Серебро под патиной

      Спустя долгие месяцы всё повторяется — только границ уже никаких нет. Ни телесных, ни ментальных. Потребности только возрастают — по неписаному никем закону любви от хороших ощущений ждёшь ещё лучше. То вдвоём ведёте себя как жадины, то остываете до состояния сдержанности, умерив пыл. Сумеете соблюдать баланс — считай, выиграли во всём. Когда вы оба разные, но интересные друг другу, вариант, наверное, самый удачный.       Горячая солнечная рука больше не пугает. Наоборот, вопросы рождает, насколько сильно греет. Люмин замечает любопытство и сама не прочь попробовать. — Хочешь?       Сяо кивает, без страха чувствуя, как нагревается на груди искрящая ладонь. Решила, всё же, в пепел? — Это больно? Чего ожидать? — Доверься, и не будет. Я просто… погрею тебя. А пока расскажи… — О чём? — О том, чего со мной не сделаешь.       Его густо проливает краской. — Зачем тебе знать? — Я сюда когда-то пришла за секретами, — улыбается она, — и раз новых ты со мной делать не намерен, делись хотя бы собственными. — Нашла, чем повязать, — недовольно ворчит он, расслабляясь от нежно водящей по рёбрам руки. — Там некрасивая похабщина. С тем, как на тебя смотрят… Ты уже устала от такого. — Да ну, мне просто интересно, — хихикает она, чувствуя, как желание владеть его телом и мыслями из крайности возвышенного перетекает в крайность приземлëнную. — Раз такой особенный, то и желания у тебя… особенные. — Это вовсе не желания, — злится он, — вернее, не мои желания. Это искажение, но со стойкой формой. Как если бы все души, которые… которые я когда-то сожрал, посмотрели на тебя и пожелали своего… Но тело, в котором они находятся — моë тело — откликается по-своему, меняет их желания под себя. Что-то есть в прошлом, забытое, но похожее — принимает формы оттуда. Там в основном одно насилие, но есть и другие… моменты. Которые мне запомнились, наверное. Впечатлили по-своему. — Интересно, — наклоняется она ближе, сверкая глазами. — Продолжай. — Я вижу… Тебя. Внутри. Изнутри. Не знаю, как сказать. Рой голосов говорит, что ты многое умеешь. Ты внушаешь им страх. И уважение. Не только похоть, — краснеет он, — я даже не думаю про неё. Она приходит сама, когда я слаб к сопротивлению, но на самом деле… Их тянет к тебе из… какого-то родства? Они восхищены, и я восхищён, не скрою, жестокостью, из которой состоит твоё прошлое. — Ты чувствуешь… влечение к силе? — Конечно, — почти обижается он, — это же… очевидно. Я видел сны о твоëм прошлом — никогда не говорил, но знай, что видел. И те, где ты ломаешь миры, как игрушки, и те, другие. — Какие? — мурчит она от удовольствия, впервые слушая, как в ком-то есть сила на признание не только её улыбчивой личине, но и той, что писана кровью. — Там… Пляж. И чëрная тропическая ночь. И на песке горят костры, от бриза приникают к песку, дымят пеплом в небо, в круге пламени…       Он замолкает, зажмурившись. Прилив страсти греет шею и плечи — демон внутри рожден любить жестокость. Признаваться в этом так неправильно — но Люмин не собирается его судить. Она слушает его сбивчивый хриплый голос с неподдельным восторгом — и ласкает бегающими пальцами, согревая стянутую туникой грудь. — Продолжай, — ерошит она волосы, рассыпающиеся по коленям.       Сяо жмурится — не станет же он говорить, как жадно любуется длиной её ног. Они взметают песок вверх, под шум барабанов и криков, разрез на длинной чёрной юбке обнажает, кажется, всё. — Ты… — он сглатывает, — сжигаешь одежду. — Так вот про какой ты сон, — наконец улыбается она, и он краснеет ещё стремительнее, — драться в таком неудобно, знаешь ли.       Сяо усмехается, позволив себе тёмный на неё взгляд. Дальше во сне её ноги ходят по кругу — меч скрещивается с мечом. Драться с Итэром непросто, но фокус внимания не на нём, и даже не на ней. Скорее, на атмосфере — тех диких, свободных — хоть где-то свободных — звезд, на время забывших, что есть светить другим.       Чтобы надышаться, приходится вдыхать глубже. С тем, как она выглядит, с тем, как на неë смотрят, она, должно быть, правит каждым — и чувством в каждом. Гибкая, в бликах костра глянцевая — его жаркое марево дрожит нагретым воздухом. Тело блестит, почти нагое. Ему не нужны доспехи: мечом она владеет так свободно, что не нуждается в защите. Полосы её причудливого белья прячут не так уж мало или много, но этого достаточно, чтоб ощущение получить, будто смотришь на что-то запретное. Руки — очерченные, сильные, но пальцы тонкие, как у волшебницы или музыканта. Лодыжки проваливаются в песок. Хочется сбросить её в него, а потом быть послушным и верным — пока Люмин не попросит чего-то ещё. — Там ещё волны шумят, — тихо заканчивает он, не желая подробностей, — и чайки кричат о том, как ты срезала его косу. — Ну, допустим, дикарь, — ухмыляется она, — или адепт, как ты решил называться… А остальное? Ждёшь к себе почтения? — В смысле? — хмурится он. — Да у тебя половина кошмаров, как ты трахаешь меня в горах на крыльце, — с иронией прижимает она за плечи, когда он начинает смущённо брыкаться, вспыхнув лицом. — Да успокойся ты. Всё равно всё видела. — Я никогда не брал… подношений, — мрачно говорит он, помедлив. — Смысла не видел. Поначалу, когда был… собой, то не служил никому. Всё, чего коснусь — всё моё. Потом она — цепь. Она научила не только сны есть, знаешь ли. Но снова никаких… добровольных жертв. Одно насилие. Потом, когда Моракс пришёл, я долго себя отмывал от грязи… И уже портить карму не хотелось. Я тогда очнулся, как после сна — и даже если быв собой никогда не делил мир на «моë» и «чужое», то посягать на что-то… На волю, на честь, на ценность жизни, по законам Адептов больше нельзя. — Вот и неправда, — мягко укоряет она. — Полно в вашей культуре ритуальных приношений — и шеи ради вас режут, и женщин в горы водят. И не только женщин. Овца же там не просто так? — Так-то оно так, только те же законы диктуют тебе право отказаться. В этом и есть… символ доброй воли. Так человечество благодарит свою стражу. Но то же человечество ты решился оберегать — и не взять ни еды, ни плодов труда, ни, в твоём случае, женщины — это настоящий путь Адепта, не ждущего благодарностей. Что же касается Якш… О нас разные слухи ходят. — Могущественным демонам самые жестокие дары? — Вроде того, — неохотно соглашается он. — Но это не значит, что любые. Дело всё равно в тебе.       Она гладит волосы и бегает рукой по лицу, надеясь стереть со лба его хмурость. — Можешь не говорить, я примерно… поняла. — Просто… Ты такая… Свободная. Такая своенравная. Всех манишь улыбкой, а поступаешь по-своему. Ты дар куда ценнее, чем тело. Твою волю хочется сломить, подчинить, повязать со своей… Чтоб мой закон был для тебя всем. И занята ты была… Мной? Чтобы я был для тебя важнее, чем твой собственный путь. Эгоизм во всей красе. Сломать твоë своенравие очень привлекает… Особенно, если привык что угодно завоёвывать силой. Как-то так. — Надеюсь, ты доволен, — хихикает она. — А то могу и надеть, что тебе там снилось. В чем вы женитесь? — Да брось, — он хмурится, целуя бедро под собой, — я всё равно сразу сорву. — Руками? Или, может…       Он медленно поднимает бровь. — М-м-м?       Тут уже её очередь краснеть. — Бесстыжая, — нежно целует он руку, ловя и притягивая к губам, — скажи уже. — Почему клюв? — Ты серьёзно? — закатывает он глаза. — Чем тогда прикажешь пользоваться? Из родных инструментов у меня только клюв да лапы. Лапы, сама понимаешь, для аккуратных движений не подходят. — Ладно-ладно, — смущённо машет она ладонью, — я поняла. — Вот уж чему удивлён, так это… У тебя не было… кхм, парой зверя? — Звери — другое, — отворачивается она. — Да и вообще-то было. Были всякие твари — и полузвери, и такое, что представить сложно. Но птица… Только ты. Я люблю птиц. И люблю тебя. И хищность тебе к лицу, и бдительность. И одиночество, и гордость. И яркость. И совершенно ритуальные вещи, которые вы, птицы, совершаете, когда сбиваетесь в пары. Ты любишь как условности, так и любишь свободу — абсолютно бескрайнюю. Ты готов стараться ради счастья один… Но вить гнездо для кого-то. Никто не любит солнце больше, чем птицы, я думаю. И не славит лучше и громче.       Он ухмыляется, и тронутый, и смущённый. — И почему тогда ты так боишься клюва? — Он же острый, — возмущается она. — Как бритва, — продолжает он ухмыляться, наблюдая, как её корёжит. — Когда точу его о скалы, сыпятся искры. — Фу, перестань, — взвизгивает она, — извращенец. — Да почему? — насмешливо горит жёлтый глаз. — Я навредил им хоть раз? — Нет, но… — Если ты другие сны помнишь, то там нет никакой разницы, в каком я виде, — мрачнеет он, отвлекшись. — Это очевидно, — мрачнеет и она с ним. — Давай про что-нибудь другое. — Что тебе интересно? — Я устала болтать, — тянется она, выгибая спину. — Давай сам. — Тут призрак бегает, — как бы невзначай бросает он, — ждёт, знаешь ли, представления. — Подслушивает? — Не совсем, — Сяо косится на её ноги, пряча лицо. — Сюда вдвоём не болтать ходят, ты понимаешь. — Я не могу при зрителях. — Да всё ты можешь, — краснеет он, вспоминая каждый из приливов похоти на людях. — Ты что, выдумал призрака как подлог? — Мне не нужен подлог, глупая, — рывком скидывает её вниз, забрасывая ногу себе на шею. — Кое-кто минуту назад говорил, что женщины адептам не нужны, — мурчит она. — А адепты — женщинам? — Если ты…       Слова больше не вяжутся. Язык устал болтать — но уже раз обласкал уши, кто она такая, чтоб противиться?       Ему нравится, как она стонет — как будто в самом деле это маленькое шоу. Ху Тао потом обязательно подразнит, если кто-то из местных духов растрепет ей, как он проводит время на склоне Уван. Остаётся надеяться, что трава достаточно высокая, чтоб хоть что-то скрыть.       Слишком нежно для таких-то разговоров: заметно, как тело хочет двигаться раскованнее. Сяо подталкивает её колени выше. Язык больше не торопится касаться. Люмин стискивает шею, упрямая и недовольная замедлением, но прощает его, когда тела касается… — Перчатка? — всхлипывает она, чувствуя проминающие кожу бедра щитки. — Не бойся. Расслабься. — Я и не боюсь, — набирается злости пререкаться, — боже, ещё…       Глаз Бога жмётся под коленом. Под ногой сминается гладкий шёлковый рукав. От металла на руке холодно, от толстой кожи грубовато, от языка скользко. — Да сколько можно?       Сяо сбрасывает ноги с шеи и рывком подтаскивает ближе, пока её пальцы быстро расправляются с поясом. — М-м? — Тащи в воду. — Там холодно, — удивлённо замечает он, но не встречает возражений. — Плевать. Мне жарко.       Потусторонний рывок, плеск — Сяо сталкивает её на скользкую плиту, попутно коря себя за неуважение к руинам, но уже разницы нет никакой. В воде на самом деле тепло — она ещё не успела остыть за ночь и даже приятна на контрасте с воздухом. — Тебе правда всё равно, если кто-то увидит? — с иронией интересуется он. — Под одеждой все женщины одинаковые. — Неправда. Иначе я бы не любил тебя. — Как будто ты ещё кого-то видел, — закатывает она глаза, сгорая от нетерпения. — Сама замолчишь, или заткнуть? — злится, слишком занятый, чтоб придумывать колкость поумнее. Зачем придумывать, когда ощущается она совсем не колючей? — Нежнее, — просит Люмин, ломая темп.       Он отрывает её от поросшей мхом плиты и скатывает в воду, на отмель. Она взвизгивает — дальше, где толща глубже, вода перестаёт согревать. Голубые пихты роняют на берег шишки, и край пруда весь засыпан ими. К коленям липнут, жёсткие — Сяо несколько возмущен её спонтанному желанию прямо здесь и сейчас, — больно же. Неудобно. Дома в кровати теплее, под спину можно затолкать подушку, а ещё любоваться телом в одиночку, без случайных свидетелей. — Почему… — Почему здесь? Я тут тебя на первое свидание развела, — фыркает она, — если помнишь.       Он кивает, считая довод более чем уместным — тогда огня было достаточно, только смелости не хватало. Но и не только смелости — от просто женщины до женщины адепта целая пропасть. От Путешественницы до Золотой Звезды, до Сошедшей, до хозяйки и его гнезда, и святилища, и того больше. И если в первом случае за откровенным насыщением стояло бы только притяжение тел, то за вторым уже чуть больше, чем форма общения облика с обликом и души с душой. — Так что мог и тогда трахнуть, знаешь ли. Я бы не обиделась. — Так не делается, — хмуро косится вниз, предпочитая игнорировать острые словечки и краснеющие от них уши. — А что? Я тут как-то с экзорцистом гуляла, так мы тут двоих застукали… Вот я и подумала… — Что ты делала здесь с экзорцистом? — недовольно щурится он. — Ничего особенного, — ворчит она. — Он даже тупее тебя. Ты хотя бы веришь, что полезными делами занят, а он просто придурок. — У тебя на каждого досье? — Замолчи уже, — смеётся она, — и поцелуй меня. — Могу клюнуть.       Она взвизгивает и толкает ногой в грудь, а потом хихикает и прижимает к себе за плечи. Губы щекотно касаются щеки. Совсем не грубо. Сяо целует всё, до чего дотягивается, подхватывает на руки, чтоб дотянуться до большего. — Опусти, устанешь. — Не устану. — Ну пусти, — жмурится она от удовольствия, — верни в воду, холодно. — Теперь тебе холодно? — Немного, — честно признается она, вернувшись в воду и с удовлетворением опустившись в неё по плечи. — А тебе?       Сяо качает головой, и волосы стряхивают капли. Люмин неверяще дразнит, поднимая бровь — уж кто из них двоих мерзлявый, так это он. Однако прижатие его тела говорит об обратном — в самом деле, горячо.       За призраков он зря беспокоится. Они, конечно, между собой очень бурно обсудят, кого и за каким занятием застали, но из уважения, из почтения или из страха перед ним Ху Тао никто не проболтается, пока она сама не спросит. Дел у владелицы бюро довольно много, чтоб на это было время.       А вот люди… Пожалуй, невероятное везение, что в этот раз их никто не заметил. Он уже устал глаза закатывать от случайно подслушанных сплетен. Самые главные сплетники всё равно не они — вон, летают сверху и карканьем издеваются — на их вкус двуногая слишком тощая и лысая.       Их никто не спрашивал. На его вкус — очень даже.