Цирк уродов и полупрозрачная блузка

Запрокинув ноги на спинку дивана и свесив голову вниз, как будто это было дохуя удобно, чтобы читать, Блитц прокручивал новостной сайт с самым недовольным ебалом на свете. Эти уёбки. Статьи множились посекундно, выдирая слова Столаса из контекста, даже не стесняясь. «Принц подтвердил, что пожар был намеренным», «принц сказал, что им нужно к психологу», «принц разделяет ненависть Веросики Мэйдей к Блитцо» — принц-принц-принц и куча вещей, что он не говорил. Блитц сделал глоток коньяка, вися вниз головой, и скривился от горечи. Зашёл в комментарии. Пожалел моментально. «Вот знаете, принц Столас на вид такой идеальный мужчина. Какой-то весь нежный такой, аккуратный, галантный: настоящий правитель. Вот прям смотришь на него и видишь: принц. Чё он уцепился за этого беса, я только понять не могу? Везде, где только Блитц ни появляется, всё превращается в какой-то балаган. Он вести себя не умеет, дымит своими сигаретами, как паровоз, скалится своей вот этой саркастичной улыбочкой. Нет, действительно, он же просто какой-то еблан. Неужели он так хорошо трахается, что настолько поразил Столаса? Вот, что реально надо было спрашивать на конференции. Никого не волнует история этого шиза, расскажите подробнее, как эти двое вообще сошлись» Ещё несколько глотков залпом. Блитц тяжело вздохнул, назвал автора в мыслях полнейшим идиотом и решил закрыть сайт. Закрыть. Закрыть… Закрыть! Он закроет сайт и просто забудет обо всём! Да, прямо сейчас, так и сделает! Он— «Они не пара. Столас вообще ебанулся вкрай или ему острых ощущений не хватает в жизни?» Сейчас. Закроет. Точно. «Как жаль, что у меня недостаточно денег, чтобы Блитц выебал меня вместо него» Вот прям через секунду. Закроет навсегда. «Столасу нужен кто-то получше, кто будет обращаться с ним соответствующе» «Блитцо для него слишком испорченный» «Как думаете, через сколько они расстанутся?» Блитц простонал. Как вишенка на торте, в конце этой ебанистической страницы ссылка на статью «топ сто пятьдесят причин, почему принц Столас и Блитц (о) точно расстанутся». Слишком. Сука. Много. Слишком. Он осушил бутылку и услышал, как сбоку открывается межкомнатная дверь. Без стука, значит не дворецкий. Без предупреждения, значит не Октавия. Без проламывания стен, значит не I.M.P. С запахом провинившегося парня, значит Столас. Блитц не обратил внимания на его тихие шаги. Он всё так же лежал вниз головой и скроллил комментарии, раня самого себя снова и снова, не в силах остановиться. — Ты злишься? Нежный голос сверху тоже не отвлёк от этого занятия. — Немного, — честно признался бес. — Меня бесит, что ты всё ещё обходишь все острые углы и… «…не можешь меня защитить», — осёкся он вовремя. Столас опустился на пол рядом с его головой, слишком уж сука хорошо уловив эти неозвученные слова в его интонации. Там, где не нужно, он всегда был самым проницательным — единственный плюс в том, что это помогало лучше понимать Блитца при его абсолютном неумении говорить. Хоть в этом они сходились. — Я был бы ужасным адвокатом, — хмыкнул принц грустно. — У тебя есть сигарета? — Это вопрос? — Блитц потянулся во внутренний карман плаща, который почему-то не удосужился снять после работы, и достал наполовину пустую пачку. Столас вытянул сигарету, поджёг её магией и благодарно кивнул. — Ты не хочешь сам начать их покупать? — Мне лень. — Или это не красит твою королевскую жопу? Столас тихо усмехнулся. — Всем плевать, милый. Но это ты приучил меня так часто курить. — И ты теперь стыдишься этого. Блитц периферийным зрением поймал на себе удивлённый взгляд четырёх глаз и хлопнул себя по лбу, понимая, что опять начинает вести себя, как еблан. — Прости. Я просто… я просто идиот. Забудь. — Я не стыжусь тебя. Только сейчас он оторвался от экрана и перевёл взгляд на озадаченного поведением любимого Столаса. Ножка сигареты тлела, как сгорающая звезда — самый яркий источник освещения в комнате, кроме алых глаз его принца — дым между ними клубился, словно стена. Очередная, блять, стена. Да сколько можно. — Столас, — зачем-то позвал Блитц, и без того являющийся главным объектом его внимания. — Поцелуй меня, пожалуйста. И в этой просьбе всё: и желание быть успокоенным, и принятие своей нелепой слабости — «пожалей меня, ты мне нужен». И Столас выполняет, не считая странным, не виня и не называя ошибкой, ему не мешает даже то, что Блитц висит вниз головой: так получается даже уютнее, как-то умилительно-нелепо. Вот так бывает, если иногда открывать рот и говорить, что ты чувствуешь. Как же по-идиотски то, что неуверенный в себе, загнанный чужими мнениями и собственными убеждениями бес не может это принять. Как только Столас отстраняется, ему в лицо прилетает экраном телефона. Видимо, Блитц не рассчитал силу своего желания показать содержимое открытого сайта и был слишком пьяным, чтобы понять, что зарядил больновато, даже учитывая прозвучавшее «ай». — Сто пятьдесят, — произносит он вместо «прости». — «Сто пятьдесят» чего? — принц отодвигает руку с телефоном от своего лица и щурит глаза, читая название статьи только после того, как задал вопрос. Лучше б не читал. — Ох, милый… — Причина один, — начинает Блитц, настойчиво не обращая внимания на этот снисходительный тон. — Разное положение на социальной лестнице. Столас закатил глаза: специально создав для этого зрачки. Устал говорить одно и тоже. Устал, что снова и снова к этому возвращают его любимого беса, будто знают лучше. Знают за него. Конечно. Всю жизнь все вокруг правы намного больше. — Причина два: Блитц Баксо тупой, как пробка. — Ну, это не пр… — ПРИЧИНА ТРИ: Блитц Баксо недостаточно— Он тут же прервался, как загипнотизированный, когда Столас, явно недовольный тем, что ему не дают вставить и слова, приставил к его губам указательный палец. Раскрыл широко глаза, скосил их, показывая наивысшую степень озадаченности, но, видимо, этот жест всё же рассчитал достаточно серьёзным, чтобы всё-таки заткнуться. — Остановись на секунду на первом пункте. Блитц, ты сам думаешь, что это проблема для нас? — тот задумчиво нахмурился, уведя взгляд в сторону. Потом в другую сторону. Потом на Столаса: виноватый и будто стыдливый. Закрыл глаза. Промолчал. — Блитц. Если да, то скажи — я же спрашиваю твоё мнение. Ты не можешь ответить неправильно. — Это сложно, Столас, я не знаю. Это не то, чтобы проблема, просто… это важно. Это нельзя, блять, просто выкинуть, мы пытались. И вот, чем это кончилось, — он указал на телефон. Тяжело вздохнул, снова не находя, куда спрятать взгляд. — Бесы это чернь, ебаная чернь, ты сам это знаешь. Как бы мы не пытались, другого отношения к нам никогда не будет. Что бы ты ни сказал — я таким останусь навсегда. И они так считают тоже. Им поебать, сколько сделал я, поебать, сколько сделал мой отец, поебать, какая ещё куча бесов пытается прыгнуть выше головы и стать кем-то. Просто кем-то. Обычными кем-то, Столас. Им поебать. Мы чернь, и этим всё сказано. Столас глубоко вздохнул. Жуть, как хотелось воспротивиться, крикнуть драматично «нет!» и заявить, что их любовь сильнее иерархий, но Блитц был прав. Крыть нечем. Раньше конфликты из-за статуса случались у них очень часто — и это было испытание, которое чуть не сломало их отношения. Слава Сатане, они нашли выход. Слава Сатане, Столас предложил провести неделю в форме беса, пожить жизнью низших — он же принц Гоэтии как-никак, должно было ему хоть раз за тридцать с лишним лет пригодиться заклинание на смену формы — и этот странный эксперимент, кроме нового сексуального опыта, подарил им ещё и взаимопонимание. Мир. Потому что, ну, знаете. Когда за двенадцать часов их трижды чуть не убили, когда не пустили в магазин с Луной, поясняя, что с животными нельзя, когда назвали безработным сбродом из Гнева и пожелали вымереть, Столас предположил, что так сошлись звёзды. Когда на второй день всё повторилось, он подумал, что это совпадение. Когда на третий стало ещё хуже, он решил, что сходит с ума и так не бывает. А на четвёртый стало спокойно, но лишь потому что пятый начался с поджога офиса I.M.P. Если так выглядит баланс вселенной, то пора переставать в него верить. Шестой-седьмой прошли полностью в рефлексии, Блитц даже не мешал своему дорогому принцу охуевать от жизни. Только попросил, чтобы при этом Столас не сожрал от стресса половину холодильника, ведь денег на еду у них немного. Столас спросил, сколько. Блитц ответил. Столас спросил: «СКОЛЬКО?!» Блитц пожал плечами и ушёл работать. На этом их конфликты исчерпались, и Столас навсегда перестал обижаться из-за острых комментариев по поводу его происхождения. Блитц же, справедливости ради, стал отпускать их пореже, только когда очень-очень приспичит и сдержаться невозможно. Ну и со временем… стало уже привычнее и проще: настолько, что иногда он даже начал позволять своему невъебенно-богатому-вообще-то парню заплатить за него в охуенно-дорогом-блять ресторане, а не тратить всю свою скромную зарплату на один романтический ужин. Но только иногда. Столас покрутил головой и поднялся. Походил по комнате с задумчивым видом, убрал с пола пустую бутылку из-под коньяка. И вдруг встрепенулся, когда с другой стороны двери послышался шорох и панические вздохи — неужели подслушивают? Он в секунду оказался около двери, не давая незнакомцу — если он не является плодом его богатого воображения и расстроенного настроения, конечно, — скрыться, открыл её и ухнул. Перед ним стоял дворецкий, маленький кроткий бес, смотрящий на него до того испуганными глазами, будто его спалили за чем-то смертельно наказуемым. Он вздрогнул, поклонился, потом упал ниц, нервно поглядывая на принца и следя за его эмоциями (которые, искренне говоря, варьировались всего лишь от удивления до шока) и тихо, но много извинялся. — Роберт, поднимись и успокойся, семи колец ради. Тот послушно кивая, выполнил приказ, отряхнул колени и снова поклонился. Судя по всему, в этот момент он ещё и привлёк внимание Блитца, потому что косился за спину Столаса явно не просто так, а пересекаясь с ним взглядом. Что ж, хотелось надеяться только на то, что его любимый бес останется благоразумным и не будет показывать дворецкому пойти нахуй. Он может. — Что ты здесь делаешь? — спросил наконец принц, заставляя Роберта встрепенуться вновь. — Ваше Высочество! — нервничая, он отводил взгляд, махал руками, не находясь в словах и только повторял это обращение снова и снова. Блитц на диване сухо усмехнулся. — Да подслушивал он, надеялся, что мы трахаемся, а мы только ебём друг другу мозг, — сказал он так громко, будто иначе его гениальную шутку не услышали бы и не оценили. Впрочем, её не оценили всё равно. — Отпусти его с миром, Столас, он боится, что ты его отъебёшь. — Я не подслушивал! — тут же залепетал дворецкий. — То есть, подслушивал, но не специально! То есть, я не хотел! Я просто проходил мимо и решил удостовериться, что Его Высочество в порядке! Умоляю, простите, принц Столас, этого больше не повторится! Столас нахмурился. Ну ещё не хватало бы, чтоб его собственная прислуга совала нос не в своё дело — в конце концов, они тоже могут выложить их с Блитцем личные моменты в интернет, и даже не поймёшь, кто именно. А потом ему это всё разгребать! — Роберт. Напомни мне свои обязанности. Заикаясь, он начал: — П-подбор персонала, з-забота о состоянии особняка, ведение р-расходов… — Среди них есть пункт о защите моей жизни через подслушивание моих личных разговоров? — Н-нет! Конечно, нет, Ваше Высочество! П-простите! — И с чего ради ты решил, что мне угрожает опасность, если я говорю со своим любимым человеком? — Ну, он… — Блитц пренебрежительно фыркнул, когда тот растянул начало фразы и многозначительно замолчал, пытаясь подобрать слова. И всё равно не подобрал же, метая только взгляд на раздражённого беса в нерешительности. Да… Кажется, только принц и не понял, что он имел в виду. — Роберт, ты… Столас вздохнул, потёр переносицу устало. Словами не описать, как он ненавидел такое общение с прислугой: всегда старался держаться дружелюбно и уважительно, следуя принципу «относись так, как относятся к тебе», в отличие от, например, Стеллы, которая совсем никого и никогда не жалела, подкрепляя своё поведение аргументом «это наша собственность». Он даже дочь учил быть терпеливой и внимательной к потребностям своих подчинённых — а сам что? Отчитывает с важным нахохлившимся видом, словно перед ним малое дитя, а не работник. Глупость. — Роберт. Если хоть раз, хотя бы слово я услышу в этом доме из того, что я обсуждаю с ним, — и не важно: от тебя или от кого-то другого, — ты отправишься в увлекательное путешествие по поиску новой работы. Не надейся, что миллион извинений изменят моё мнение, я сейчас не в настроении и не стоит портить мне его ещё сильнее, — потом он вдруг смягчился, сложил одну на другую руки на уровне талии и улыбнулся своей этой вежливо нежной полуулыбкой. — Я могу рассчитывать на твою лояльность? Дворецкий много-много закивал, обещая, что такого больше не повторится и никто ничего не узнает. Столас улыбнулся шире. — Чудно. Теперь я попрошу всё-таки оставить нас наедине. И Роберт, снова поклонившись и извинившись, удрал, как ошпаренный. Принц тихо закрыл дверь. — Ненавижу, когда они такие нервные из-за глупых проступков. — А что ты хотел? — отозвался Блитц на его негромкий комментарий. — Это привилегия: быть дворецким королевской семьи. У них там свои династии — всё, как у вас, только денег немного меньше, работы немного больше и спать приходится не на «кинг-сайзе». Бедняжки. Глазками в меня стрелял, конечно, так, будто это я его спалил, а не твои совиные локаторы. Надеюсь, он не влюбился. — В тебя или в меня? — расслабляясь от этого глупого предположения, хихикнул Столас. У Блитца всё-таки талант разряжать обстановку одной фразой: сколько бы Физзаролли не называл это просто любовью нести хуйню. — Вообще я имел в виду в меня, но ты спросил, и я засомневался. Блин, а вдруг он думает, что раз он бес, то ему тоже перепадёт немного принца Гоэтии… вдруг он так много извинялся, потому что думает, что у тебя фетиш на подчинение? Столас подошёл к дивану. — В смысле «думает»? И тут же увидел в ответ на свои слова самую широкую самую самодовольную ухмылочку из всех. Хихикая, Блитц высунул язык по своей невероятно милой привычке и повёл головой из стороны в сторону. О да, этот дворецкий, если и правда так считает, даже представить не может, как он прав. Только с небольшой пометочкой, что у принца любовь не подчинять, а подчиняться — вот в чём крайне приятный (в случае Блитца) подвох. Столас наблюдал за ним, пьяным и счастливым от явно нахлынувших воспоминаний об их страстных соитиях, и не сдержался от того, чтобы игриво, по-детски, лизнуть его высунутый язык, завлекая в поцелуй, сплетая со своим. Блитц на такие действия снова хихикнул, потянулся к нему ближе, обнял за шею, как смог, и погрузился в эти странные ощущения очередного поцелуя вверх тормашками. Голова кружилась. Как же наплевать. И тут… — БЛЯ— Блитц рухнул с дивана. Ну, чего и следовало ожидать: странно, что этого не случилось раньше. Столас запаниковал, помогая ему сесть и рассматривая место ушиба примерно на лбу или выше. Не были бы его руки постоянно тёплыми… Тут, наверно, нужен лёд, но рядом, как на зло ни его, ни чего-либо просто холодного нет. Вот же дурак, а. — Любовь моя, падаю от твоей красоты, — заржал Блитц в ответ на все вопросы о том, в порядке ли он. Да. Явно в порядке. Можно больше не спрашивать. В нормальном положении он как будто опьянел ещё сильнее, с чем прижимающий его к своей груди Столас очень некстати помогал. Но так хорошо было в этих объятиях, что Блитц не нашёл бы в себе сил отстраниться. Слишком падок он стал на эту нежность. Слишком. — Знаешь, чё он имел в виду, когда сказал, что тебе со мной может угрожать опасность? — пробубнил он в мягкие перья, чуть ли не мурча от того, как принц поглаживал его лицо и тихонько дул на место ушиба. — Не-а. — Я бес без фамильного рода деятельности, не закреплённый несколькими поколениями за какой-нибудь богатой пернатой задницей и её такой же богатой пернатой семьёй. Твои слуги таких, как я, называют бродячими. Видишь, как хуёво: даже в иерархии бесов можно быть говном, и я им, в принципе, являюсь, — он усмехнулся. — Короче, он считает меня опасным из-за этого. Типа я как дикая псина: неизвестно, когда укушу и чем заражу тебя. — У бесов есть иерархия?! — Столас округлил глаза, не в своей манере громко ухнув. — Вы с ума сошли что ли? Держались бы вместе, вам же нечего делить. Блитц рассмеялся, передразнивая его «нечего делить». — У бесов много чего есть, и даже то, что они между собой делят, Ваше блять Высочество. Семья, работа, дом — тут дело не в роскошности, а в наличии. Чем меньше у тебя денег, тем больше ты сделаешь, чтоб их получить. Чем меньше у тебя власти, тем больше тебя к ней тянет. Это же логично, Столас, не тупи, ради Сатаны. Мы делим право на жизнь, право на то, чтобы быть, существовать и представлять из себя какую-то единицу. И в такой борьбе нет места понятию «держаться вместе». Тут каждый сам за себя. Естественно, эти ебланы, работающие при королях и грехах, стали считать себя лучше других: у них же кровь чище, у них спальня больше, они знают, чем десертная ложка от чайной отличается, они все такие ебать возвышенные, с образованием даже. Столас хмыкнул. — Разве это настолько плохо? В обычной жизни вы не пересекаетесь, пусть думают что хотят. — Это не плохо, Столас, это тупо! — Блитц активно запротестовал. — Они такие же рабы, которые с какого-то хуя решили, что раз они служат не бесам, а принцам, то имеют какие-то особые привилегии! Это нихуя не правда, и они точно так же останутся ни с чем, и они такой же мусор, от которого избавятся, как только они перестанут быть нужны. Платить деньги бесполезному грузу не стал бы даже ты, и не надо мне по ушам ездить, что это не так! Пока кто-то действительно работает, пока кто-то старается изменить это ебаное устройство общества, эти гандоны сидят под боком у высших демонов и смеются над нами, «бродячими», что нам не повезло родиться под солнцем! Что мы фермеры, циркачи, продавцы, уборщики, охранники, низшие, недостойные, тупые — такие же, блять, бесы, понимаешь?! Такие же! Такие же бесы даже нахуй не понимают, как в первую очередь ДЛЯ НИХ САМИХ важно, чтоб мы с тобой были вместе — хуй с ними, с нашими чувствами, понятно, что их они не волнуют! Потому что, блять, хотя бы так — может быть, я не знаю сам, как работает эта хуйня — демоны увидят, что мы, сука, больше, чем ебаная чернь, что мы не отбросы, что мы можем быть такими же, как остальные адорождённые — просто нам не дают на это права! Мы можем, блять, открывать и вести бизнес, мы можем заводить семьи НЕ с другими бесами, и наши дети НЕ станут от того уродцами, мы можем разбираться в политике, можем создавать, блять, что-то — но никто не верит! Всем неудобно. Всем похуй. Он пнул диван ногой, ощущая ком обиды в груди. Столас боялся подать голос, понимая, что даже если он согласится, есть огромный шанс того, что Блитц сорвётся лично на него — и тогда, возможно, им придётся играть в обидчивую молчанку несколько дней, пока не стерпится-слюбится. Так что план был прост: молчать, обнимать и верить в лучшее. — Даже ебаные грешники — эти бесполезные озлобленные твари — ценятся больше, чем мы. Я в Аду родился, Столас! Я в нём вырос — это мой дом, нахуй! Эти придурки же проебали жизнь в мире людей и пришли сюда, проёбывать её здесь, пока их, таких блять привилегированных и важных, не разъебашат ангелы. Единственное, в чём они действительно полезны: на этих долбоёбах легко делать неплохие деньги — всё! И то: где они, а где мы. Гандоны блядские нахуй все, кто ответственен за эту сучью ебланскую иерархию. Столас проморгался: количество мата в последней части монолога было непривычно большим — даже для Блитца. Как же он злится. Злится на эту систему, на то, что приносит страдания им обоим: и высшему, и низшему — не взирая на статус, на происхождение, а просто давя собой до смерти от удушья. Он злится и от бессилия лишь сотрясает воздух в длинной гневной речи, зная, что, как бы ни старался, ничего не сможет поменять. Ни он, ни… Да. Ни он, ни кто-либо другой. — Мой отец, — начал Блитц тише, успокоившись и выдержав небольшую паузу, — был тем ещё мудаком. Он был хуёвым руководителем, ужасным родителем, но знаешь, кем ещё? — Кем? — так же негромко спросил Столас, ощущая невероятное облегчение, что наконец-то может поучаствовать в диалоге. — Он был бесом, который сам вёл свой бизнес. Бесом, который сам соорудил свой цирк, набрал туда других таких же бесов, бездомных и ничего не умеющих, дал им жильё и работу. Дал им цель, объединил, сплотил и заставил быть лучшими версиями себя, чтобы люди хотели приходить на наши выступления. Он ужасно распоряжался финансами, мы жили в бедности, но, Столас, — Блитц поднялся на ноги, отходя немного в сторону, стараясь не пересекаться с ним взглядом. — Мы жили. Мы: какой-то жалкий сброд под одной крышей. И представь себе иронию: на одном кольце с цирком самого Люцифера, короля Ада, расположился маленький почти никому неизвестный цирк Кэша Баксо, где бесы выступали для бесов и руководили ими другие такие же бесы. — И назывался этот цирк «All-IMP». Всё про бесов, — Столас улыбнулся. — А твоя мама? Блитц задумчиво смотрел в пол, перебирая в голове воспоминания. Прикоснулся к черепку на шее с нежностью, погладил его и тоже легко улыбнулся. — Мама всегда была рядом. По крайней мере она так говорила, но я уверен, что весь «All-IMP» на ней и держался: отец бы сам ни в жизнь не справился. Она даже не была бесом, но всё равно разделяла его идеи. Хотя знаешь… — он усмехнулся и посмотрел на Столаса с игривыми искорками в глазах. — Когда я вернулся домой от одного птенчика, которому очень не хватало друга на день рождения… — Ох, ну конечно, я и тут оказался замешан, — хихикнул принц, перебивая его. — …она была единственным человеком, кому было всё равно, сколько денег я смог у тебя спиздить. Она спрашивала, как я провёл время с тобой, какой ты и как я к тебе отношусь после этого дня. Кажется, ей правда было интересно это знать. — И что ты ей ответил? — протянул он сладко, склоняя голову набок и готовясь слушать дифирамбы. Блитц ухмыльнулся: — Что ты скучный зануда. Столас недовольно ухнул, складывая руки на груди. Обиделся. — И что ты дурак, который не понял, что тебя обворовали, — не унимался бес. — Этого достаточно. — И что бегаешь медленнее улитки. — Блитц! Тот несдержанно заржал, наблюдая, как принц на каждое слово всё сильнее и сильнее хохлился, испепеляя его взглядом своих большущих глаз. Сжалился. — А ещё я сказал, что ты не такой уж и плохой для принца Гоэтии. Что ты милашка. — Поздно, я уже тебе не верю. Блитц вильнул хвостом игриво, наблюдая за этим нарисованным недовольством с неподдельным интересом. Конечно, он поверил: даже покраснел немного, пытаясь прикрыть это серьёзным тоном и нахмурившимися бровями. Такой дурашка, но такой хорошенький: это же он отметил и в детстве (сколько ему было там? Восемь? Девять?), и в своей совершенно привычной манере не хотел признавать. Он подошёл к насупившемуся принцу и чмокнул в клюв, не удержавшись. — И ты всё ещё милашка, — Столас недовольно промычал, но Блитц, следя за этим с хитрым прищуром, только обнял его за шею. — Я вижу, как ты изо всех сил пытаешься не улыбнуться, актёрище. — Нет, ты не прав, — а сам действительно расползся в какой-то нелепой полуулыбке, не в силах скрыть её и от того очень злясь. Блитц хихикал над ним, поглажилая пёрышки на затылке. — Ты дурень. — А ты милашка. — Для принца Гоэтии? — передразнил его Столас. — Просто милашка, — Блитц снова чмокнул его, невероятно довольный тем, с какой скоростью объект его нежности начал краснеть и смущённо ухать. — Будешь продолжать таким быть, я тебя сожру. Столас зашёлся громким смехом, не останавливаемый даже посыпавшимися поцелуями. Ой, ну как он обожал эти приливы ласки у Блитца! — наверное, настолько же, насколько Луна их ненавидела. Он становился таким мягким, таким открытым, таким, каким его видят только те, кто ему безумно дорог — и как хотелось сломать немного эту стенку, закрывающую его такого от окружающих, чтобы наконец они заткнулись. Чтобы поняли, каким он бывает, когда за ним не следят огромные толпы. От его довольного уханья Блитц разошёлся ещё сильнее и со словами «я предупреждал» с поцелуйчиков в щёчки перешёл на укусы туда же, не отходя далеко от кассы. Столас взвизгнул больше от неожиданности, чем от боли, а потом, когда его начали ну совершенно нагло грызть, смеясь, повалил беса на пол, в шутку сжимая его руки, будто сумасшедшему, которого поймала клиника. — Ты голодный? — Блитц невероятно громко заржал, крутя головой в отрицательном ответе. — А ведь Роберт предупреждал, что ты бешеный. Бес взорвался ещё сильнее, так, что из уголков глаз выступили слёзы. — А то ты не знал, что я ебанутый. — Ебанутый не настолько, чтобы начать меня грызть! — возразил Столас, так же не в силах сдержать ужасный прилив смеха. — Ты сам виноват в том, что такой сладенький! Блитц вырвал руки из его хватки и повалил за шею на себя, продолжая целовать и кусаться, пока принц тщетно пытался освободиться. В какой-то момент их шуточной борьбы они оказались в перевёрнутом положении, и теперь уже бес прижимал его руки к полу, от чего спастись стало ну просто невозможной задачей. Столас ворковал и хихикал, пока ему дарили любовь в такой добровольно-принудительной манере. Блитц специально не лез ниже уровня лица, зная, чем это может закончиться. Нет. У него даже цели не было свести всё в секс. Как будто реально просто сожрать решил. И когда он наконец остановился, давая принцу отдышаться, тот спросил, расплываясь в довольной улыбке: — Следов хоть не останется? Блитц воскликнул: — Дорогая королева драмы, я вас даже не кусал нормально, что там нахуй могло остаться! — Ты кусался больно, сам увлёкся и не заметил! — вторя его недовольству, насупился Столас. — Ебать мы чувствительные стали внезапно. У меня клыки, мой нежный блять цветочек, я не могу по-другому! — принц захихикал в ответ на такое обращение. — И вообще тебе обычно вроде всё нравится. — Я просто спросил. — Не останется, не переживай, — а потом, смешно изменив голос, дополнил: — Никто не узнает о нашей любви, о Джульетта. — Скорее принцесса Жасмин, — Блитц нахмурился. — Ты не смотрел «Алладина»? — Он прошёл мимо меня, о моя королевская совиная задница, — продолжил он таким же забавным голосом. — Мгм, как ещё ты меня назовёшь сегодня, о мой прекрасный бесёнок? — Никак, — Блитц плюхнулся ему на грудь. — Я устал. Виляя хвостом из стороны в сторону, спустя всего несколько секунд он вдруг тихонько замурчал и прикрыл глаза, наслаждаясь моментом. Ещё так недавно он и представить не мог, что сможет открыться Столасу настолько, что наконец-то начнёт иногда позволять ему видеть в себе не только серьёзного и хмурого потрёпанного жизнью мужчину, но и… вот это, чем бы оно ни являлось. Представить не мог, что позволит его тёплым рукам свободно гладить его макушку и что сам будет ластиться к ним и мурлыкать громче в ответ на ласку. Представить не мог, что в этого одержимого потрахушками и звёздами принца возможно так сильно влюбиться. — Несмотря на то, что я сказал маме, что ты зануда… — тихонько произнёс он, приоткрывая глаза. — Ты бы ей понравился, Столас. Она, как ты, была. Такая всегда нежная, хорошая. Поддерживала меня, любила. Ей очень нравилось петь, она мечтала стать актрисой в театре — и меня приучила к этому. К песенкам всяким, выступлениям, пьесам… Но просто, Сатана… знала бы она, что где-то в Гоэтии существует такой же фанат Бродвейских мюзиклов, влюбилась бы в тебя сильней, чем я, раз в десять. Столас улыбнулся. — Я очень рад это слышать, Блитц. — Угу. Пока отец всеми силами пытался доказать всем, что вы, привилегированные идиоты, не заслуживаете жить, мама говорила, что происхождение это далеко не главное. И аргументировала это им же самим, мол, он бес со своим цирком, а ещё он женат на суккубе. Она тоже говорила, что бесы больше, чем просто рабы системы. — Тебя так вдохновили твои родители, милый? Блитц покачал головой из стороны в сторону, раздумывая над этим вопросом. — И да, и нет. Я просто вырос с этим знанием и решил продвигать его сам. Я клянусь, когда мне в голову пришла идея назвать агентство «I.M.P.» и я придумал расшифровку, счастью моему и гордости не было предела. Прикинь: мы убьём кого хотите, мы компания I.M.P., находимся в Имп-сити, приходите, тут работают импы. Мне кажется, я недопонятый гений. Столас хихикнул. — Вот, — протянул Блитц, засыпая от нежных поглаживаний по голове и тепла тела, на котором он лежал. — Однажды мы станем популярными невъебаться, я куплю офис в Пентаграмме, найму туда кучу бесов, а сам пойду жить к тебе и буду получать кучу денег просто за то, что существую. И мы с тобой женимся, потому что твоя ебаная семья выкупит, из какого теста я сделан. И будем вместе. И я тебя сожру, потому что ты хорошенький. — Обязательно, так и будет, — шёпотом подтвердил Столас, чувствуя, что его бесёнок проваливается в сон. — И ты будешь моим любимым прекрасным мужем. И мы купим тебе настоящую красивую лошадку. Блитц довольно промурлыкал. — И назовём её Оригами. У неё японские корни. — И ты будешь катать на ней наших дочек. — И ты будешь моим му-у-ужем. Тебе так идёт слово «муж». Ты бы только знал. Ты прям вот вообще не «бойфренд», Столас, ты сначала «чарующая влюблённость», а потом сразу «муж», и между этими этапами больше никаких быть не должно, — он продолжил тихонько лепетать, не видя, с какой счастливой улыбкой принц на него смотрел. К сожалению. — Столас. Мой муж Столас. Мой Столас. Это Столас, он мой муж. Мне нравится. Очень-очень нравится… Постепенно Блитц всё же уснул, а Столас, не смея тревожить его, остался на полу. Через какое-то время он, конечно, всё же перетащит его в спальню, умудрившись даже не разбудить, и сам ляжет рядом на огромную мягкую кровать. Через какое-то время он будет трепетно смотреть на его расслабленное лицо, на подрагивающие во сне брови и думать: «Мой Блитц. Мой муж Блитц. Мне тоже нравится, милый. Очень-очень нравится». Но не сейчас. Сейчас он лежит на прохладном паркете, смотря в разукрашенный звёздами и планетами потолок, а на его груди сопит, как котёнок, его самый лучший бес. Его любовь, пока смерть не разлучит их.

***

По огромной королевской зале эхом разносилась музыка. Столасу раньше не нравилось пользоваться фортепиано слишком часто: лишь в качестве исключения он мог позволить себе наиграть Моцарта и отложить инструмент на долгие недели, а то и месяцы покрываться тоннами пыли. Было в этой музыке что-то… искусственное. Она звучала на всех балах и встречах, она звучала фальшивыми нотами в первые месяцы обучения, звучала просьбами людей, которые из всего разнообразия произведений запомнили лишь «Лунную сонату». Пластинка, заезженная настолько, что даже не воспринимается искусством. — А Шопен? — Индивидуальный узнаваемый стиль, который не сильно подвергся изменению со временем, в отличие от… Ну, к примеру, Шуберта или Бетховена. Смесь романтизма с классицизмом, уникальное авторское интонирование… Не так уж и плох. Чёрные пальцы огладили клавиши, прерываясь на новую мелодию. Столас плохо помнил ноты, но руки за годы изучения и практики приучились так, что стали играть сами по себе, пока за его спиной раздавались удовлетворённые вздохи. — Ах, вот это настоящая музыка. Принц пренебрежительно хмыкнул, прекрасно понимая, что его увлечённый подпеванием (то есть мычанием мимо нот) собеседник этого не поймает. — Как же часто я слышал её, уже будто родная. — Из рекламы небось, — всё же не удержался от колкого комментария. — Кофе вроде. — Совёнок! — возмутился тот, заставляя Столаса обернуться на себя. — Нет, ты играй! Но знай, что я недоволен. То, что, в отличие от тебя, я не так хорошо обучен в музыке, не значит, что я совсем полный ноль! Это всё же я приказал обучить тебя, имей уважение. — Прости, отец. — «Прости-прости». Я же знаю: это десятый опус. — Девятый. — Первый ноктюрн. — Второй. Паймон многострадальчески вздохнул. Проговорил что-то в свою защиту наподобие «старый уже, могу ошибиться» и продолжил мычать, практически не вслушиваясь в игру. Не вслушиваясь… Как и остальные демоны, просившие песни на семейных праздниках. Столас с детства был известен своим невероятным талантом, его руки с тонкими длинными пальцами будто созданы для глянцевых клавиш — и то, как он умудрялся управляться с ними, не укладывалось в головах особ, кто даже за несколько десятков лет не научился правильно держать десертный нож. Даже самую простую мелодию принц всегда умудрялся приукрасить, сделать сложной и глубокой, добавить новых нот, подстроить под себя. Он легко импровизировал, смешивал произведения друг с другом настолько правильно и красиво, что быстро завоевал в семейных кругах шутливое прозвище «маэстро». Привлекал так внимание, особенно в подростковые годы. Все думали, что он одарён. И, может, оно было так, но Столас никогда не разделял их мнений. Он играл: играл вместо весёлых прогулок с друзьями, вместо уютных вечеров с семьёй, вместо первой влюблённости и первого разбитого сердца. Он играл и плакал в день, когда Стелла пришла в его дом — его душа, всё живое трещало, выворачивалось наизнанку, разрывалось на части, сгорало и тлело. От одиночества, от боли: он играл и играл, не прекращая, надеясь, что хотя бы так хоть кто-то услышит его зов в пустом и мрачном особняке Гоэтии. Но никто никогда не приходил. На семейных сборищах внимание ему уделяли всего пару минут, а потом начинали болтать прямо под ухом: громко и несдержанно обсуждая ту недурную собой родственницу, которой подсунули глуповатого и страшного муженька, тех, кто снёс недавно целых три яйца, и интересно, какого же они вылупятся пола, тех, кто стоит, лежит и просто существует. Он заканчивал через минут пять, кивал головой и уходил. Никто не реагировал, совсем. Никому не хотелось портить себе день минорными пьесами готичного подростка-принца. Исключением были те самые родственницы, что выпивают уж слишком сильно и заходятся звонким пением на потеху мужьям и детям: иногда они просили сыграть что-то на подхват. Столасу было противно, но он не мог отказать. Его приучили слушаться. Приучили быть вежливым и мудрым. Угождать, отступать, подавать пример. Но однажды… — Ты умеешь играть на этой штуке? Я думал, вы нанимаете пианистов или чёт типо того. Блитц поднял крышку фортепиано и с восхищённым вздохом пробежался глазами по клавишам. Нажал на одну и сам испугался громкости: подпрыгнул, чуть не свалившись с табурета, и кинул виноватый взгляд на принца, как нашкодивший ребёнок. Тот лишь мягко усмехнулся, посчитав это безумно милым. — Нанимаем, но и играть я умею. Это что-то вроде… медитации, наверное. Музыка — одна из немногих моих страстей, не связанных с моей работой. — Я могу послушать? Столас, ну никак не ожидавший такого вопроса, округлил глаза. Он думал, что Блитц спросил о фортепиано из вредности, как это обычно бывает, просто чтобы подстебать, но его вовлечённость и серьёзность вдруг выбили его из колеи. Стало как-то неловко. — Ну… то есть, если ты не хочешь, то мне пофиг как-то. То, что я спросил, не значит, что мне интересно. Или что я… ну, короче… забей. Чудо какое-то происходило на его глазах. Блитц мялся, лажая в самом привычном для себя занятии: лжи, что ему до чего-то нет дела. — Нет-нет, я сыграю, конечно! — Столас сел за инструмент, ярко улыбаясь. — Просто… для меня это очень важно и мне приятно, что ты попросил. — Угу, — буркнул бес, становясь чернее тучи. — Не за что. Понимая, что его дорогому слушателю, скорее всего, не будет интересно творчество Шуберта или Баха (он до того плевался от всей этой повёрнутости на классике, что Столас сам перестал воспринимать её всерьёз), он начал играть мелодию из одного из популярных мюзиклов. Блитц обожает мюзиклы. И если это не шанс завоевать его сердце, то когда же ещё, честное слово. А судя по тому, как он оживился, мотнул хвостом и увлечённо покосился на его руки, песня действительно была ему отлично знакома — кажется, настолько, что он как минимум очень хотел подпевать, но… Он молчал. Молчал и слушал, наблюдая за каждым движением Столаса, почти не двигаясь сам. Впервые в жизни. Впервые в жизни кто-то слушал. Кажется, пару недель назад, вспоминая этот день, Блитц признался, что не мог пошевелиться, не сумел прервать его своим голосом, хотя очень-очень хотел. Сказал, что у него просто сумасшедше билось сердце, что он вздрагивал от каждой громкой ноты и не мог отлепить от принца взгляд. Очарованный. Сражённый. Поверженый. Блитц сказал, что не знал, что умеет чувствовать что-то подобное, никогда не ощущал этот странный трепет внутри от чьей-то игры на любом инструменте. Был бы он немного более открытым и красноречивым, описал бы чем-то наподобие первой любви: наивной такой, слепой, но ужасно крепкой. Музыка говорит с теми, кто её слушает — музыка сказала Блитцу, что в него влюбился просто невероятно прекрасный демон. Демон с глубокой наполненной душой, демон с самыми нежными и ласковыми руками, такой красивый, утончённый, строгий и очаровательный. Это была музыка, написанная кем-то другим для кого-то другого в совершенно другом контексте и времени — но под пальцами Столаса она становилась музыкой Столаса, исполненной только для них двоих. То, как он менял ритм, когда хотел, уменьшал и увеличивал нажим на клавиши, заставляя инструмент то неуловимо шептать, то заходиться страшным криком, то, как переходил в другую тональность (держась обычно на высоких нотах — Блитц сделал вывод, что их звучание привлекает его больше всего) — делало его не просто исполнителем, но и музыкантом, художником, настоящим профессионалом. И это завораживало: каждое движение, каждая довольная улыбочка, каждая смена нот… — Вот скажи-ка мне, дорогой сын, — Паймон опёрся о фортепиано рукой, вставая так, чтобы Столас мог поддерживать с ним зрительный контакт. Но тот всё ещё, не отвлекаясь, играл Шопена. — Тебе самому оно надо? Эти конфликты… Ох, ты же знаешь, как я ненавижу разрешать семейные драмы! Гоэтия и просто так теми ещё стервами бывают, а ты ещё и лезешь в споры без причины. — Столас недовольно фыркнул. — Что? Сам посуди: ты развёлся с женой, живёшь со своим дорогим бесёнком, с дочуркой, тебе никто не мешает — ну и чего вам не хватает-то? Зачем вам свадьба? Будьте вместе хоть до смерти — как будто ты получишь какой-то прок от нового кольца на пальце! — Я не получу, он получит. — Именно об этом я и говорю! Он получит: знатную фамилию, деньги, власть над твоими подчинёнными, статус, очень много причин для понтов перед дружками — а ты ничего! В чём смысл этого брака, объясни мне, я прошу. Принц вздохнул. — Мы любим друг друга. Паймон ударил себя по лбу, заходясь самым фальшивым смехом из всех. — Во имя семи колец, Столас! Ты же такой умный совёнок! Ну что ты щебечешь? Какая любовь? Столас насупился, мелодия зазвучала жёстче и громче. Вот именно за это он ненавидел всю жизнь разговоры с отцом: его никогда не воспринимают всерьёз. Сколько бы ни исполнилось лет, сколько раз бы он ни доказал свой профессионализм и значимость в семье — он оставался глупым ребёнком в его глазах. Особенно после того, как сошёлся с Блитцем. — Я понимаю, что жизнь со Стеллой могла ударить по твоему самолюбию, мой дорогой птенчик, учитывая, какие слушки она пускала про тебя на балах и празднованиях, но это не конец света! Ты знаешь, что маркиз Аллориус тоже недавно развёлся? — Ох, неужели я запустил моду на спасение своей поздней молодости из уз несчастного брака? — Столас ядовито хихикнул, с на удивление большим трудом стараясь вспомнить, кто вообще такой этот Аллориус, ибо среди его многочисленных братьев и сестёр такого однозначно не числилось. Так и не смог. — Нет, я не знал. Он тоже сошёлся с бесом? — Упаси тебя великий Люцифер, разумеется, нет! Я бы с ума сошёл, если б ты был такой не один. — Я и так не один, король Асмодей прекрасно живёт с бесёнком по имени Физзаролли. Паймон снова зашёлся пренебрежительным смехом. — Грех похоти? Вот это ты сравнил, ищешь себе кумиров правильно, — Столас прощебетал недовольно, нахохлившись. — Меня его фетиши не интересуют, как и твои — не лезь ты с этим во что-то более серьёзное, я б тебе и слова не сказал. Так вот, про Аллориуса: раз ты так хочешь замуж, было бы неплохо тебе с ним… — Нет. Фортепиано грохнуло двумя несочетающимися аж до боли в ушах трезвучиями, предавая дополнительной серьёзности его резкому ответу — и замолчало. Столас с укором направил на отца маленькие белые зрачки, надеясь, что сработают они на манер как минимум священных пуль и выбьют из его головы эту идиотскую не озвученную до конца идею. Паймон закатил глаза, прочистил горло. — Почему он? «Почему он?» Столас задавал себе этот вопрос с самых одиннадцати лет. С тех самых пор, как в первый раз увидел его ещё ребёнком, с тех пор, как выбрал его себе в друзья вместо звезды цирка Физзаролли. «Почему он?» — спрашивал совёнок у зеркала, держа в руках неаккуратную лошадку, сложенную из первого попавшегося листа бумаги. «Почему он?» — задумывался, намечая спустя несколько лет портрет уже повзрослевшего беса. Фантазируя о том, как он выглядит теперь: в тринадцать лет, в пятнадцать, в девятнадцать… Как он меняется, растёт, но всё же остаётся собой. Прекрасным собой. Блитцо. «Почему он?» — писал в блокноте для заметок дрожащей от опьянения рукой, когда дворецкий принёс ему кристаллы Асмодея. Чувствуя, как сердце разрывается на части — и не понимает. Не понимает ничего, спустя столько лет! «Почему он?» — негодовал Ад в комментариях к желтухе. Выдумывая кучу причин (а именно: сто пятьдесят), по которым они ну никак не могут быть вместе. Нельзя. Невозможно! — А ты писал свою музыку когда-нибудь? — спросил Блитц в другой день, когда фортепиано опять попалось ему на глаза. — Ой, ну… — он замялся. — Ну, писал. У меня был период бунтарства лет в семнадцать, знаешь… представлял себя отстранённым и холодным таинственным правителем с грузом на сердце. И одевался в чёрную готику. — И глаза чёрным красил, — бес хихикнул. — Я видел на портретах. — Ну да, было дело… Стыд какой, хорошо, что я тогда особо ни с кем не общался. — Может, потому с ума и сходил, что некому по шее дать было? Столас вздохнул. Попал в яблочко: хотя вроде как Блитц не пытался быть ни на йоту серьёзным. — Знаешь, одеваться, как средневековый депрессивный аристократ (типа ещё и являясь при этом депрессивным аристократом) и ебало грустное на фотках корчить — это такое себе бунтарство. Вот мы с Физзом тоже примерно в том возрасте ебанулись по панку. Это был… Хахаха, это был пиздец. — Только в том возрасте? Блитц улыбнулся во все имеющиеся зубы, явно расценив шутливое замечание, как комплимент. — Панк однажды — панк навсегда. Хой! — и показал рукой козу. — Между прочим, я этого и не скрываю, но в детстве я бунтовал, потому что было прикольно, а теперь это просто стиль жизни. Потому что денег нет на шмотки и вкус музыкальный укрепился нитакойкакувсех за мои уже, наверно, не скромные годы жизни. Хоть убей, не вижу в этом ничего плохого. Не дай Сатана такого никому, конечно. Но хотя бы одеваться стал без кислотной шлюховатой хуеты — и на том спасибо. Столас хихикнул, представляя Блитца в «кислотной шлюховатой хуете» в его лихие пятнадцать-семнадцать лет. Зрелище занимательное. Разумеется, когда он фантазировал о том, как друг детства изменился с их последней встречи, то даже представить не мог такого поворота событий: обычно бес на портретах носил что-то около-клоунской тематики и только иногда какие-то однотонные футболки или водолазки с высоким воротом — когда хотелось увидеть его более домашним что ли, обычным. Так что когда ему в руки впервые попали несколько селфи Блитцо с Физзаролли из той эпохи, Столас не смог сдержать смешков. На нём рваные майки с названиями рок-групп, такие же рваные штаны, сетчатые рукава, тонна размазанной подводки на глазах. Чокер с шипами, косуха с шипами — свои-то ещё не выросли, что же поделать. Одежда либо тупо чёрная, либо всех цветов радуги, совершенно друг с другом не сочетающаяся. Массивные кожаные или тонкие ядовито-зелёные браслеты, накрашенные ногти, чокеры. Куча-куча всего разного, скорее всего, спизженного — и как же очаровательно это смотрелось. Но отдельное место в сердце занял тот факт, что Блитц носил нелепые брекеты, совершенно не идущие его образу жёсткого панка, и его шутливое пояснение: «Это чтоб через пятнадцать с хуем лет прокусывать тебе шею в кровищу, пока мы ебёмся — скажи спасибо моему папаше, что не поскупился». Прелесть. — А ты прям сильно отошёл от образа одинокого гота. — Может, потому что перестал быть одиноким, — Столас пожал плечами спокойно. — Это случилось, когда родилась Вия: изменились заботы, взгляды на жизнь. И захотелось соответствовать образу отца, а не брошенного всеми и жалеющего себя мальчика. Я это просто перерос. Блитц усмехнулся. — Так Его Пубертатное Высочество пыталось так внимание к себе привлечь? Столас улыбнулся в ответ. — Пытался тоже стены на сердце строить — не получилось. Зато в то время меня очень вдохновляла моя меланхолия. Он подошёл к фортепиано, заставляя Блитца следить за собой с таким интересом, что тот даже проигнорировал это колючее «тоже». Поднял крышку, прошёлся подушечками по клавишам, вспоминая что-то около минуты. — Большая часть, конечно, была импровизацией, я её даже не записывал, наивно полагая, что запомню и смогу повторить потом. Но по сути… Что-то вроде того… Ладонь порхнула в минор, ноты запели медленным глухим ритмом. Одинокие, тихие, почти даже жалостливые, они произносили обрывки своих реплик и исчезали эхом в глубине огромной залы. Вторая рука зажимает трезвучие: оно громыхает почти врассинхрон и тоже растворяется. Минор ускоряет свой такт. Звучит, словно дождь, звучит, как бег по холодной и тёмной улице. Улице, где раньше горел свет в домах и дети выходили на прогулку — где теперь лишь ничего: выбиты стёкла, сдут и испачкан разноцветный мяч, сквозь дыры в поломанной крыше следят охотничьи блестящие глаза за своей жертвой. А жертва ускоряет ход от страха. Обе руки играют одну спешащую мелодию: это погоня. Это хлюпанье луж под оледеневшими ногами, это ветер, жужжащий прямо в уши — и невозможно обернуться посмотреть. Оно за спиной, оно следует. Чем дальше убегаешь, тем больше становится ясно: на этой улице никто никогда и не жил. Ещё несколько десятков лет назад она была возведена из ничего, совершенно новая: возведена, чтоб её населили, наполнили, раскрасили своими цветами жители от мала до велика — пустела до сих пор и стала постепенно гнить. Руки замедлились, зазвучали снова одинокие тоскливые ноты. Дождь разъел никем не тронутые вёдра для игры в песочнице. Деревья проросли сквозь когда-то разноцветные качели-балансир. Беседки наполнились грязью и пеплом сотен сигарет. Далеко невозможно убежать. Долгая низкая нота. Пауза. Момент истины. Обернувшись назад и заглянув в эти пугающие огромные глаза, он вдруг видит… Что? Мягкая мелодия на октаву пониже. Менее лиричная и от того более нежная, наивная. Солнце лучиком выглядывает из-за туч, в воде поблёскивает радуга. Вокруг начинают щебетать птицы, и, кажется, всё было просто кошмаром: бежать не было смысла. Где-то там кто-то там говорит «всё хорошо, бояться больше не нужно». Цвета наполняют уютную улочку. Гром. Два трезвучия заставляют затаить дыхание. Музыка набирает громкость и ритм. Фортепиано воет от боли, фортепиано плачет и кричит, стараясь достучаться, моля отозваться — молнии бьют в небесах, озаряя чёрную землю проблесками пугающего света. Молния бьёт в качели, молния бьёт в фонари — и бьёт в охотника, заставляя его, такого маленького на фоне природного бедствия, беспомощно пищать и клокотать. Гром растёт и растёт, и растёт, и растёт — а потом… Резко стихает. И снова минором капли дождя на сгоревший асфальт, пепел кружит глупый вальс под ногами. И снова всё серое, брошенное и пустое. Безжизненное, странное. Последняя высокая нота тянет голос несколько секунд и тоже исчезает. Руки принца мелко подрагивают. Блитц не видит его лица. — Паршиво тебе было, когда ты это писал, — хрипло и тихо отзывается он, смотря в его спину. Столас, кажется, усмехается. Так грустно, что можно легко было спутать со всхлипом, если б не его шутливое: — Не зря же ебало грустное корчил. Блитц подходит к нему впритык, заставляет на себя обернуться. И внезапно в его глазах, в его тяжёлом, направленном в самую глубину взгляде Столас видит такое понимание, что сам себе не верит. Неожиданно его обнимают, прижимают к груди, так, что он слышит быстрое и глухое сердцебиение. Кладут руку на голову, гладят, защищают… — Ты не один, Столас. И остаются так, не уходя и не отталкивая. Без пояснений и лирики. Озадаченный он обнимает в ответ — смысл услышанных слов доходит не сразу, очень медленно и будто через пелену. А когда всё-таки доходит… Столас беспомощно всхлипывает, прижимается ближе, чуть ли не когтями впиваясь в его плечи. И плачет. Плачет, не в силах сдержаться, плачет, будто вскрылась самая болезненная рана, плачет, будто в этих словах на всё время и крылось спасение. Впервые в жизни. Впервые в жизни кто-то услышал. — Потому что я с ним счастлив, — ответил Столас на вопрос отца. — Потому что с его появлением из моей жизни исчезли антидепрессанты и хроническая мигрень. Потому что он любит меня, а я люблю его — и плевать нам обоим на статус и то, что Гоэтия скажет про нас за спиной. Пусть изгоняют меня, если хотят. Я готов променять всё, что у меня есть сейчас, на жизнь с тем, с кем я хочу быть, а не с кем меня хочет видеть семья. Паймон прокашлялся. — Избавь меня от этого глупого лепета. Ты о дочери подумал? — Октавия выступает совершенно за наш союз, отец. Тот снова рассмеялся. — Столас, ты не понял. Тебе плевать, что скажут о вас двоих, а что скажут о ней? Принцесса, выращенная отцом-разведёнкой и бесом… кто он там? Убийца-клоун? Позор, какой позор, ну пожалей её! Столас эмоционально всплечнул руками, не в силах сдержать своей злости. «Позор»… Позором не была его жена. Осуждающая каждый его сраный шаг, вопящая, какой он бесполезный, живя в его собственном доме, осмеивающая в нём всё: внешность, характер и голос — прилюдно. Позором не была та, из-за кого он ненавидел себя и всё вокруг, из-за кого ежедневная доза «счастливых пилюль» возросла до максимально допустимой, кто плевался от одного упоминания принца. Она: кто запугивал и ненавидел. Она, из-за кого он хотел вредить самому себе, но держался для любимой дочки. Нет. Ни разу. Позором считался его маленький прекрасный бес. Тот, в чьих объятиях Столас ощущал себя совсем совёнком, тот, чей смех и глупая шуточка могли заставить улыбнуться даже в самый серый бесполезный день. Тот, кто убедил его, — практически насильно, причём, когда узнал, что сам его бойфренд в это не верит, — что он красивый, сексуальный, достойный всех звёзд с небес — и Столас впервые в жизни не увидел в зеркале костлявого уродливого монстра. Он увидел себя. Блитц ему показал. Тот, кто целовал его, говорил «люблю», мурлыкал от счастья в его руках. Тот, кто слушал его музыку, слушал про книги и растения, слушал про звёзды и карты. Тот, кто был рядом. Он был ужасен? — Нет, это ты не понял, отец. Я то и делаю всю свою жизнь, что работаю на благо семьи — и ты знаешь, что в отличие от многих своих братьев, соблюдаю практически все даже самые неудобные правила. Я ни разу не просил ни о чём ни тебя, ни кого-то ещё из Гоэтии, я выполнял свою работу чуть ли не идеально — и ты знаешь об этом. Я делал то, что ты просишь, я не осуждал твои решения, не пытался лезть не в своё дело — я даже держался в этом проклятом браке, чтобы не рушить образ великой высокостатусной семьи! В браке, где о меня буквально вытирали ноги! Настолько сильна моя верность, настолько я готов терпеть ради высшей цели: как меня учили. — Столас. — Но когда я решил, что заслуживаю быть счастливым, что я не ужасен и не проклят, когда он показал мне, что я могу быть любим — моя дорогая семья, сами сливки общества, говорят, что не могут позволить мне одну-единственную блажь? — Нет, не можем, — Паймон оставался спокойным в отличие от взведённого сына. Хоть ему и нечасто приходилось видеть детей такими капризными, он вёл себя крайне опытно, следуя тактике «побесится — пройдёт». — У него непонятно какие корни и чёрная кровь. — У всех в Аду чёрная, блять, кровь, у нас такая физиология, — Столас потёр переносицу. — Ну не включай заучку, ты знаешь, о чём я. Справедливо ли то, что тебе нельзя быть с любимым? Нет, конечно. Но ты давно вообще про справедливость слышал где-то? Твой бывший шурин маркиз, у которого легионов больше, чем у тебя, принца — это справедливо? Нет. Есть ли кому-то дело? Нет. — Какая разница на кровь, если мы оба мужчины? У нас не будет детей, не будет кровосмешения, не будет всех этих лишних разборок. — Дело в эстетике, — Столас поперхнулся воздухом от возмущения. — Что? Прекрасная пара: статный высокий грациозный принц и бес-коротышка. Ты как котёнка с улицы подобрал: но не забывай, что они хоть и милые, и ласковые, но к тому же ещё и блохастые и на выставки их не пускают. Паймон хохотнул от того, какое прекрасное придумал сравнение, игнорируя, с каким охуевшим от жизни лицом это слушал его сын. В эстетике, блять. В эстетике. — То, как семья выглядит со стороны, важнее чувств, Столас. Твой любовничек потеряется в ногах у нормальных демонов на первой же встрече. — Нужны ему, блять, наши встречи… — Ваше Высочество, следите за языком, — пожурил Паймон строгим тоном. — Плоховато на Вас влияют бесы. Раньше так себя не вели. — Раньше я тебе слово против сказать боялся, — ответил принц вместо «прости». — Очень жаль, что перестал. В общем, Столас, — король хлопнул в ладони, совершенно по-хозяйски открывая портал прямо из особняка. Вообще-то этикет не позволял, но какое ему дело, верно? — Выкинь дурь из головы. Живите вместе, будьте счастливы друг с другом, всё замнётся. Но чтоб я больше не слышал от тебя, такого смелого и абсолютно нового после развода, про свадьбу. Не забывай, что вы разные, и бунтуй-не бунтуй — это не изменить. Он бес, и прав у него не появится от вашей нелепой интрижки. Я всё сказал. До встречи, совёнок. Будь умницей. — До свидания, отец. Столас поник над фортепиано. Портал закрылся. Хотелось рыдать, орать, разбить к хуям поместье — но принц просто сидел и слушал тишину. Задумчиво он потёр основание правого безымянного пальца. Как бы красиво на нём снова смотрелось кольцо — обещание его бесёнку быть всегда вместе, ключ к дверям реанимации в случае покушения, право голоса, деньги и статус. Подтверждение, что интернет-герои и Паймон неправы. У них всё серьёзно. Это не интрижка. Кольцо от брака со Стеллой он не выбирал и не носил. Это кольцо он не снимал бы никогда. И Блитц — кто подобные украшения ненавидел от бесполезности и непрактичности — на сто процентов тоже. Как раньше он не любил играть. Не любил часто играть на фортепиано: классическая музыка, как заезженная пластинка. Как только появился Блитц, чуть ли не каждую неделю они стали собираться вчетвером и петь под игру принца: популярные песни, грустные песни, любимые песни. Девочки шутливо танцевали вальс. Столас с удивлением обнаружил у себя любовь к джазу. И это тёплые вечера, уютные вечера, где Луна не стеснялась звать Блитца папой, где магия летала в воздухе — и они были одной семьёй. Столас-Блитц-Вия-Луна — без вычурных фамилий и званий. Они смеялись, веселились и через время бес гнал девочек спать, аргументируя: «время не детское, щас вас за жопу схватят призраки». Почему-то Блитц считал, что в больших особняках наличие злых духов обязательно. А когда те убегали, садился рядом со Столасом, клал голову на его плечо, переплетал хвосты и слушал. Хоть классику, хоть готический рок — просто слушал, с трепетом следя за мягким движением рук. И не надо было слов, не надо было причудливых свиданий: музыка говорит с теми, кто её слушает. Музыка говорила, что они безумно влюблены. «И ты будешь моим му-у-ужем», — пронеслось в голове довольное мурчание. — Я буду, Блитц. Пошли они в пизду.