Серебро под патиной

      В глазах прыгают звëзды. Сложно себя осознать. Получается только дышать, глубоко, с каждым вдохом ощущая себя вроде как живым, существующим, не проигравшим себе там, за чертой. В который раз. Что толку быть живым для себя? Взялся жить ради других, так не ной. Воздастся… когда-нибудь потом. Ещё немного, и путь благочестивых откроется. Надо только не есть. Не спать. Не думать ни о зле, ни о морали. Ни о женщине. Только благоразумие. Тленное для того, кто ежечасно сходит с ума.       Лекарства нет. Есть только жидкий рассудок — когда-то отнятый у себя самого и разлитый по банкам. Сяо сам согласился на это, полагая, что сможет дорастить те части разума, что от себя оторвал — без чужой помощи. Стало только хуже. Господин молчал — до поры до времени. Потом пришла она, и стало ещë хуже, как если б хуже быть вообще могло. Люмин забрала последние обломки рассудка — побила их на куски мельче мелкого, выбросила в придорожную пыль и ушла. Он думал, возненавидит её, но нет — она хоть и ущемляла эго своей свободой, всё равно осталась какой-то… вдохновляющей? Странное слово. Видя её, Сяо понимал, что готов стерпеть ещё не одну трещину в голове, пока может находиться рядом и слушать, как шелестят страницы её книг.       К ней влекло, тянуло — тем, какая она цельная, она была обязана себе. Он совершенно точно знал, что вынести Люмин пришлось такое, о чём его стыдливый язык никогда не спросит, но она осталась верна себе — по наитию Сяо понимал, что верна, ведь не знал её прежнюю и не мог знать будущую.       Рядом с ней никогда не было… голодно. В том смысле, в каком требует голода благочестие. Прогони с души любой гнёт, но и радость не твой удел. Что останется? Пустота. Сосущее неведение. Забудь про эмоции. Забудь про категории. Забудь про смертных. Даже про адептов забудь. Будь сильнее любой тревожащей силы, а значит не улыбайся и не плачь. Она же… Она невероятна. Еë энергия невероятна. В таком количестве: бурный фонтан, настоящий солнечный колодец. Душа, озябшая от самовоздвигнутых лишений, горит жаждой быть возле самопровозглашённой свободы. Особенно свободы в выражении себя. Особенно там, где есть чужие правила.       Сяо поджимает пальцы — жестом, собирающим с блюдца монеты. Она не стала пользоваться никаким блюдцем. Высыпала в ладонь, и всё. Не коснулась, нет, но монеты как будто запомнили её тепло. От мыслей, что совершил грех, он только уверился, что начинать придётся заново. От мыслей, как горячи после неё плечи, как кровь внутри несёт совершенно человеческие чувства, он испытал ликование и затем тошноту. Она всё испортила. Придётся действительно начинать сначала.       Чистить разум сложно.       Эмоционально голодать ещё сложнее.       Убеждать продолжать, когда едва справляешься с рутиной, смерти подобно.       Если бы энергию убитых можно было бы есть… Шея болит и хрустит противно, стоит об этом задуматься — а ещё о том, как тяжела голова. Казалось бы, режут болью пальцы и суставы, но отдаёт туда, в шею, в голову. Пошатывает слегка от истощения. Эти, в голове, опять резвятся — они-то как раз ради энергии убитых и живут. Не могут спокойно принять, что мертвы. Другим тоже хочется пожелать подобной судьбы. Смертные называют это возмездием, думается Сяо. Они сами подсказывают, каждый на свой лад, и громко негодуют, когда решения он принимает по-своему. «Возмездие» слово неправильное. Оно должно отражать расплату за совершённый грех. Расплата же от тех, кто и так состоит из греха…       Сяо стирает с лица чужую кровь и с отвращением трëт перчатку о штаны. Теперь они не голодны, но вот он устал так, что цепляет ботинками камни.       Отвратительно сильно хочется есть.       Глянуть бы, как Люмин спит. Совсем без снов — иначе где-то рядом гулял бы их пряный запах. Дыхание ровное, бьёт мягким потоком по тонкому пледу. Совсем недалеко.       Опасно недалеко.       Сяо мерит землю слишком медленно для привычного торопливого шага. Слишком голоден. Не истощён, но устал — плечи до сих пор саднят, хотя приложился ими относительно давно. Опять болит шея. Хочется прилечь, но и лежать вместе с тем не хочется. Раз не настолько больно, не так уж и устал?.. Наверное. Может быть. Разбираться с болью не хочется. Только врать себе, что идёт через ночь и её сизый чернильный покров именно на факел того самого догорающего костра, он не будет. Хочется еды — нормальной. Вдыхающей жизнь. В воздухе вокруг слишком мало энергии, которая пригодна, чтоб её поглотить. Сил от неё жалкие крохи. Нужно больше. Интенсивнее. Можно убить кого-нибудь. Зверя. Птицу. Выцепить из потока рыбу и вонзить в неё зубы. Когда-то он ел мелкую рыбу, бессильный поглотить большее. Ее скользкая серебряная чешуя противно скребла горло. Сейчас хочется совсем другое, и оно близко — ближе, чем было ещё минуту назад. Теперь ещё ближе. Вот бы она увидела сны… Совсем капельку, совсем чуть-чуть. На контрасте с голодом хватит немного — сразу же покажется, что сожрал больше, чем следует… Где же она?       Там.       Чутьë не соврет.       Лесопилка под открытым небом. Свет не горит — все факелы загасли. Пахнет еловой смолой. Аккуратно лежит свежий сруб и горкой подле ароматная щепа. Энергия ещё вьётся вокруг них талыми призраками, но слишком мало, чтобы есть — так, только дразнить себя лишний раз.       Она здесь, совсем рядом.       Люмин в самом деле спит, накрытая пледом наискось, зажавшая ногами его длинный край. Ещё тепло, но костёр выгорел в серую пыль. Под пальцами раскрылась недочитанная книга с замятым листом. Хочется взглянуть на обложку, но приближаться не стоит. Энергии, наконец, достаточно. Снов и не нужно — она осталась на всём, чего касались пальцы. На книге, на пледе, на траве. На небольшой горке дров. Чистая, жёлтая. Светится, как небесная пыль. Сядь да ешь.       Есть ещё, другая. Эта тем более знакомая. Так выглядит страх. Темно-серый, липко пристающий к другим цветам. В ночи не видный, но чутьё распознаёт, что страх близок, как никогда.       Сяо оборачивается — одеяло на груди Люмин шевелится. Паймон. Прячется от него, пытаясь накрыться повыше, тайком выглядывает за истлевший край.       Во рту горьковато. Сяо согласен, что бояться его есть за что — и, в общем-то, больше к себе ждать и нечего. Но обозначить как-то, что тронуть не посмеет, всё же нужно — и, поморщившись, он соглашается с не самой честной мыслью остаться, когда следовало бы уйти. Притворится, что не видит. Поест, наверное, потом, или вовсе уберëтся с глаз подальше, едва полегчает. Посмотрим. Паймон всё равно видит — и факта наблюдения вроде как достаточно, чтоб ничего не взять и не потревожить.       Он садится у костра, озябшими пальцами перебирая сухие щепки. Ночью вообще-то будет холодно — но Люмин лежит раскрытая, как будто ей жарко. Край её молочной спины ровный и гладкий, и мурашек нет ни одной. Кажется, Паймон укрывает её, когда не спит. Может, когда сама просыпается от холода.       Хорошо, что они могут друг о друге позаботиться.       Искрят оранжево удары кремня. Сяо морщится — Люмин за спиной ворочается от лёгкого шума, но слух не выдаёт, что проснулась. Паймон продолжает смотреть — её напуганный распахнутый глаз как будто отпечатался у него под веками и не хочет исчезать.       Немного ветра. Костёр начинает трещать.       Земля какая-то зыбкая. Думать о земле странно, когда виски сводит от нехватки как будто бы мыслительных сил — на что-либо другое кроме земли.       Паймон молчит, даже когда он, сев в отдалении спиной к костру, сначала клонится лицом к колену, а потом вовсе скатывается вниз. Опять приходится думать о земле — прямо под щекой. Пахнет прелыми листьями. Напряги слух, и услышишь топот ног муравья. Где-то медведка грызёт корни когда-то деревьев, но уже пней. Хочется погрызть вместе с ней.       Какие корни на вкус?       Гань Юй жует одну траву. Это не то.       К лицу начинает лить жар. Тошнит слегка, когда представил, как будет глодать древесину.       Этот голод не такой. Ему даже тофу сейчас не нужен.       Сяо перебрасывает свой вес на спину. Не хватало ещё откинуться лицом в земле. Становится вроде как легче.       Звёзды наверху. Так далеко. Где-то перекрыты облаками, где-то как будто намазаны кисточкой прямо на крышке котла. В голове чуть кипит, даром что земля холодная. Звëзды… Их хочется лизнуть. Откусить от неба краешек — как будто это праздничный пирог с посыпкой. Они похожи на крупинки сахара на дне тёмной чашки. Солнце взойдёт, подольет оранжевого чая, и они растаят от тепла… Утреннее небо ему всегда хочется пить. Но сейчас голод, не жажда. Вот бы хоть немного еды…       Паймон, кажется, заснула — или совсем стушевалась. Ладно. Раз не подняла шум, значит вряд ли поднимет потом. Вряд ли расскажет. Впрочем, если и расскажет, будет неприглядно-правдивым предстать перед Люмин… таким. Безумным, самую малость. Готовым сжевать песок, если в нём попадётся хоть немного… Немного чего?       Внезапный треск травы он путает с костром. — Охотник на демонов?       Рука быстро тянется к лицу прятаться за маской. Чужое движение, и…       По запястью горячо.       Люмин, склонившись, перехватывает кисть, не дав собраться маске. Тянет к себе, пробираясь пальцами под щитки. Пульс ищет? Наивная.       Её тревога вкусная. Нутро тянет её, наматывает, как лапшу на вилку — во рту уже горьковато, но не пусто.       Сяо молчит, позволяя ей пошарить руками больше, чем нужно, наверное. Какая разница. В ночи её волосы отливают лёгкой зеленцой. Отдельные волоски белые — и поверх них чëрное небо с крупинками сахара выглядит веселее и ближе. Такое… ирреальное. Несуществующее. — Оно настоящее? — шёпотом спрашивает он.       Люмин качает головой, трогая щеки. — Ты бредишь. Позвать адептов? — Не смей, — бегают от сахара к сахару пустые глаза.       От неё рядом есть хочется и больше, и меньше. Посвятить в тайну, почему? Не стоит. Только если сама попросит. — Для вас нормально таращиться на спящих?       Видимо, Паймон проболталась. У него нет сил ответить, что вообще-то нет. Есть силы на вопросы о другом, но она, кажется, злая — отвечать не будет. Возненавидит? — Настоящее или нет? — снова упрямо слетает вопрос.       Люмин вздрагивает — страхом какого-то нерасказанного секрета, и рот тут же заливает его острым, пугливым вкусом. — Скорее нет, чем да, — помедлив, отвечает она, тоже обернувшись на небо. — Есть хочу, — выдаёт он, решив так обменяться правдой на правду, как будто справедливость сейчас тоже сможет съесть, и Люмин удивлённо поворачивается. Перья качаются, тонкие серебристые волоски танцуют от ночного ветра. Костер блестит рыжим бликом по щеке. — Что ты ешь? — напрямую спрашивает она, достоверно зная, что не еду. Не физическую, если угодно так назвать. Голодные физически не ждут. Не приползают на грани рассудка, не смотрят так пусто и тленно. Не мучаются от стен, воздвигнутых кем-то давно и глупо. Он ест что-то особенное. А раз он здесь — у неё есть, что съесть.       Он тратит силы на усмешку, похвалив про себя догадливость и прямоту. В самом деле, она хороша в чтении мелочей и груба там, где от женщин ждут тонкоты. Но нет, никаких подтекстов — хочется просто признаться.       Пряные запахи с людских кухонь дразнят только оболочку. Человеческое тело ведётся на запах, но никогда не чувствует вкус.       Рядом с ней никогда не голодно — всё вокруг лопается и трещит от насыщения. Её личность всюду, красит в свой цвет и воздух, и траву. Остаётся на нём — на руке, что трогала, большим пальцем мягко сдавливая в запястье вену. Эмоции, бурный их поток, способен насытить даже вдали — и потому Сяо привык смотреть издалека. Поглотить её энергию можно и не тревожа, не навязываясь, не прося напрямую — и не участвуя в рождении эмоций, которые жадно готов сожрать, как только проявятся вокруг.       Он молчит, и она трактует это по-своему.       Плащ ночи не такой уж густой, чтоб укрыться вдвоём. Голод давно притих, тело набрало её ответов — на краткий миг сознание проясняется, чтоб дать понимание, что вертится рядом и голодным шакалом приходит к костру не просто так. Что удивительная энергичность хрупкого солнечного тела способна накормить собой даже так, всего лишь находясь на границе зрения.       Сяо садится, почувствовав себя лучше — наевшись беспокойства с её лица. Надо бы уйти. Начать сначала. Личностный рост невозможен без лишений… — Эй, я к тебе обращаюсь, — звенит легонько голос, — возьми.       Он оборачивается на касание руки к лопаткам. Проклятая женщина выбирает кожу вместо ткани — как будто недостаточно оскорбила блюдцем, и протягивает, удивительно… блюдце. С тофу, конечно. Конечно же, с тофу…       Хочется скулить. Хочется послать к чертям любые годы, что ушли на просветление. Его не достичь — и дело не в ней, так естественно, но беззлобно обнуляющей любой прогресс.       Всё равно начинать сначала. Так какая разница?       Он аккуратно принимает блюдце и отставляет в сторону. Понимание приходит к Люмин быстро — быстрее, чем он оттолкнет. Холоден — что спина, что грудь, к которой протянулись руки. Откидывает шарф, спиной упирается в горячую кожу. Люмин даёт лечь, и он покорно ложится шеей на плечо. Бусы тянут, жмутся ей в худую кость ключицы, но можно и потерпеть. Он прячется под чёлкой — скатилась на лоб почти вся и спрятала свет глаз. Губы видно — искусанные и приоткрытые. Люмин рассматривает их, скинув волосы с щеки, но на глазах оставив — так надо. Ладонь тяжело держит подвижную грудь. Он не напуган.       Он, кажется, откровенен.       Дыхание скрещивается, лицо плавится — она чувствует, как он слабеет перед любым действием и словом. Глаза позволила спрятать, лишь бы не сбежал, теперь вот ждёт? Наглый. От всего уставший. Голодный до ей одной понятной вещи, иронично ли — до понимания. И вместе с тем такой желанный. Доверчивый. Несмышлёный.       Люмин тянет руку к подбородку, задирая сильнее. Блестит, приманивая её, зубами. Грязное лицо только подстегивает обтереться щекой, собрать на себя и землю, и засохшую кровь. Из-под чёлки много не видно, но Сяо чуть двигается сам, и узкие зрачки жадно впиваются в губы. Аристократично тонкие, но в середине достаточно полные, чтоб искусанные, скребком пройдущиеся по ним грубые корки смялись, утонули полностью в её мокром мягком тепле.       Он делает вдох и чувствует их. Медленные, но развязные — ещё час назад ему бы стало дурно, подумай он о поцелуе с ней. Сейчас от неё только хорошо.       Совращает, не иначе. Заставляет забыть догмы, отказаться от них окончательно — зачем пытаться снова нарастить броню от чувств, если под ней останется только память гладкого языка?       «Безобразная. Бескомпромиссная. Как быть тебе покорным?»       «Ещё. Сделай так снова.»       Люмин накидывается сверху, чувствуя отдачу и расслабление. Волосы жмёт рука, умоляя не отстраняться. Смешно — ей и самой не хочется. Его корка на губе действительно режет, от крови солёная, но на вкус сладкая. Сознание мутится, достигнув, наконец, насыщения. Слюна густо льёт в рот настоящей эмоцией — и ни одного, ни единого шанса открыть глаза, чтоб увидеть, как изменился мир.       Может, это и не она вовсе. Может, он жадно гложет щупальце из Бездны, умело притворившееся, обманчиво кажущееся сладким.       Он ведь любит сахар — те его крупинки, что прилипли к небу, как липнет к нëбу её жестокий к чувствам язык.       Фальшивая деталь тут только одна — тофу, что остался на блюдце. Стоило бы попробовать сперва — оказался бы кислым, как творог, умирающий, чтоб стать сыром.