***
— Хочешь поглазеть, как дерёмся? — А с едой можно? — Ты есть идëшь или на турнир? Люмин хихикнула, не удержавшись. Паймон в отличие от неё была серьёзна как никогда. — Турнир, конечно, хорошо, но пройти мимо такого разнообразия еды — настоящее упущение. Это же уникальное место! Разные культуры, обычаи, запахи вкусненькие… Я попробую всё, на что денег хватит. И задокументирую. Люмин снова хихикнула, а Сяо сзади в насмешку закатил глаза. — Планируешь писать кулинарные мемуары? — А почему нет? — отозвалась Паймон с энтузиазмом. — Можно попробовать. Только пусть кто-то пишет за меня, а я буду диктовать. Идей у меня полно. Вот какое твоё любимое блюдо? — Свинина в горшочках, а что? Сяо улыбнулся, достоверно зная, что она назовёт именно её — и её сегодня и закажет. — Просто интересуюсь, — она повернулась к Сяо, но махнула маленькой рукой. — Ну а ты… Ай, дохлый номер. С тобой всё понятно. Он миролюбиво поморщился, не желая никак комментировать. — А нелюбимое? — снова обратилась она к Люмин. — Дай подумать… Наверное, это любая каша на молоке. Вечно пригорает противно, а сварить нормальную — целое искусство. То жидкая, то сухая, и всегда безвкусная. — А твоё? Сяо уже давно понял, что им некого донимать, но всё равно неохотно втянулся обсуждать стряпню. Первым делом он демонстративно разнёс эти отвратительные яйца, которые Люмин навязчиво пихала в рот всякий раз, когда противник оказывался не по зубам, а в глазах слишком сильно темнело. Потом припомнил лепёшку с мясом, напоминающим резину. Он не знал, что такое резина, но Люмин когда-то красочно объяснила, что жидкие слаймы застывают иногда до состояния густых, и их можно тянуть от одного края до другого бесконечно далеко, а потом они забавно пружинят обратно. Как настоящая резина. На вопрос, почему она таким образом дёргала слаймов, Люмин почему-то обиделась и заявила, что так снимает стресс. Он справедливо рассудил, что если б не они, она бы дёргала его, а это было приятно обычно только в воображении. На деле можно было умереть от смущения или просто лишний раз убедиться, что её кастрюля на плечах вместо головы варит порой один абсурд, который, увы, даже при нежелании надо было дегустировать. Тщательно. Со всем возможным рвением — другого Люмин не принимала. Впрочем, обычно оказывалось вкусно. Иногда Сяо думал, что его собственный горшок вместо головы совершенно пуст, иначе как в него могли приходить такие глупости? С другой стороны, логический парадокс говорил ему, что он, наоборот, невероятно полон — потому что в пустом котелке нечего варить. Тем не менее, и по части каких-то выводов, и по части и кулинарных шедевров, и шедевров мысли Люмин казалась ему непревзойденной. Виртуозной — и при этом как будто рецепты её были классически, дотошно, скрупулёзно проверены временем. Нравились они, конечно же, всем. Она умела делать так, чтоб нравилось всем. Когда она выбирала, как понравиться ему, простое универсальное средство вроде двух стаканов понимания, щепотки лести и любви по вкусу сработало отлично. Как опытная кухарка, она не хотела переборщить ни с чем, но разбавлять понимание можно было только уважением, лесть он воспринимал настороженно, а любви на её вкус всегда было маловато. Единство дней, их нескончаемый комфорт, их тишина, их, наоборот, равномерная наполненность звуками и словами даже если кому-то приедаются кажущимся однообразием, всё равно остаются мягким одеялом поверх ежедневной рутины. Для кого-то и радуга сливается в единое серое пятно, но в здравом уме никто не обменяет размеренное спокойствие на неопределённость. Отрицающий спокойствие в конце концов приходит к нему снова, ибо спокойствие — самое естественное состояние природы. Бури не длятся вечно. Момент настоящего лишëн протеста и вызова — он создан для осознания соразмерного вокруг. Когда-то, в самой большей пропорции, вокруг концентрировался только гнев. От него невозможно укрыться, когда щербины гнева назойливо забираются под подушечки пальцев. Гнев шершавый, они — нежные, к тому же ощупью ищущие что-то идеально гладкое, ведь руки для прикосновений и нужны… Но идеальная поверхность, закоцанная, испорченная гневом, сначала рождает только отвращение, а уже потом из неё приходит интерес к фактурности, к каждой выемке, оставленной когда-либо эмоцией, вкус которой даже сдержанный Якша испытал бы ярче любого смертного. Он был расцарапан гневом. Люмин сочла его интересным — наверное, за каждую царапинку. Она ещё не встречала таких, чтоб мирились с болью и на своё израненное тело могли ответить только: «Да, это я». Тем приятнее стало быть для него полиролью, аккуратно заполняющей все трещинки. Она не могла полностью вылечить его — но сумела убедить, что и коцанные мечи могут блестеть не хуже новых, и что не каждый новый подвергнется таким же испытаниям, с которыми его уже столкнула жизнь, и к тому же выдержит. Хотя хвалить его стойкость Люмин и хвалила, сама считала это сомнительным — как будто обещала, что он вытерпит и большее, но с таким большим ему сталкиваться точно не хотелось. Он был готов, он твёрдо знал, что бывает хуже, даже если хуже быть уже не может, но надеялся, наверное, что её жалость не станет закономерной. Пусть лучше будет просто приятной данью уважения к испытаниям — они же всё равно никуда не денутся. Но тактика похвалы за тяжело пережитое… Даже Сяо понимал, что это неправильно. С плохим опытом лучше не сталкиваться вовсе. Люмин хотелось окружить его облаком беспечности — с иронией смотреть, как он будет барахтаться в ленивом тумане и убеждать, что оно неуместно. «Отдохни, — упрашивала она, — от гнева на себя». Всё сводилось только к одной форме — к свободе через спокойствие. К идиллии. К злости, между прочим, что моменты досуга уходят на праздное. Когда-то Сяо сразу отмел любую попытку менять наполнение дней, если оно зависело от него. Научился от людей — они не очень-то охотно переживали, когда приходилось менять привычное на новое. Но вообще, в целом, смертные вызывали одновременно и скуку, и безграничное понимание. Да, недолгий век обязывает торопиться пожить, успеть хотя бы немного, всю жизнь попутно с её бегом отказываясь от одних амбиций в угоду другим… Но осуждать за передышку в гонке, когда ты сам, кажется, не так давно впервые расправил плечи и ощутил, что такое свобода от груза на них… Только великая лентяйка могла по достоинству оценить, как после такого хочется отдохнуть — и какими способами. Сяо усмехнулся, решив, что это в самом деле первый и единственный титул, который она от него получит. Люмин, заметив усмешку, тут же принялась донимать, что такого смешного сказала, на что он только ехидно молчал. Иной мир больше не выглядел чужим. В этот раз она была близка душой — куда ближе, чем в первый раз. Никаких целей, никаких стремлений. Никаких тайных догадок: ни о испытаниях впереди, ни чем всё кончится. Даже желание выиграть какое-то… несущественное. Эфемерное — так, стелется рядом, пока главная тут она. Её можно кружить за руку. Её можно целовать в шею, нарочно касаясь носом мочки уха — запах под ней пудровый, девчачий, в какой-то миг пахнущий, как те её разноцветные баночки с кистями, в какой-то — уже лёгкий и фруктовый. Ежевичная кислинка. Где-то аптечный, как шалфей, где-то домашний, как мëд. Хватается за плечи, как будто упадёт — как будто уронят. Нелепо, но по плечам тепло, а двумя руками держать выходит и того лучше и крепче. Воздух других миров наполнен ею. Его можно ощутить всегда, вокруг неё — так пахнет энергия, от Тейвата и известных ему запахов безгранично далёкая. Её видят все — или чуют, или осязают. Люмин возбуждает чувства — у каждого свои. Вот почему мимо неё не проходит никто — говорят, оборачиваются, приглядываются. Она притягивает внимание, и притяжение до того сильно, что неспособно разрушиться, расщепиться. Дорога встретила их пылью и писком птичьих пастбищ. Люмин захотела достать свисток, но Сяо опередил её собственным свистом и через минуту уже подсаживал на чокобо. В этот раз он не сел вместе с ней — с иронией смотрел, как она недоуменно косится сперва на свою, а потом на его птицу. Потом она что-то вспомнила, вытащила удочку с морковкой, показала ему язык и унеслась вперёд, хихикая над воображением, в котором его чокобо идти без морковки никуда не желал. Но Паймон показала пальцем, Люмин обернулась и увидела морковку, наколотую на копьё. Сяо сидел так невозмутимо, как если бы существовал турнир всадников на чокобо, и ему в нём не было равных. Пара мгновений, и он обогнал её, как будто это был дурацкий спор, кто быстрее. — П-ф-ф, — надулась Люмин, — петух. Он ухмыльнулся и разжал руки, чувствуя, что никуда с кривой птичьей спины не слетит. В нос бил ветер, наполненный разнотравьем полей. Торопиться не хотелось. Одновременно хотелось достигнуть ворот быстрее и сравнить, как теперь тело охватывает больше восторг, чем робость. Люмин думала, что купит его интригой неизведанного, но он предпочитал глубже узнавать те места, где уже был. Она пару мгновений полюбовалась его спиной, согласилась с Паймон, что кое-кому захотелось порисоваться, схватилась покрепче, Паймон усадила к себе ближе и для надёжности обмотала сбруей, а потом поднесла морковку поближе к кривому клюву. Чокобо побежал быстрее и бежал бы так ещё очень долго, если б не случайная кочка под ногами. Удочка на ухабе качнулась, морковка задела птичью морду и тут же исчезла в недрах голодного, но весьма ловкого чокобо. — Всё, — обречённо потрясла ногами Люмин, безрезультатно подгоняя птицу, — встали. Второй морковки даже в волшебных карманах не нашлось. Сяо звать не стала — из гордости, хотя он сразу понял, почему она отстала, и вернулся, не скрывая ехидства. — Клювом не надо щёлкать. — Замолчи, — засмеялась Люмин, с чистым чувством счастья впитывая спиной близость его груди. Он влез на её птицу, помог с поводьями и вытянул копьё. Удочка, надо признать, в аккуратности позорно проиграла, а вот Люмин, кажется, только выиграла. Во всех смыслах — фактически, первым пришёл её чокобо.***
— Кажется, хочешь уйти. — А? — Сяо отвлёкся от пустых размышлений и невольного подслушивания обрывков чужих разговоров. Подбородок он опустил на сложенные локти и равнодушно смотрел, как дымится на столе посуда. — Знакомый взгляд, — заглянула ему в глаза Люмин. — Тебе скучно? — Немного, — сознался он с лёгким стыдом, как будто обязан был разделить с ней время от первой и до последней минуты. — Ты ко мне не привязан, — улыбнулась она, напомнив, что однажды так уже говорила. — Хочешь, иди погуляй. Только не заблудись. — Можно? — недоверчиво покосился он на её горшочек с мясом. — А почему нет? Иди. Он с готовностью кивнул. Люмин закопошилась в кармане и выложила на стол небольшой, но тяжёлый мешочек. — Мне ничего не надо, но если захочется развлечений, могу проспонсировать, — ухмыльнулась она, дожевав мясо. Сяо протянул руку, дёрнул за завязки и заглянул внутрь: горсть самых разных монет, номинала которых он не знал и знать не мог. — Очень смешно, — вздохнул он, высыпав часть на ладонь и наблюдая на монетах свет. — Ого, — Паймон перелетела на его сторону стола и тоже заинтересовалась деньгами. — На самом деле, это мои сувениры, — посмеялась Люмин, — на память из разных миров. Расплачиваются тут в основном вещами, потому что денег в мирах и самих миров слишком много, чтобы привести их к какому-то единому курсу. Чтобы расплатиться, нужно поменять своё барахло на местную валюту. Могу дать тебе что-нибудь, если хочешь. Он с сомнением посмотрел на деньги и покачал головой, не чувствуя никакого желания связываться с чужеземной торговлей. — Вот эта красивая, — взяла Паймон с ладони монету и повертела в пальцах. — Это септим, — покосилась на монету Люмин, продолжая жевать. — А это? — Больше на гайку похожа, чем на монету, да? Это гил. Эти две, совсем уж мультяшные, — дини. Звенят, как колокольчики. Это орен. Это сикль. — Это тоже деньги? — вытащил он странную для себя кривую «монету» с зубчатыми краями. — Да, — улыбнулась она, посмотрев на подмятую бутылочную крышку, — своеобразные, но тоже деньги. Он порылся в мешке ещё и усмехнулся. — О, мора! — узнала Паймон. — Это из вашего пруда. Оставила на память. Ограбила адептов, выходит, — пошутила Люмин, рассмотрев слегка потемневшую монетку, но имея в виду совсем не её. Потом она назвала всё, что уместилось на его ладони: даже вовсе не похожий на монету странный голубой прямоугольник с короной — королевский плюген. Он был очень приятным на ощупь — глянцевой эмалью выкрашенный металл. Потом мешочек звеняще спрятался в карман, а потом Сяо вышел, не прощаясь, оставив Люмин в компании Паймон и полупустых горшочков с мясом. Палящая дневная жара сразу насыпала на шею бисеринки пота. Он скинул волосы со лба, прочесал пальцами и стянул на затылке в узел всë, что не вывалилось из рук.