2011.
Осенний ветер срывал шапки с такой же прыткостью, с которой бездомная кошка за мусорными баками метала из лапы в лапу комок газеты. Приходилось постоянно придерживать кепку рукой, чтобы не улетела, иначе от папы достанется — она не простая у него. Мальчику было всего 8 лет, а он уже знал, что кепка особенная, а погоны на куртке что-то значат. — Сейчас мама с сестричкой сходят за продуктами, — наклонился папа и поправил сыну кепку ровнее, — а мы пока с тобой посмотрим новые перчатки, да? Мальчик восторженно закивал. Он с первого класса мечтал ходить на бокс — драться так же, как те крутые дяди по телеку. Он даже удары учил, тренировался на подушках. Папа вышел из машины, взял сына за руку и повел в сторону магазинов, коротко с улыбкой махнув рукой маме на другой стороне дороги. Мальчик тоже махал сестре, но ей было все равно — ее больше интересовали куклы на витрине рядом с продуктовым. А его самого интересовали перчатки. Резиновые, красные, пахшие новым и неопробованным. Он чуть ли не бежал вприпрыжку от радости, уже выходя из спорт-товаров, когда его отец вдруг почему-то остановился, едва дойдя до машины. Глянул в переулок напротив припаркованного автомобиля и решительно пошел в ту сторону. Мальчик тоже заглянул за угол и немного съежился. Папа неспеша подошел к какому-то парню, лежащему у мусорки, что-то спросил. У того были ярко-красные волосы, тату на шее и такое-же красное лицо. Мальчик сперва не понял, почему, как и не понял, зачем парень держался за живот. А потом — пригляделся и увидел кровь, много крови на лице. Папа вдруг вернулся слишком быстро — схватил сына за руку и потащил к машине, не оглядываясь. — Ему больно? Ему надо помочь? Надо кого-то позвать? — затараторил маленький начинающий боксер, на что отец лишь ответил: — Его за дело. Заслужил, переживет. — Как заслужил? — округлил мальчик глаза. Папа сел за руль, устало потер глаза и ответил: — Витя, пообещай мне одну вещь. — Какую? — искренне не понимавший Хольцев съежился на сидении пуще прежнего, когда папа вдруг обернулся на заднее и уставился прямо в глаза. Голос папы звучал слишком иначе. Иначе, чем обычно. — Ты же никогда не разочаруешь папу? Его карие, почти черные и уже не такие родные глаза в глухом освещении казались Вите двумя дырками. Такие же он недавно видел в одном ужастике, который на спор смотрел с сестрой втайне от родителей. На миг стало не по себе, будто папу подменили. Но…это же папа. Конечно, он никогда его не разочарует. Как он мог подумать, они же семья. — Никогда. — медленно замотал головой Витя. Лицо отца тут же смягчилось и приобрело прежнюю теплоту. Как будто ничего и не было вовсе. — Отлично. Не надо меня разочаровывать. — завершил папа и довольный вышел из машины забрать у жены сумки. По возвращению домой, вылезая из машины, Витя не без стыда обнаружил под собой едва заметный мокрый след.2016.
По телеку, как всегда, шли какие-то передачи. Семейство Хольцевых давно привыкло каждый вечер заниматься своими делами под новости с Первого канала. Это было связано не с должностью главы семьи, генерала полиции Владимира Хольцева, а с устоявшейся привычкой монотонно слушать чужой голос на фоне ежедневной рутины. Тем более, заставка на Первом очень успокаивала нервы всем без исключения. 13-летний Виктор Хольцев покорял очередной уровень Angry Birds, забравшись на диван вместе с ногами. Мать ютилась на кухне, отец равнодушно смотрел телек из кожаного кресла, периодически отвлекаясь на входящие сообщения, а сестра-двойняшка зудела над ухом: — Неправильно рогатку натягиваешь. Они у тебя сейчас вверх полетят, а тебе надо вперед. — Сам знаю, куда мне надо. — отмахнулся Хольцев, сделав по своему. Промазал. — Черт. — Вот, я же сказала. Дай сюда телефон. — Мам, убери Вику, — заныл Виктор. — Сам уберись. Отдай, покажу как надо. Мать двойняшек под очередную словесную перепалку лишь добродушно закатила глаза. У них в семье вообще бывало очень уютно, но иногда атмосфера разрушалась за долю секунды. Например, когда отец вдруг звал Хольцева полным именем. — Виктор, посмотри на экран. Витя сразу напрягся. В подростковом возрасте он стал чаще получать «на орехи», поэтому интонацию родителей выучил наверняка, а этот ласковый голос обычно не предвещал ничего хорошего. После него Виктору частенько прописывали нормального такого ремня, но сегодня было не за что. Хольцев и уроки выучил, и двойки на неделе не приносил, и в школе не хулиганил, и… — З...зачем? — Посмотри-посмотри…- многообещающе настаивал отец, и Витя все же нехотя глянул в телек. По Первому все еще шли какие-то новости, только на этот раз что-то вещал молоденький репортер. Наверное, недавно к ним устроился, Хольцев его ни разу еще не видел. Такой свежий, крепкий, высокий, с волосами чуть светлее, чем у Вити. Он бы не понял, в чем подвох, если бы не внезапный вопрос отца, от которого по спине поползли мурашки. — Красивый, да? — не отрываясь от экрана, указал пультом Владимир Георгиевич. Птица в игре издала сдавленный звук, ознаменовав приземление. Вслед за ней хрюкнула сбитая зеленая свинья. Вите, по иронии, даже показалось, что этот хрюк выражал некое сочувствие — он бы сейчас сам себе посочувствовал, потому что затупил основательно. Продолжал смотреть в телек, хотя и заметил, что и мама на кухне притихла, перестала звенеть сковородками, и сестра пилила его взглядом в профиль. Глаза у нее такие же темные и колючие, как у него самого. Она вообще была на него похожа во всем, только в стрессовых ситуациях соображала чуть быстрее. — Не знаю. — выдавил Хольцев, не решаясь посмотреть на отца. Тело обдало ветерком от поползшего по коже холодного пота. — Ну, ты посмотри на него получше, Виктор. — ласково-убаюкивающе продолжал отец. — У него подтянутая кожа, волосы хорошие, фигура, там… Подумай еще разок, ладно? — Я…я не знаю, пап. — еще тише сказал тот, и даже для 13 лет голос прозвучал слишком пискляво. Еще тогда Виктор понятия не имел, что буквально через год он сломается, а позже и вовсе превратится в низкий надсадный бас, совсем как у отца. — Не знаешь? — вдруг повернулся отец, и тело подкинуло на месте. — Не знаю. — Витя головой замотал сначала медленно, потом — быстрее, когда увидел, как отец встает с кресла. И без того напуганное сердце сжалось в маленький комочек. — Я не знаю, честно. Нормальный день в одночасье превратился в хоррор. Ему всякий раз, когда так было, казалось, что сердце разорвется от испуга. Он мог бы поклясться, что за последние два года пережил около двенадцати инфарктов. Зачем-то повернулся к сестре и тут же понял, что вообще зря это сделал, потому что, когда впечатался в оцепеневшие от ужаса глаза, поплохело мгновенно. Она всегда так смотрит, когда знает, что сейчас будет. Витя иногда по ней судит уровень напряжения в доме. Если Вика спокойна, значит — пронесет. У них вообще это ледяное спокойствие — семейное, вот только сейчас у нее взгляд слишком «говорящий» и лицо каменное. Ничего еще не произошло, а она уже знала. Видела, что отец достал из своей тумбочки. Сглотнула и глянула обратно на Виктора, а тот развернуться боялся, потому что тоже знал, что он в руках держит. И поворачиваться не надо, но все равно придется, потому что если этого не сделать, можно упустить шанс хоть на какой-то разговор и схлопотать сразу по затылку, а потом — ремнем до полусмерти. Такое уже один раз было. Он помнил, потому что неделю не ходил в школу — не мог без боли натянуть одежду на красные, подтекшие гематомами, полосы. Витя, мелко дрожа, повернул голову и, несмотря на то, что ожидал увидеть это, все равно чуть не запищал, как маленькая девочка. Теперь не отбрехаться — Витя лучше других знал, где отец это нашел. В чьих вещах. — А здесь есть красивые? Давай вместе посмотрим. — Владимир Хольцев протянул сыну журнал, на обложке которого красовался загорелый парень, оголенный по пояс. — Я…мне… — от страха в горле даже пересохло. Витя до сих пор не скулил и жалостно не бился в припадке только потому, что отец с детства воспитывал в нем стойкость и за слезы хлестал в два раза сильнее. — М-мне…просто интересно было… Мне правда… Я взял… Я н-не знал…. От ужаса уже начинала кружиться голова. И от того, какой у отца взгляд спокойный, вообще ничего не обещающий. Сердце застряло в горле. Мать на кухне обреченно выключила чайник, но сюда не спешила. Не хотела видеть. И понимала, что по-другому не будет. — Что не знал, Виктор? Как голые мужики выглядят? — учтиво уточнил Владимир Георгиевич, и от этого тона у Вити внутри порвался последний стержень. В какой-то момент показалось, что он грохнется в обморок. Проникновенный взгляд сестры напекал левую половину лица. Пробирал насквозь. Пищал в его подсознании, будто у взгляда есть голос. Есть возможность так отчаянно и высоко кричать без звука. Отец сделал всего один шаг, а Витя от ужаса даже не вжался в диван, а просто припал к спинке и не смог заставить себя дышать. Начал было отсчитывать секунды, как Вика вдруг завизжала на ультразвуке, как резаная. Да так отчаянно и истерично, что у брата на долю секунды заложило уши: — Это мое! Это правда мое, я ему просто посмотреть дала, потому что тут парни накаченные, и травила его, что он не такой! Что на него девчонки смотреть не будут, потому что им такие нравятся! И мне такие нравятся! Витя в немом ужасе, почти не дыша, перевел на нее затравленный взгляд. А у нее глаза стеклянные. Да такие честные, будто она что угодно бы отдала, лишь бы он ей сейчас поверил. Зачем ты врешь, дура? Да еще и так правдоподобно. Горло сковало ощущением вины и горьким сожалением перед неизбежным. Но, вопреки осознанию, за ребрами по-прежнему бился сумасшедший пульс. — Твое? — недобро сощурился отец. Тут Витя было чуть не встрял, но снова увидел глаза сестры и понял — это осознанное. Она специально это. — Да. — глядя в пустоту, подтвердила Вика уже намного тише, кажется, только сейчас осознав, что сделала. — А не мала ты еще такие журналы читать?! — низко прорычал отец и схватил ее за волосы. Поволок в соседнюю комнату сразу, без церемоний. И Витя зажмурился. А когда открыл глаза, залип в стену. Так и сидел все десять минут, пока сквозь оголтелый шум крови в голове доносились громкие шлепки ремня о кожу вперемешку с надрывным девчачьим плачем. Колотило так, что даже в сторону матери не повернулся — она давно уже с кухни вышла. Тоже стояла с потерянным взглядом и, Виктор наверняка это знал, — с дрожащими руками. Он любил своего отца. Но также сильно ненавидел.…
У них в комнате всегда было чуть жарко, поэтому батарею приходилось делать холоднее. Только вот, сейчас, глядя на сестру, Вите вдруг показалось, словно стены в их общей каморке 6 на 5 вдруг заледенели. Было холодно. Промозгло и холодно — смотреть на ее голые худые плечи. — Вика. — в тишину прошептал Витя. Сестра лежала на кровати лицом к стене и бесшумно плакала — Витя не слышал, просто знал. И от этого становилось только хуже. На ее руках, спине и ягодицах багровели следы от ремня. — Я уеду. — спустя 5 минут молчания прошептала она. — Я уеду отсюда, я тебе обещаю. Я уеду, уеду. Как только вырасту, сразу уеду… — как в бреду повторяла девочка, а потом снова заплакала. У Вити поджалось горло. Он затронул ее за плечо, затем лег рядом и обнял со спины, стараясь не задеть синяки. — Ты…- слова давались с трудом, — не надо было. Вика перестала дышать. Не потому что думала, как ответить. И не потому что не знала. А потому что не могла из-за вставших комом слез. — Он бы тебя просто убил. — проскулила сестра в подушку. Она не задавала вопросов. Никогда. А сейчас вдруг спросила. — Ты…тебе…нравится? — Нет. — почти не думая и даже испуганно ответил Витя. Но тут же решил, что врать ей будет слишком жестоко, поэтому добавил, — Я не знаю. — Если окажется…если окажется, что да… Если ты поймешь вдруг, со временем… Никто не должен знать. Никто, кроме меня. Они такие же, как он. Такие же…. — последняя фраза далась со сдавленным подвыванием, и Витя больше не мог ничего сказать. Физически не мог, потому что слезы обиды за сестру рвали горло. Сдерживать их было мучительно. Но, так надо. Так положено. Потому что за слезы воздается вдвойне — так отец научил. Он же не хочет разочаровать папу. Он это на всю жизнь запомнил. А еще так же, на всю жизнь: никто не должен знать. Никто. Никогда. Если что-то вдруг пойдет не так, об этом никто не узнает. Обычно это он за нее получал — за сломанные вещи, за хулиганство, хотя тут была и его вина, за замечания в дневнике, и пофиг, что виноваты оба. Родители всегда ей верили больше, а его наказывали. За это он ее иногда ненавидел. Ей и сегодня поверили. Не могли не поверить. И она это знала. Виктор еще полчаса лежал рядом и в итоге уснул с ней в обнимку, все же не выдержав и оставив мокрый соленый след на чужой пижаме. Через три года Виктория Хольцева покинула отцовский дом и уехала в колледж, а Виктор Хольцев был переведен в школу военной спецподготовки.…
2023
Говорят, за плечами самых отпетых подонков стоит непростое детство. Отчасти, правда. Хотя, Виктор себя таким не считал. Это про него здесь так говорили, за глаза, разумеется. Если подонком считать всех, кто умеет быть лидером и держать какую-никакую дисциплину, то ему подходит. Конечно, дисциплина Хольцева — сильно двоякое понятие, которое распространялось лишь там, где ему удобно. Резкий контраст двух лет военного училища, переходящий в год служения в армии, и нового учебного учреждения вдалеке от родителей немного снес башню, переиначив понятие «дедовщина» на его персональный лад. Ему нравилось, когда ему подчиняются — здесь даже спорить не стал бы. Так сложилось, что для этого достаточно просто сказать. Виктор был спокойным по жизни. Вернее, это было выверенное спокойствие, упорно натренированное и многочисленно опробованное в ряде новых коллективов. Если уверенность сквозит в поведении, ее не нужно доказывать на силе. А если в твоей силе сомневаются, то можно и напомнить на всякий случай. Главное — без эмоций. Всегда помнить цель: для чего ты бьешь в конкретный момент. Или, напротив — для чего не вмешиваешься. Виктор иногда думал, что армия и военная школа воспитали в нем тактическое мышление. Хотя, на самом деле это случилось куда раньше. Отец ежедневно, весь последний год перед поступлением в военное, помещал его в такие стрессовые ситуации, в которых приходилось напрягать мозги не на шутку, да и соображать научиться даже быстрее Вики. Словно, отпускать не хотел — Виктор уж не знает, из большой любви или чрезмерной симпатии к пресловутой дедовщине, но отец наседал невыносимо. Зато потом в армии Виктору было попроще, чем остальным — закаленная нервная система отказывалась брать на себя ответственность за поведение неразумных и запросто сносила все выпады старших. А позже и их не стало. Непрошибаемый. Так про него говорили. А в стенах Спортивного к этому слову обычно очень складно добавлялось «подонок». Непрошибаемый подонок. Виктору нравилось — здесь он тоже врать не станет. — …аж из самой Франции приехал. Хольцев ковырялся в телефоне, прислонившись к задней стене интернат-общежития, в пол уха слушая извечный пиздеж соседей по этажу. Не каждая новость имела ценность, поэтому вся информация проходила тщательную фильтрацию. Но, сегодня как раз было настроение на свежие сплетни. — Кто? — поднял Хольцев глаза и парни немного напряглись. Видимо, решали, стоит ли ему рассказывать. — Этот… Новенький у нас. — помялся один из них. — Француз. Виктор заинтересованно кивнул и приподнял бровь. — А чего ему во Франции не сидится? Чем наша глушь его прельщает, не упомянул? — Вообще хз. — отмахнулся вдруг второй пацан и Виктор глянул на него. — Сидел бы дальше в своей Франции. — Что ж ты с ним так? Расист часом? — Нет, просто, не надо нам здесь таких… Хольцев наклонил голову. — Каких «таких»? — Ну он это, — пояснил первый, — рассказал кому-то, что с парнем целовался. Хольцев равнодушно уставился в телефон, зачем-то вспомнив случай из детства. Не удивится, если этот их «француз» тоже с красными волосами и в пидорских шмотках. Еще бы на весь универ о таком кричал. Сходить бы, прописать ему, да только пока не за что. — А где его найти, говоришь?…
Очередь длиной несколько метров. Не удивительно — сегодня куча мясных блюд на выбор, вот и столпились. Приходится ждать, чтобы исподтишка не пялиться — не привык Хольцев так делать. Только в лоб. Только, чтобы обозначить границы дозволенного. Некоторые, если не глаза в глаза, могут и не понять с первого раза. А ему второй раз повторять ну очень не нравилось. Наконец в толпе показалась темная макушка. Хольцев пригляделся — это самый обычный парень. Вот, насколько слово «обычный» вписывается в понятие «француз» — настолько и обычный. Только, разве что, в татуировках весь, с серьгой в ухе и еще чем-то показушным, типа колец на пальцах. Вроде, крепкие, может, даже серебренные. На лицо — тоже обычный. Ну, или чуть лучше, чем обычный. В голове быстро промелькнуло другое слово, на «к», больше подходящее под внешность француза. Но, на него был негласный запрет с самого детства. Лет с 13. Хольцев понаблюдал за ним еще немного. Это как в зоопарке изучать диковинное животное — Виктор неосознанно голову наклонил даже, когда француз склонился над окрошкой с нечитаемым лицом. Ткнул парня по соседству, кивнул на окрошку. Тот что-то неопределенно выдал и француз ткнул активнее. Дерзкий, значит. В конце концов объяснить иностранцу, зачем овощи кидают в кефир, оказалось выше даже сил столовщицы. Весь в непонятках, со странным супом он направился в зал. Виктор — следом. Опустился напротив, когда этот парень, даже не поняв сперва, чего и, главное, кому от него может быть надо, недоуменно вскинул бровь. Слово на «к» все отчетливее вертелось на языке. — Ты недавно здесь? — склонил Виктор голову набок. Он так всегда делал, когда общался с новенькими. Знал, что это слегка сбивает. Хотя, не похоже, что француза это хоть чуть-чуть сбило. Он отмахнулся, явно не поняв вопроса, и вернул озадаченный взгляд к тарелке. — Только сел. Не знаю, что делать с этой крошкой. Вроде, второе, а вроде — и первое… — Окрошкой. — на автомате поправил Виктор. У него даже голос дерзкий. И картавость такая иностранная, не как у тех, кто вовремя не заглянул к логопеду, а поставленная — это слышно. Виктор только понять не мог, в ней дело или нет. — О’крошкой, oui, merci. — кивнул француз и приподнял брови, улыбнувшись. Даже, скорее, оскалившись. Хольцев вообще не понял, как это лицо читать. Хотя, кто бы говорил — он сам на эмоции не расщедривался последние лет пять-то точно. — Здесь этого не любят. — холодно оборвал Виктор начинающийся диалог. Но, француз даже не изменился в лице. Только непонимающе и, будто даже, с издевкой, уточнил: — Чего не любят? — Подстилок, — с готовностью пояснил Хольцев. — Да, здесь готовят к соревнованиям от вуза, да, здесь спортивная конкуренция. Но, это все же интернат. А ты еще и иностранец. Какой бы крутой ты там ни был, с местными авторитетами лучше не спорить. Закончив речь, Хольцев демонстративно вернул голову прямо и вперился в глаза иностранцу. Даже имя его спрашивать не стал — незачем. Только убедиться нужно, дошло или нет. Он сначала думал, что тот, весь из себя дерзкий, начнет на рожон лезть, но реакция оппонента опередила все возможные. Он тупо заржал. — И кто здесь местный? — Я. Француз сперва подзавис, а потом улыбнулся шире. — А если ты авторитет, — последнее слово с его произношением звучало, как ругательство, — может, подскажешь по одной теме? — Какой? — равнодушно уточнил Хольцев, не собираясь больше тратить время. — Чем все-таки вашу крошку есть? Вилкой или ложкой? Хольцев выдержал полный дерзкого веселья взгляд, молча отвернулся и пошел по делам. Напоследок кинул: — Я тебя предупредил.
…
— Я ему отвешаю пиздюлей! — зловеще заявил Лопатин, жадно отпивая воду. — Стоял и на мой хер слюни пускал, урод. — Ты о ком? — поинтересовался Хольцев, отбивая кулаками грушу. Справа, слева. Хук по прямой, с локтя. Локтевой сверху. Еще с армии повелось, что звуки ударов об резину успокаивали куда лучше музыки. Лучше вообще чего угодно. — Об этом, патлатом, — скривился Лопатин, кидая гантелю на паркет спортивного зала, — полез ко мне в туалете. Виктор на миг остановился. Пару раз выдохнул, когда мышцы забились. — Что, прям полез? — вскинул бровь. — Пялился просто. — скривился Кирилл. — Я ему говорю, типа, че пялишься. А он мне — я и побольше сосал. С их последнего разговора прошел уже месяц. За это время кое-какие слухи успели облететь весь интернат и дойти до самого Хольцева. И, судя по ним, на него «нарваться» — многого не надо. Да только, похоже, нарывался он сам, причем старательно. Будто специально, как сегодня. — В одиночку не лезь, он мразь конченая. — отмахнулся Хольцев, вернувшись к груше, — Таких надо учить по-нормальному. Вечером разберемся. Он ведь его предупреждал, сначала спокойно — здесь этого не любят. А Виктор, как повелось, не любил повторять дважды. Решил только, что не будет сам его трогать — пусть парни повеселятся, а он присмотрит, чтоб до сотряса не дошло.…
Сначала было твердое ощущение наебки. Будто еще немного — и картавый сломается, даст заднюю, или, на крайняк, сопротивление поднимет. Потом стало кристально ясно. Ему похуй. Он сидит в крови, опустив вбок темную челкастую макушку и оголив извилистую тату на шее. С лица вперемешку со слюной тянется вниз жирная красная капля, одежда перепачкана в следах от пинков дружков Хольцева, но французу истинно, стоически, вопреки каламбурам, по-русски похуй. Потому что он продолжает улыбаться. Кто-то бьет француза в очередной раз и Виктору кажется, что он слышит хруст. Тогда уже, закатывая глаза, отмирает и отталкивается от стены, к которой привалился на добрые 20 минут, лениво наблюдая за происходящим. Медленным вальяжным шагом подходит к парням, на ходу бросая: — Хватит с него. Вы его убъете. И падла продолжает улыбаться. Он слишком дерзкий, даже чересчур. Это сыграет с ним злую шутку. По крайней мере, Виктор надеется — без его участия. — А ты чего не бьешь? Ты чем-то хуже? Тварь дрожащая? Или право имеющий? — продолжает издеваться отброс. Он — грязный. Во всех смыслах — и от крови, и вообще. Об него действительно не хочется марать руки. Как отец тогда не марал — оставил парня в подворотне, запрыгнул в машину и буквально заставил Хольцева обоссаться от своего взгляда. Заставил выдавить то самое «никогда», которое у Виктора до сих пор иногда в кошмарах эхом разносится. — Не хочу руки марать. — выдал Виктор первое, что осталось от неприятных мыслей. Француз было открыл рот, но тут Ситников со всей дури пнул подонка в челюсть и его башка отвисла на шее болванчиком. Хольцев в ту же секунду с размаху прописал виновному парню в нос. Тот возмущенно вскинулся, но спорить не решился. — Ты самодеятельность разводишь? Я же сказал, хватит. — спокойно пояснил Хольцев, и все присутствующие опустили глаза в пол. — Если он сам не сможет дойти до медпункта, его здесь найдут. В таком виде. Возникнут вопросы. — терпеливо пояснил. — Выкиньте в коридор на третьем, поближе к медкабинету.…
Парень оказался живучим. Живучим и бешеным. Через пару дней на нем не было синяков — лишь легкие ссадины. Хотя, Виктор предполагал, что все самое херовое в районе живота, под одеждой, но долго задерживаться на мыслях не стал. У них есть проблема похлеще. Коменда пыталась выяснить, в чем тут у них дело, но никто не раскрывал карты. Даже не потому, что боялись последствий и наказания, а потому, что все, кроме Хольцева, боялись самого Марселя. И если рассказать, как все было, скорее всего, до него дойдут имена. А в том, что он ими воспользуется, Виктор отчего-то не сомневался. Интернат обрастал все более подробными слухами о французе, а парни Виктора перестали чувствовать гордость за учиненную расправу. Оставалось ждать, что он на этот раз выкинет. Спустя пару дней Лопатина и Ситникова нашли примотанными друг к другу в 418 аудитории главного корпуса.…
Трогать его получалось через силу. На физре это было вынужденной мерой, но от этого — не менее неприятным процессом. В нем бесило все — брови, приподнятые в вечной издевке, ровная кожа, покрытая свежими ссадинами, картавость и привычка вворачивать французские обороты в повседневную речь. Но, если не обращать внимания на мелочи, в какой-то момент казалось, что он нормальный. Это не связано с тем, что он врал про гейство — Виктор даже не знал, зачем. Скорее, это связано с его вполне себе закономерным желанием отомстить за побои. Конечно, его геройство и настырность оставляло впечатление «той самой иностранной мрази», но Хольцеву было все равно. Уточнил больше для проформы: — Ты че, весь интернат решил к хуям против себя настроить? А потом пожалел. Пожалел, что сам его тогда не отпиздил, потому что француз, спустя минут 5 нетривиального диалога, прижался к нему губами. И с тут же сплюнул — на пол. Он бесстрашный, — нервно пронеслось у Хольцева в голове. И от этого впервые ощутимо передернуло. А потом в сознании закрепилась четкая и очень тактически проработанная мысль, которую на простом языке можно уложить в три слова: Его. Надо. Напугать.
…
Он не дышит. Не то чтобы Хольцев не был готов к каким-то последствиям, просто, слишком внезапно. Он почти не держал в последний раз. Так только, секунд на 20, и собирался достать из воды. Последние несколько раз картавому вообще ничего не было, так хули щас… Истеричные дружки убежали за помощью, а в башке всплыл фрагмент, который Хольцев запомнил еще с уроков военной медицины. Че там в таких случаях делают… Долбанул со всей дури и француз сразу же очнулся и закашлял. Не надо учиться военной медицине, чтобы наверняка знать: так не бывает. Если ты реально захлебнулся водой, так, с одного раза, сразу — не бывает. Он заржал, как недобитая чайка. А у Виктора сквозь белый шум уже все мысли наискосок полезли. Его картавый голос в тотальной тишине звучал слишком дерзко. — Ну что, обосрался? «Окрошка» он выговорить не может, блять. А это быстро запомнил. Виктор еще чувствовал его пульс рукой — как он бил через ребра резкими ударами. Наверное, от пережитого напряга сразу не сообразил, что руку пора бы уже убрать. У француза рожа подбита, волосы и лицо ледяные, ему бы от холода дрожать, или еще от чего. А он лыбится. Чистейший псих. — Ты… — собрался было Виктор с мыслями, как лягушатник резво закинул ему ноги на поясницу. И Виктор остекленел. Не то, что завис — просто застыл, примерзнув глазами к французу, и вдруг осознал, что его так бесит. Он слишком свободный. Свободный от чужого мнения, свободный от предрассудков, от страха и от боли. Ему больно, но ему на это насрать, потому что он — свободный. Такой свободный, каким Виктор никогда не был. И каким ему никогда не стать. А еще — он на всю голову ебнутый. Это, конечно, тоже своего рода причина. — Ты конченый… — наконец выдавил Хольцев, не сразу заметив неладное. Что-то было не так. Что-то не как обычно, только не ясно, что именно. — Ce n'est pas une nouvelle, bébé. — развязно хохотнул француз и вдруг толкнулся пахом навстречу вставшей бугром ширинке. Чтобы осознать потребовалась секунда, чтобы вскочить — чуть больше, но холодный пот прошиб почти сразу. Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет…. Не может быть, не опять, нет. Это закончилось. Тогда, еще в подростковом возрасте. Это, блять, закончилось. Он не такой. Француз успел только недоуменно приподняться на локтях и Хольцев не сдержался — с разбегу въехал в нахальную рожу с ноги, надеясь, что выбил пару зубов. Какая же ты мразь. Какая ты конченая мразь… Блять, сука, блять… Держать лицо становилось все труднее, потому что другие мысли потоком сбивались в кучу, наслаиваясь одна на другую: он не успел, он не понял, это случайность, он пьяный, он не вспомнит, а если успел и понял, то забудет, или можно добить его здесь… За дверью послышался крик — и это временно спасло от всего. От паники, от поднявшихся из глубин, затолканных подальше, воспоминаний из детства. Только тактика, что сделать быстрее, как выкрутиться, брать тело или нет… Пришлось тащить картавого с собой, иначе он бы точно спизданул чего лишнего на допросе. А в том, что его бы в таком состоянии поймали, сомневаться не приходилось — Хольцев свою силу удара знал даже лучше, чем стоило бы. Остудить голову получилось только на третьем этаже в корпусе Б, когда захлопнулась дверь с лестничной клетки. Хорошо, что он не пил, иначе точно охуел бы от таких приколов. Хольцев скосил глаза на француза — тот сидел так, как он его с себя и сбросил, только снова гиенисто усмехался. Похуй. Виктор почти даже проигнорировал какой-то выпад про койку в свою сторону. Это все завтра. Сегодня надо было пойти спать и прийти в себя. Не дать нервам вырваться наружу. Слишком много работы над собой, слишком много сил, слишком… — Tu as peur de quelque chose, mauviette? — парень, пьяно стряхивая челку с глаз, издевательски оглядывает Виктора, и у того впервые за пять лет по-настоящему снимает башню. За миг летят в пизду все старания — военная подготовка без малого три года, самодисциплина и ледяное спокойствие, рассудительность, стратегия, уверенность, все на свете. Наверное, это именно потому, что он понятия не имеет, что сказал лягушатник, а незнание, как водится, пугает похлеще любого знания. Почему-то психика подсказывает самое изощренное из того, чем бы это могло оказаться. Хольцев в два шага подлетает к картавому, и, в одночасье, сменяя свое хладнокровие на неконтролируемый кипящий гнев, здорово замешанный на панике, вцепляется в его ворот. Он отчего-то знал, что француз сейчас сказал что-то страшное. Нечто, что поделило его жизнь на «до» и «после». — Говори по-русски, мразь. — рычит он, медленно сжимая пальцы на чужой одежде, но «мразь» продолжает смеяться. — Ты и без перевода все прекрасно понял.…
Пары тянулись просто бесконечно. Препод решил отыграться за все прогулы и заставил писать проверочную, к которой, разумеется, готов никто не был. Но, гуглить не получалось — Хольцев даже не понимал, что искать в интернете, потому что уже пару дней мучился вопросом. Где этот ебаный Марсель, черти бы его драли. С того дня он его ни разу не видел — ни на тренировке в Спортивном, ни на завтраках, ни на ужинах — нигде. Сегодня мысль поискать его в вузе настойчиво свербила мозг, хотя и была абсурдной. Что он ему скажет? Зачем его искать? Он просто в одночасье растерял всю свою годами формируемую непрошибаемость и последние двое суток больше походил на Саню Заимникова — тоже не спал. Только, не потому что не успевал, а потому что не мог. Представлял, как подойдет к французу и скажет: тебе показалось, там, в туалете, ничего не случилось. Он даже себя успокаивал — не случилось, все, как раньше. Этого не может быть. У него были девушки. И в родном городе, и здесь, уже когда в вуз приехал. А то, что его тогда, в 13, переклинило — это из-за пубертата, с кем не бывает. Он нормальный. Он себе это уже 7 лет, как мантру, повторяет. «Никто не должен знать» Все хорошо, никто не узнает. Нет, ему не поверят, — заставил себя мысленно ухмыльнуться Хольцев. Ему никто не поверит, Хольцев здесь авторитет. Если что, все решат, что француз мстит и распускает сплетни. Мстить было за что. Очень даже. Буквально на долю секунды в голове вспыхнул образ марселевского оскала, который девчонки из общаги игриво называли очаровательной улыбкой. Нет, этот так примитивно мстить не станет. Он выждет нужного момента. Скорее всего, именно тогда, когда Хольцев про него напрочь забудет. Нервозность достигла пика. Виктор даже телефон выронил с громким звуком и добрая половина аудитории повернулась в его сторону. Поднимать не стал — палевно. Глянул на всех этим своим «спокойным» взглядом, половина отвернулась, половина — пялилась чуть дольше. Затем быстро поднял и зашел на сайт вуза с расписанием. Найти французскую фамилию в списке не составило труда. Он ее теперь, даже если захочет, не забудет.…
Француза Хольцев нашел почти сразу. Только, не того, которого надо. Определил сначала по уже знакомой картавой речи, заглянул в аудиторию. Ближе всего сидел шатен с чуть вьющимися волосами до шеи, а на коленях у него — какая-то девушка. Так сопливо обнимались, что хоть намазывай. Вроде его звали Демьен, или как-то так. Хольцев его до этого видел пару раз в компании местной команды по баскетболу. Вроде даже на одной вечеринке пили. — Ты Марселя знаешь? — спросил Виктор, стараясь сделать голос как можно равнодушнее. С самоконтролем последние дня два тоже хуйня какая-то. Тот, который Демьен, оторвался на секунду от девчонки, смахнул волосы почти таким же движением, которым та мразь это делает, и усмехнулся: — Че он опять натворил? — Да ниче, — ровно отозвался Хольцев, отметив, что друг-то его сразу в правильном русле мыслит. — Просто, он где? — Болеет. В комнате валяется своей, наверное. Пневмония или что-то такое. А может, просто врет и прогуливает. — пожал плечами Демьен, возвращая внимание к подружке. Хольцев кивнул и пошел, почему-то почувствовав облегчение. Конечно, он болеет. У них вообще, у приезжих, иммунитет слабый, а тут еще после ледяной воды на улицу, в -15. Наверное, еще неделю с постели не встанет. — Эй, погоди! — Хольцев тяжелым взглядом устремился в ответ на «эй», но увидел, что этот Демьен выскочил за ним. Нагнал его на лестничном пролете. — Чего тебе? — с былым хладнокровием сложил Виктор руки в карманы. Он успокоился. Совсем немного, но — успокоился. — Ты же с ним в Спортивном живешь, да? Ты его оттуда знаешь? — Да. — изогнул бровь Виктор. — Отлично! Вот, — как-то взволнованно протянул Демьен маленькую пластиковую баночку без рисунка с какими-то таблетками внутри. — Передай ему, пожалуйста, как увидитесь. Мы, просто, последнее время все реже и реже пересекаемся, а ему надо. Хольцев от такого немного охренел, но виду не подал. Спокойно вытянул руку, взял таблетки. Посверлил глазами — ни инструкции, ни описания, ни срока годности. Просто белые капсулы. — Надо? — прищурил глаза Хольцев, и кинул острый взгляд на Демьена. А тот, кажется, впервые за эти 10 минут растерялся и как-то не сразу ответил: — Ну так он же это… — Виктору показалось, тот усмехнулся уже более натянуто, — болеет. Передашь? — спросил уже серьезнее. — Передам. — кивнул Хольцев. Демьен довольно протянул руку, пожал и отправился наверх. Хольцев еще с минуту стоял в проеме, затем закинул таблетки в рюкзак и пошел на остановку. Передаст он, конечно. Может, картавому еще сопли подтереть и компресс наложить? Сам виноват, пусть хлебнет по полной. В интернат Виктор приехал уже спустя час. Без сил прошел в коридор, привалился к стене и поплыл взглядом по настенным часам. Почти 6 вечера. Через 20 минут тренировка. Ебаная жизнь. Телефон завибрировал и Хольцев бегло прочитал сообщение. Лопатин, 3 секунды назад: «Братан, в деканат вызывают. Сейчас» Ебаная жизнь в кубе. Какой деканат в 6 вечера, они че, по каким-то своим законам живут? Следующее сообщение прилетело вдогонку: «Это срочно. Я там.» — Блять. — сругнулся Хольцев и пулей вылетел в сторону выхода, в проеме врезавшись в Заимникова. Тот бегло покосился на Виктора и, дернув рюкзак, пошел дальше. Хольцев сперва смотрел ему вслед, потом подумал и решил: да похуй. — Сутулый. — негромко позвал Виктор. Саня обернулся и вздернул голову, мол, что. — Ты с французом живешь? — кивнул. Хольцев открыл рюкзак, достал таблетки, кинул в Саню и тот, вопреки вечной сонливости и, казалось бы, рассредоточенности, без труда поймал одной правой. Виктор бросил ему напоследок: — Меня попросили. Передай картавому. И в паршивом настроении хлопнул дверью, искренне надеясь, что таким образом только что откупился у судьбы за все свои доебы. Ну его нахер — он вышел из игры, заплатил свои жалкие отступные и побрел на автобус. На улице некстати взбунтовалась первая в этом месяце метель. На носу отборочные. А его зачем-то вызывают в деканат.