Таинственная история Славы Карелина

– У одного моего фаната большие проблемы. Мирон сидит в номере отеля, по турецки скрестив ноги, и смотрит в экран ноутбука. Сеансы терапии по видеосвязи не самая его любимая практика, – кажется, когда ты в комнате один, то это всё начинает пахнуть шизофренией, – но если ты в туре, других вариантов не остаётся. Обычно он просто дождался бы возвращения, но новости, бывает, появляются неожиданно. Не каждый день СМИ трубят о том, что твоего идеологического врага запирают в психушку, и уж точно не каждый день ты натыкаешься в инстаграме на его сообщения, это подтверждающие. – Когда вы говорите о фанате, вы имеете в виду... – Славу. Мирон вздыхает: произносить его имя всё ещё кажется странным, хотя это не первый раз, когда оно всплывает на сессии. Нелепо: разве мало у него других отчаявшихся докричаться до звезды фанатов, превратившихся в ярых хейтеров? Есть, наверное, среди них и более смелые, честные, не прячущиеся под кучей постироничных масок, и более оригинальные, не повторяющие из года в год одну и ту же претензию, и готовые выйти на диалог, а не только гаденько хихикать на расстоянии, как школьник-интернет тролль... Всякие есть, достаточно только захотеть поискать. Но Мирону не хочется, и вот в чем проблема. Мирону кажется: пик их противостояния, – не победа на баттле, не последовавшие за ней бесконечные подколки, не строчки в треках, не ебаная "Жертва" в трендах ютуба, будь она неладна... Всё это мелочи, глупости, можно плюнуть и кинуть везде в блок, чтоб не мозолило глаза. Пик – это то, о чём Гнойный и не узнает никогда, что не сможет записать в свой бесконечный список "причины продолжать заебывать Оксимирона". Это... – Невыносимо. Моё имя полощут в новостях постоянно, когда говорят об этом, и если хоть один комментатор не отпустит шутку, что я должен высказаться и поддержать собрата по проблемам с головой, то это значит, что комментариев просто ещё нет. – Я понимаю, как это должно быть неприятно. Однако, мы говорили об этом несколько сессий назад, верно? О том, как вы хотите реагировать на всё, что с ним связано, – терапевт хмурится, – Кажется, тогда мы пришли к выводу, что... – Нужно продолжать игнорировать, да, – Мирон вздыхает и трет пальцами виски, – Это правда помогает. Чувствую себя лучше, когда знаю, что его это злит. И что это моё право, ставить границы, что я от этого не становлюсь ребенком или слабаком, который не может ответить. Но я просто... Он замолкает. Действительно, что просто? Почему невозможно забыть обо всех оппонентах, выбросить из головы прошлое, продолжать ебашить, как раньше? Это неправильно, – они сто раз по этому проходились, топтались на месте, – чтобы двигаться дальше, нужно принять всё плохое, что было. Гиперопеку матери и школьную травлю; собственные измены и зависимости; прогнившую с самого начала дружбу; обломки так и не выстроенной империи: конфликты, конфликты, конфликты... Мирон учится с этим жить и это, на самом деле, иногда даже здорово: когда оглядываешься назад и видишь, какой путь прошёл, успехи сияют ещё ярче. Только Гнойный не кажется где-то позади. Он будто всё ещё... – Рядом, он будто продолжает считать, что где-то рядом. Что ещё можно что-то поменять, выйти на контакт, обсудить всё, наделать друг на друга сто диссов, записать фит, подраться, поехать вместе в тур... – А что считаете вы? Мирон улыбается: какой смешной, наивный вопрос. Он представляет, как бы это звучало на интервью у Дудя, если б всё таки решился туда пойти. Терапевт и интервьюер, – вещи принципиально разные, но ответ всё равно один и тот же, в каком контексте вопрос не задай. – Что это невозможно. На лице в экране нет и намека на удивление и Мирону думается, что в некоторых вещах он всё таки просто ужасно предсказуем. – И вы бы этого не хотели? Мирон пожимает плечами. – С Гнойным? Точно нет. Гнойный – это яд, капающий с языка; это демонстративный подростковый бунт и неуважение; это ноль творческих идей и потенциала в обёртке от сомнительного таланта наезжать на людей; это страх сказать напрямую про то, какое говно их система... Гнойный – это про всё плохое, что в рэпе было раньше, про зарождение нынешней новой школы с их деланным цинизмом и отсутствием совести. Гнойный – это, в конце концов, про бабки и хайп на чужом имени при полной собственной бездарности. Терапевт вежливо улыбается: – А со Славой? Или может... Соней? Мирон закрывает глаза. Соня... Соня – это совсем другое дело. *** – Уверен, что всё нормально? Рудбой обеспокоенно нахмурился, в очередной раз одарив сидящего у барной стойки Карелина тяжёлым взглядом. Мирон улыбнулся, – судя по взволнованным взглядам компании, заметно шире, чем стоило бы, – и кивнул. – А что тут можно сделать? Погнать их из семнашки с вилами? – Зачем с вилами? Поговорить просто. Они в курсе, что мы тут часто сидим, вот и пусть валят. Мирон покачал головой: такая агрессивная защита приятна и маленькая, инфантильная его часть даже хотела бы согласиться, но остальная, – та, у которой есть какие-никакие мозги и даже (шутка ли!) диплом об окончании Оксфорда, – решительное осуждает. – Они пришли первые. Представляешь, какой из этого устроят цирк, если мы им хоть слово скажем? Император русского рэпа настолько зазнался, что решает, кому не место в заведениях Питера! Компания, уже успевшая хлебнуть алкоголя и от того по части юмора совершенно не привередливая, тут же залилась смехом. Рудбой пожал плечами. – Ну, если ты так хочешь... Только он и сам уже сваливает, вроде. Смотри, к выходу идёт. Мирон обернулся: Карелин действительно вдруг поднялся с места и засобирался к двери. Один, без прилипалы Фаллена. Оставив на стойке недопитый коктейль. Мирон покачал головой. – Покурить, наверное, вышел. За столом многозначительно переглянулись.