных воззрений были либо хлёсткими, явно кем-то другим придуманными фразами, повторяющимися на разный лад, либо бессвязными, но очень эмоциональными восклицаниями с напрочь порушенной логикой.       Впрочем, Вайсу и не нужна была никакая полемика. Он не собирался никого ни в чём переубеждать. Он хотел выявить опорные точки, базовые принципы — чтобы суметь воспользоваться ими в дальнейшем, изображая единомышленника Милены и, вероятно, её мужа.       Эту задачу Вайс с блеском выполнил, пусть и чувствовал себя паршиво. Словно снова в школе НКВД доказывал инструктору, почему немцы — высшая раса, цитировал Розенберга, Гобино, Карлейля и прочих идеологов нацизма — и был достаточно убедителен, чтобы испытывать от самого себя самую настоящую тошноту. Поддакивать совершеннейшей ерунде было, конечно, и вполовину не так отвратительно, но тоже не слишком приятно.       Впрочем, инструктор вспомнился вовремя. Равно как и его слова: «Презирать — пожалуйста, но знать и понимать — твоя обязанность». И Вайс, неторопливо съезжая с серпантина, умелыми расспросами и к месту вставленными похвалами побуждал Милену ко всё большей словоохотливости. Странность её речей его уже не задевала — как не может задеть математическая формула или археологический памятник, образец древней письменности.       Хотя, конечно, от некоторых сентенций абстрагироваться удавалось с трудом.       — До чего здесь красиво и спокойно, — сказала Милена в какой-то момент. — И дорога прекрасная. А в Венгрии такая разруха, ты бы видел! Да и в Союзе… Иногда я задумываюсь, чего ради были все жертвы, принесённые во время войны. Чтобы очередной упырь ради собственной власти загнал людей в нищету и фактическое рабство? Страшно представить, что должны чувствовать те, кто боролся за свободу, а получил в результате… такое. Ведь однажды даже самые упрямые осознают, что их «подвиг» никому был не нужен. Что они просто потеряли здоровье во имя ничего, а в бесславной нейтральной Швейцарии люди живут без страхов и тревог, и даже дороги — лучше.       Вайс очень внимательно отнёсся к тому, чтобы не напрячь челюсть, дышать так же ровно и ничуть не сжимать руль в пальцах. Он постарался воспринять прозвучавше слова логически — однако не преуспел. Осуждать репрессии, обличать террор или культ личности — это одно, но тезис про «ненужный подвиг, вознёсший к власти палача» явно выходил за рамки такого осуждения. Милена будто начиталась английской пропаганды о тождестве нацизма с коммунизмом — там были в изобилии представлены и эта, и другие гнусные идеи.       «А вполне может быть, именно её она и начиталась», — вдруг сообразил Вайс. Сам он старался не пропускать новых книг о войне, выходивших в Великобритании и США, и потому «узнавал врага в лицо». Конечно, настолько одиозная чушь встречалась редко и больше в каких-то маргинальных изданиях, однако существовали и другие способы исподволь обесценить подвиг советского народа, умалить его вклад в победу над нацизмом.       В ходу был, например, такой приём: события на Восточном фронте преподносились как бы вскользь, иногда даже без упоминания победителей. Про Сталинградскую битву могло быть написано, что «это крупное поражение привело к сдаче в плен целой немецкой армии», но не указывалось, кто нанёс гитлеровцам поражение или кому они сдавались в плен. Зато на Западном фронте победоносная коалиция американо-британских сил творила историю и спасала Европу буквально в каждой незначительной стычке за любой сарай.       — Это только кажется, будто здесь всё прекрасно, — вздохнул Вайс. — Конечно, тут не социалистический рай, где люди боятся даже собственной тени, но тоже хватает проблем… Ты прости, что я тебя так подозревал, но у меня уже был неприятный опыт.       — С советскими агентами? — встревожилась Милена.       — Ещё бы я знал, кто они были! Наверное, да. Подарочек «с родины», — Иоганну оказалось несложно вложить в голос достаточно сарказма, чтобы Сашу внутренне передёрнуло от ярости.       — Надеюсь, ты не пострадал?       — За мной тоже следили, — Вайс ввернул это «тоже» невзначай, словно то, что Милену преследовали, являлось уже подтверждённым фактом; по большому счету, ведь так оно и было. — Пришлось даже переехать. Но я, правда, и не просил политического убежища, я же никакой не Александр Белов, помнишь?       Она рассеянно кивнула, нахмурилась, обдумывая что-то. Вайс понял, что Милена с мужем и «другом-следователем», похоже, до сих пор пребывали в статусе обыкновенных туристов — а ведь с момента их въезда в страну прошла уже неделя! Это выглядело очень странно — и тем более странным было то, что вместо обустройства своего официального положения они шарахались по концертам и магазинам.       Строить версии относительно причин такого поведения Вайс не стал — хотя мог бы, и поручился бы за то, что его предположения верны. Но он не хотел поощрять распущенность собственного воображения, предпочитал опираться не на домыслы, а на факты, пусть даже их выявление и занимало время.       — Нужно подавать заявление, если хочешь такое убежище получить? Как это вообще здесь оформляется? — наконец спросила она. — Ты знаешь?       Вайс, конечно, знал. И разумеется, снабдил Милену всей информацией, которая могла быть известна Сандеру Бланко, будь он тайным эмигрантом. У него сложилось впечатление, что она вообще только сейчас задумалась о юридической стороне дела; раньше Людмила не упускала таких «мелочей». Впрочем, теперь Милена повела себя в высшей степени здраво — задавала правильные вопросы, уточняла важные нюансы.       Вайсу момент показался удачным, чтобы оставить ей свой телефон. Здесь крылся небольшой риск — при желании, пытливый человек со связями мог вычислить имя владельца квартиры Сандера, а Иоганн Вайс должен был оставаться максимально непричастным. Но если бы у кого-то из этой троицы обнаружились такие возможности, это в корне изменило бы всю ситуацию, и Вайс стал бы тогда действовать иначе.       Он довёз Милену почти до отеля, простился с ней самым дружеским образом — и рвался проводить до дверей, но от этого она, как Вайс и рассчитывал, его очень убедительно отговорила. Теперь нужно было доехать до квартиры, переодеться Сандером, сдать прокатную машину, прогуляться до таксофона, поговорить с Конрадом Мозером, вернуться, снова переодеться, — и, при удачном стечении обстоятельств, дождаться одного важного звонка.       Во всяком случае, Вайс очень надеялся, что этот звонок будет. Пока ждал — занялся намеченными делами; несложные, они, тем не менее, требовали времени, а стрелки на часах ползли к началу одиннадцатого.       Конрад сообщил занятную новость — «друг-следователь» сорвался на ночь глядя куда-то в город. Ушёл пешком — вернулся на роскошном лимузине, правда, вылез почему-то не из пассажирского салона, а с переднего сиденья. Водителя Конрад не рассмотрел, но Вайс предполагал, что улицы города едва ли кишмя кишат «бентли цвета слоновой кости».       Машину можно было проверить позже — скорее всего, она принадлежала не тому, с кем встречался венгерский гость. В пользу этого говорил и рассказ Конрада, и тот факт, что настолько заметный автомобиль не постеснялись подогнать прямо ко входу в отель. Как бы там ни было, Вайс поручил Конраду ответственное задание — подобрать себе сменщика и продолжать наблюдение завтра; теперь в том, что соглядатая могут заметить, не осталось никакой проблемы.       Ночь наползала на город — в отличие от крупных мегаполисов, маленький Люцерн, хоть и был в центре весь залит ярким электрическим сиянием подсветки, витрин и рекламных щитов, не засвечивал ночное небо, и из окна можно было прекрасно разглядеть звёзды. Вайс сидел на подоконнике, поставив рядом с собой телефон, курил в форточку — но не предавался праздному безделью, а методично и аккуратно упорядочивал впечатления от прошедшего дня.       Восстанавливал в памяти поведение Дьюлы Вереша и его приятеля, припоминал манеру держаться Милены. Перепроверял уже сложившиеся свои умозаключения, вносил поправки в некоторые выводы. Увязывал стимулы с реакциями, изучая следствия, выявлял причины — и как бы расставлял мысленно пометки на будущее.       Дав себе пару минут отдыха, Вайс заметил, что в своих размышлениях начинает снова скатываться к вопросу, почему так заблуждался насчёт Людмилы. Этот вопрос изводил его вовсе не оттого, что ошибка уязвила самолюбие, и не из личной заинтересованности. Вайс будто бы обнаружил беспричинный сбой в работе надёжного прежде инструмента, и теперь опасался полагаться на него — но и не мог не пользоваться им вовсе.       Когда телефон всё-таки зазвонил, а в трубке раздался голос Милены, Вайс даже не улыбнулся сбывшемуся прогнозу. Во-первых, он не предсказывал события, а формировал их — и хотя был готов к неудаче, от успехов головы не терял. А во-вторых, прямо сейчас он не мог быть уверен, что происходящее — его заслуга, а не простое везение.       Хотя, разумеется, логика событий оказалась вполне ясна. Раз уж казус с аккордеоном довел «друга-следователя» до того, чтобы бежать на встречу со своим контактом — а в его или их существовании сомневаться уже не приходилось — то и появление у Милены такого знакомого, как Сандер, не могло не заинтересовать. Похоже, кое-кто привык действовать напролом — возможно, в Венгрии это срабатывало и не приносило проблем. Или то была личная склонность…       «Вот и узнаем», — резюмировал Саша, услышав приглашение на пикник «завтра или послезавтра, как будет удобно». Ему было удобно послезавтра — стоило подготовиться к разговору, а вот спешить, рискуя показаться навязчивым, наоборот, не стоило. И уж конечно, он был несколько смущён, но в целом не против присутствия «Миклоша» — наконец-то у таинственного друга семьи Вереш появилось имя! Именно с ним Вайс ведь и хотел познакомиться изначально. Вот только инициировать встречу самому в его планы не входило.       Что ж, день в целом можно было считать удачным, но никакого приятного удовлетворения, обычно следовавшего за неплохо сделанной работой, Вайс не испытывал.       Возвращался он тем же путём — сначала пешком через парк, потом на такси до центра города, и оттуда — убедившись в отсутствии лишних провожатых — на другом такси до «дома». По-настоящему домом белый особняк Вайс и впрямь не считал, но сегодня это чувство стало особенно ярким.       Весь Люцерн — разукрашенный, нарядный и чужой — виделся совершеннейшей декорацией. Казалось, зайди за ближайший угол — и выяснишь, что фасады намалёваны шваброй на картоне. Это был не упрёк скверному исполнению рисунка — просто своих представлений о том, как делают театральные декорации, Вайс не составил, зато в памяти у него крепко засел яркий образ, почерпнутый из французского издания воспоминаний Константина Коровина.       От Коровина мысль перекинулась на Эрмитаж, потом на Ленинград, потом… А потом Саша решительно запретил себе эту дурную сентиментальность. Но даже не сравнивая окружающее с тем, по чему он скучал всей душой, Вайс не мог сейчас воспринимать в положительном ключе пейзаж, плавно скользящий за окнами такси.       Узкие улицы, застроенные якобы средневековыми домами, нависающие над углами зданий башенки, крохотные площади — в тесноте было душно, не хватало простора и воздуха. Центральные районы Люцерна выглядели, словно аляповатый сувенир из туристической лавки.       Расписанные яркими узорами и фресками стены, красные или зелёные ставни с прорезями, стилизованные под старину вывески, похожие на фигурные пряники… Обычно не нуждавшаяся ни в какой оценке, сейчас вся эта сусальная бюргерская пастораль вызывала одно лишь глухое — и глупое — раздражение.       Наконец они выехали на набережную, где город стал хотя бы похож на город, а не на павильон для съёмок кинематографической версии сказок братьев Гримм. Но настроения Вайса это не улучшило.       Мимо проплыл ярко освещённый рекламный плакат с восторженно улыбающимся гражданином, бирюзовым седаном и крупной контрастной надписью «герр Мейер купил новый ягуар — его мечта сбылась!» Нахмуриться Вайс себе не позволил, но отвернулся и весь оставшийся путь разглядывал резинку на краю лобового стекла.       Возможно, именно поэтому его почти укачало — впервые за последние семнадцать лет.       Идти в дом не хотелось. Вайс выкурил три сигареты, бесцельно слоняясь по саду, успел продрогнуть и понять, что всё это никак не помогает разгрузить голову. Конечно, он мог взять себя в руки — и речи не шло о повторении вчерашней истерики. Но потребность притворяться даже в такой малости ещё и перед Генрихом неожиданно не огорчала, а приводила в бешенство.       Вайс понял, что пытается за Генриха придумать какие-то подходящие случаю слова, — и продолжает на него заочно и беспричинно злиться. «Это уже ни в какие ворота, — выругал он сам себя. — Генрих уж точно не виноват в твоих сложносочинённых разочарованиях в посторонних людях!»       Генриху, между тем, надоело ждать, и он спустился в сад сам — в правой руке пистолет, через локоть левой перекинута вельветовая куртка.       — Подумал, что если это ты, то наверняка замёрз. На улице ведь не жарко, — объяснил он. — А если не ты, то у меня нет настроения объясняться с полицией, зато есть законное право на защиту своей земельной собственности от вторжения.       Вайс невольно улыбнулся, а пока он стоял столбом, Генрих успел куда-то деть оружие и накинуть куртку ему на плечи. Безо всякого надрыва спросил:       — Тебя оставить в покое? Или наоборот?       Вайс отрицательно мотнул головой.       — Наоборот. — И, не дав себе времени подумать и остановиться, выложил всё, как чувствовал: — Ничего серьёзного не делал, но почему-то устал. За это злюсь на себя, тебя и весь мир в придачу. Всё кажется чужеродным и паскудным, и вроде могу себя заставить угомониться, но знаю ведь, что рабочей необходимости в этом нет. А как подумал, что нехорошо тебе портить вечер, тут же взбесился, будто это ты мне что-то запрещаешь. Запутался, — сообразив, какой сумбур получился вместо внятных объяснений, Вайс нахмурился.       Генрих мягко, бережно коснулся его переносицы тёплыми сухими пальцами, разглаживая, вывел линию брови и, отступив на полшага, взял за руку.       — Так, — сказал он, глядя Вайсу в глаза, — у тебя есть выбор. Душ, ужин и массаж, либо ужин, ванна и массаж. Заметь, вариант, где ты предаёшься своему излюбленному пороку — попыткам разобраться в себе, когда нет ни сил, ни нужды — в этом перечне отсутствует. И, — добавил он, не позволяя Вайсу вставить ни слова, — только попробуй сейчас мысленно предъявить себе какие-нибудь очередные претензии. Как ты там говорил? Пора заканчивать с этой мелодрамой? Ну вот, закончили. Идём в дом.       От ужина Вайс всё-таки увильнул. Выбрал душ — Генрих отконвоировал его до двери, как будто опасался, что Вайс куда-нибудь сбежит. И Вайс действительно сбежал, но — после душа, а не до, и не куда-нибудь, а в библиотеку.       Прошёл вдоль стены остеклённых шкафов, чувствуя себя карикатурным буржуем, американским магнатом или английским лордом — до сих пор не мог привыкнуть, что можно так легко и удобно разместить дома столько книг. К тому же и вид у него был соответствующий — вместо домашней одежды Генрих принёс в ванную пижаму и халат, тактически верно рассчитав, что Вайс не пойдёт на второй этаж, чтобы переодеваться ещё раз.       Он и сам не знал, какую книгу выбрать — то ли перечитать «Технику пропаганды» Лассуэлла, то ли разыскать что-нибудь о новейшей истории Венгрии — но упрямо перебирал взглядом корешки. Уж очень Вайсу хотелось хоть отчасти опереться на конкретные данные, а не барахтаться посреди зыбучих песков всеобъемлющей неопределённости.       В библиотеке Генрих его и настиг.       — Опять саботируешь режим питания… — сокрушённо вздохнул он, но против ожиданий, не стал развивать тему и даже в шутку укорять Вайса ещё в чём-нибудь. — Что ищешь?       Вайс пожал плечами.       — Знаешь, — сказал Генрих после паузы, — если бы сейчас было не так поздно, я бы предложил поехать на корт.       — Ты хочешь сыграть в теннис? — тупо уточнил Вайс       Генрих посмотрел на него очень ласково, почти сочувственно:       — Нет, мой хороший. Я хочу, чтобы ты перестал сам себя изводить. А если бы пришлось как следует побегать с ракеткой, наверняка стало бы не до мыслей, которые тебя мучают. Мучают, я же вижу.       Вайс покаянно опустил голову. Он как-то совершенно упустил из вида, что Генрих давно и прекрасно знал его, а потому идея утаить собственные переживания, примитивно отмалчиваясь, была изначально обречена на провал. Нужно было или полноценно изображать полнейшее благополучие, употребляя для этого все силы и умения, или смириться с тем фактом, что Генрих будет осведомлён о состоянии Вайса едва ли не лучше его самого.       Вайс поставил обратно в шкаф взятую с полки книгу, закрыл дверцу. Обернулся к Генриху:       — Как думаешь, я разбираюсь в людях?       — В психологии, в анатомии, в соответствии определённым типажам, в целесообразности их использования в той или иной ситуации? — Генрих прошёл через комнату, устроился на диване и положил ногу на ногу. — «Да» по всем пунктам. А есть повод усомниться?       — Выходит, что есть.       Показалось, Генрих сейчас закатит глаза или как-то ещё выразит свой скепсис, но Генрих ничего такого не сделал. Уселся поудобнее, раскинул в разные стороны руки по широкой спинке дивана.       — Давай рассуждать логически, как ты любишь, — сказал он.       Вайс кивнул.       — Эти люди, насчёт которых ты в себе засомневался, они тебя слушаются? Делают то, что тебе бы хотелось, чтобы они делали?       — Пожалуй, да.       — Ну и в чём тогда проблема?       Вайс подумал, что зря вообще допустил этот разговор, но, в конце концов, он ведь сам завёл его, и глупо было теперь уходить от ответа.       — Проблема в том, что я не знаю наверняка, почему меня слушаются.       — Единственный вариант знать такое наверняка — это приставить человеку пистолет к голове, — парировал Генрих. И, не дожидаясь возражений, осведомился: — Ну что ты застыл там, будто аллегория отчуждённости? Иди сюда.       Иоганн мысленно сплетал воедино безукоризненные контраргументы, поэтому решил не упрямиться и подошёл — чтобы не отвлекаться. И хотя Саша понимал, что это явно ошибочный ход, он тоже не стал упираться — ему-то как раз дискутировать с Генрихом совершенно не хотелось.       Генрих потянул его за руку, заставил сесть рядом. Вгляделся в лицо Вайса и вдруг заявил:       — Тебя ресницы выдают.       — Что? — Иоганн сбился с мысли, посмотрел недоумённо.       — Ресницы. Когда ты чем-то расстроен, становится заметно, какие они у тебя густые и пушистые, — Генрих улыбнулся, прижал ладонь к щеке Вайса и большим пальцем провёл по кончикам этих самых ресниц.       Сашу позабавило, что прикосновение Генриха не вызвало у него даже естественного порыва зажмуриться. А пока он забавлялся, оказалось, что Генрих уже развязал пояс его халата и теперь аккуратно расстёгивает пижамную рубашку.       — Господи, Саша… — укоризненно произнёс он. — Ну можно хотя бы под пижаму майку не надевать? Сам её теперь снимай, — поднялся, вытащил из тумбочки рядом с диваном свёрнутый плед — Вайс хранил его там, чтобы накрывать Генриха, когда тот засыпал в библиотеке.       Заметив, что Вайс продолжает сидеть неподвижно, Генрих поторопил его:       — Массаж, не забыл? Ну-ка, подвинься, — и принялся расстилать плед на диване.       Вайс послушно снял халат и рубашку, стянул майку. Аккуратной стопкой сложил их на тумбочке; повинуясь жесту Генриха, лёг — диван был огромный, метра три в длину, так что вытянуться на нём в полный рост не составляло никакой проблемы.       Генрих подсунул Вайсу под голову подушку, приспустил до бёдер его пижамные штаны, забрался на него сверху. И принялся по всем правилам делать массаж — хотя, если быть до конца честным, Вайс ожидал несколько иного продолжения. Но медленные поглаживания и надавливания, постепенно становившиеся всё более интенсивными, тоже оказались приятны; под руками Генриха вся скопившаяся за день усталость как будто выплавлялась из тела Вайса.       — Так вот, — Генрих перешёл от поясницы выше и неожиданно решил продолжить беседу, — по моим наблюдениям, ты прекрасно разбираешься в людях, пока не начинаешь размышлять, а разбираешься ли ты в них.       Со стороны Генриха это был весьма хитроумный и продуманный шаг, потому что даже Иоганну не хотелось сейчас выплывать из расслабленной неги и вступать в какие-то отвлечённые прения. Генрих же явно собирался на все деньги воспользоваться этим своим преимуществом.       — Заметь, раз у тебя появляется возможность сомневаться, значит, ситуация в целом уже не требует твоего неусыпного внимания. То есть вне зависимости от того, сумел ли ты безошибочно разобраться в человеке или что-то упустил, ты в любом случае контролируешь его в достаточной степени. Разве не так?       — Это какая-то софистика, — вяло возразил Вайс, который во всей полноте уже осознал, насколько ему приятнее не говорить, а концентрироваться на собственных ощущениях, то сильных, то совсем невесомых касаниях чутких пальцев Генриха и его больших горячих ладоней.       — А я ведь даже не упоминал о том, что само по себе проявление каких-то черт и качеств, которых ты не сумел заранее предсказать и предусмотреть, уже обогащает тебя новой информацией. Воспользовавшись ею, можно практически любую ситуацию обратить себе на пользу. Дело не в способности читать подноготную людей с первого же взгляда, а в способности быстро соображать и реагировать. В этих своих талантах ты, я надеюсь, не сомневаешься? Если вдруг и здесь взошли какие-то ростки самокритики, то мне понадобится ещё минут пять, а ты будь умницей и полежи молча, не думая.       — Изверг… — пробормотал Вайс, отворачивая лицо к диванной спинке и закрывая глаза. — Сдаюсь. Чёрт с ними со всеми.       Генрих усмехнулся, но не стал как-то ещё выражать своё торжество, а вместо этого сосредоточился на плечевом поясе и шее Вайса. Тот сам учил его делать массаж — и Генрих оказался способным учеником. Он как будто был скульптором, который прямо сейчас лепил Вайса, долго и тщательно прорабатывал каждую мышцу, чередуя разные техники. Ощущалось это настолько хорошо, что Вайс совершенно расслабился и сумел в самом деле ни о чём не думать.       Он бы, наверное, так и задремал… Если бы не коварство Генриха, которое проявлялось порой самым неожиданным — а порой самым ожидаемым — образом.