Целься в голову

Ночь выдалась длинная. Практически бесконечная. Это всегда было вот так — первые сутки после потери товарища нужно было перетерпеть. Потом становилось легче. Всегда становилось, даже если поначалу это казалось невозможным. Соуп почти ненавидел себя за это осознание. Как будто бы оно было преступным малодушием по отношению к погибшему Роучу, предавало его память, делало его смерть незначительной. Но мы ведь живы, с отчаянием возражал Соуп самому себе, то и дело срываясь в новые витки спора с собственной совестью, мы живы, и у нас нет никакого морального права хоронить себя заживо, оплакивая тех, кто никогда уже ничего не почувствует. Ты бы понял, дружище. Ты бы… блядь, ты бы обязательно понял, о чём я. Легче не становилось. В эту ночь Гоуст тоже пришёл к нему. И, когда его тяжёлое тело опустилось на Соупа сверху, когда их глаза встретились, а к его губам прямо через ткань балаклавы прижались на мгновение чужие, Соуп впервые допустил мысль о том, что это — то, что между ними происходило, как бы оно ни называлось — нужно Гоусту ничуть не меньше, чем ему самому. Нужно — вот здесь и сейчас, пока оба они балансируют на грани вины и боли. Прайс и Газ ночевали в другом ответвлении тоннеля. Соуп не знал, чем это было продиктовано, закономерным желанием побыть в одиночестве, может, обсудить друг с другом смерть Роуча — смерть, которую они видели, а Соуп с Гоустом нет, — или догадками о природе их с Гоустом ночных развлечений и нежеланием находиться поблизости. Не то чтобы его это ебало. Не то чтобы теперь имело значение то, были ли парни против и испытывали ли отвращение. Соупу было изумительно, до головокружения похер на их мнение, пока он вёл ладонями по предплечьям Гоуста, жадно облапывая твёрдые мышцы. Он хотел сказать об этом, может, отпустить грязную шуточку — что-нибудь в духе эти руки не для скуки, а, элти? — но из горла почему-то прорвался только сдавленный хриплый звук, похожий на всхлип много больше, чем на смешок. И Гоуст, возившийся с его ширинкой, замер. Поднял голову. Они снова столкнулись взглядами и дыханием в чём-то, что могло бы стать поцелуем, не разделяй их балаклава. В других обстоятельствах — в любых нахрен других — Соуп мог бы спустить в штаны от этой дразнящей полублизости. Сейчас у него даже не стояло. — Хочешь, чтобы я перестал? — очень тихо спросил Гоуст. Так, будто почувствовал и понял что-то, чего не понимал даже сам Соуп. Соуп лихорадочно облизнул пересохшие губы и после краткой заминки покачал головой. Обвил Гоуста руками за шею, притянул к себе, словно тот пытался сбежать. Зачем-то произнёс вслух очевидное: — Нет. Не хочу. — Хорошо, — в глазах напротив мелькнуло и угасло то же болезненно-тоскливое чувство, что царапалось где-то у него под рёбрами. Гоуст опустил пальцы на его бёдра. Соуп попытался поцеловать его, ткнулся языком в грубую ткань балаклавы, чертыхнулся, пробрался под кромку маски. Гоуст привычно почти-вздрогнул, как делал всегда, когда Соуп, с каждым разом смелея всё больше, закатывал эту его грёбаную штуковину. Может, опасался, что в какой-то момент Соуп наберётся наглости и попросту снимет её с него, нарушит негласные и бессмысленные правила игры — не-смотри-на-меня, — которая, очевидно, помогала Гоусту оставаться Гоустом. А может, просто не привык, чтобы его касались вот так. Чтобы его целовали в шею, вылизывая и прикусывая тонкую бледную кожу у кадыка. Чтобы всё это делал мужик. Чему он был обязан молчанием гетеросексуальности Саймона Райли — усталости, близости смерти, сраным зомби, — Соуп даже не брался предположить. Имело ли это значение, когда всем, что у них оставалось и что ещё позволяло им почувствовать, что они живы, была эта торопливая болезненная дрочка, напоминающая сражение намного больше, чем секс? Гоуст всё-таки расправился с его штанами. Соуп приподнял бёдра, помогая вытряхнуть себя из белья, потянулся к его ширинке, но Гоуст перехватил его запястье и прошелестел: — Нет. Потом добавил, раньше, чем Соуп успел бы напрячься и загнаться: — Хочу попробовать кое-что другое. У Соупа пересохло во рту. Гоуст сжимал его руку ещё пару мгновений, будто ожидал, что он взбрыкнёт, а потом ослабил хватку и шепнул: — Перевернись на живот. — Что ты… — в лицо Соупу плеснуло жаром, шею запекло, дышать стало нечем, зато член — вопреки, блядь, всем законам здравого смысла — заинтересованно дёрнулся. Он прочистил горло. — Чувак, не думаю, что мы сможем вот так без подго… — Джонни. Соуп больно прикусил изнанку щеки. Гоуст приподнялся, оперся на колено и ладонь, давая ему пространство для манёвра. Когда он неуклюже перекатился на живот и замер ничком, утыкаясь лицом в подкладку собственной куртки, Соупу всё ещё казалось, что из ушей у него вот-вот повалит дым. Какое-то время Гоуст не двигался. Не ложился сверху, не шевелился, не издавал ни звука. Соупу стало стрёмно, он привстал на локтях, оглянулся на него через плечо. Пробормотал, силясь заставить свой голос звучать весело, а не испуганно: — Ослеп от моей неземной красоты? Гоуст издал смешок. Во тьме выражения его лица — обнажённой нижней половины, если уж быть точным — было не разобрать, глаза казались двумя блестящими чёрными точками. — Помолчи, — ответил он, мягко, но настойчиво надавив Соупу промеж лопаток. Тот намёк понял, распластался грудью на куртке, прижался щекой к полу, но всё равно ляпнул: — Уверен, что не хочешь воспользоваться всеми преимуществами моего рта? Повисла пауза. Долгое мгновение Гоуст не совершал никаких действий, только его рука продолжала лежать у Соупа на спине, и кожу под чужими пальцами жгло даже через слой ткани. А потом Гоуст хрипло приказал ему: — Сними футболку. Соуп подавился свистящим выдохом. Никогда прежде — ни в один из тех немногочисленных раз, когда они друг другу передёргивали — никто из них не раздевался окончательно. Максимумом были приспущенные с бёдер брюки. Соуп никогда об этом не задумывался, но если бы подумал, то, вероятно, заключил бы, что так элементарно было удобнее: это обеспечивало им торопливый тихий трах с минимумом последствий; проснись вдруг кто из парней, они успели бы подтянуть штаны и сделать вид, что увлечены беседой (как если бы после бесед могло так пряно пахнуть спермой и потом). Теперь, торопливо и неловко содрав с себя футболку, он с неожиданной чёткостью осознал, что это оставило бы их раскрытыми и уязвимыми друг перед другом. Так же, как сейчас сделало раскрытым и уязвимым его. Резко стало прохладно. Соуп покрылся мурашками и крупно вздрогнул; Гоуст погладил его по загривку самыми кончиками пальцев, слегка царапнул коротко подстриженными ногтями. Повторил этим дразнящим прикосновением линию позвоночника, повёл обеими ладонями ниже, пока не остановился на пояснице. Руки у него были ледяные. Прошлым вечером Соуп, кое-как орудуя затупившимся лезвием и осколком карманного зеркала, выбрил щёки и подбородок: очередная никому не нужная привычка из прошлого, помогавшая верить в то, что всё ещё может быть как раньше. Теперь он некстати подумал о том, что, может, стоило побрить и яйца. Вдруг Гоусту так больше нравилось? Он ведь предпочитал женщин. Так он сказал в их первый раз. В тот раз, на котором Соуп вроде как настоял. Ни одна девчонка определённо не могла похвастаться ни его разворотом плеч, ни его мускулатурой, ни его волосатой задницей. Гоуст вполне мог не хотеть его. То, что раньше казалось прописной истиной, теперь почему-то ударило под дых, как полная неожиданность. — Эй… — неуверенно начал Соуп, с трудом удержав голос в диапазоне спокойствия. — Если тебе не нра… Осёкся, замолчал, подавился глухим изумлённым выдохом: Гоуст вдруг обрушился на него сверху всей своей тяжестью, атаковал шею и плечи чередой жалящих поцелуев-укусов, похожих на помешательство и на удары; скольких из них оказалось достаточно для того, чтобы у Соупа встал? До нелепого мало. Как мальчишка, ещё успел подумать он со смутным стыдом, а потом Гоуст размашисто, с оттягом проехался бёдрами по его заднице, твёрдым толстым хером по ложбинке, и думать Соуп разучился. Чужая ладонь вклинилась между его напряжённым животом и полом, обхватила член кольцом пальцев, Соупа выломало, переебало, подбросило на месте, а может, это его тело решило прижаться к Гоусту ближе, втиснуться ягодицами в его пах, так, чтобы Саймон я-ничего-не-чувствую Райли издал крошечный задыхающийся звук, что-то между рычанием и стоном, и вдруг втиснул его пылающим лицом в куртку, взяв за загривок. Соуп попытался взбрыкнуть, а Гоуст ожидаемо ему не позволил, но в короткой возне, последовавшей за этим, было что-то от почти больного наслаждения борьбой. Гоуст был тяжелее на пару-тройку фунтов, но Соупу хватило бы сил, чтобы сбросить его с себя; они оба знали это, как оба знали и то, что Соуп извивается и пытается отпихнуть его от себя локтем, не задействуя и половины ресурсов. Больше толкаясь бёдрами в этот изумительный кулак, чем в самом деле стремясь освободиться. Блядство, он мог бы кончить вот так. От этой чувственной пародии на драку, от ладони на члене, от крупной влажной головки, ткнувшейся в сухую сжатую дырку: до взрыва возбуждения, волнения и какого-то истерического веселья внутри. Под конец, очевидно, устав от этой своеобразной прелюдии, Гоуст схватил его за горло, сжал, заставив поперхнуться воздухом и сдавленно закашляться, рыкнул: — Хватит. — Я… не… женщина, — пропыхтел Соуп, почему-то ощущая себя необъяснимо задетым, как если бы он не знал, не знал с самого начала, что подставлять жопу в этом тандеме придётся именно ему; как будто не был к этому готов. — Я заметил, — хрипло ответил Гоуст, длинно, с оттягом пройдясь по всей длине его члена; Соуп захлебнулся скулежом. Гоуст, вознамерившийся его добить, немилосердно добавил после паузы: — Меня всё устраивает. — Я не буду… твоей сучкой, — зачем, ну зачем он вообще открыл рот? — Правда? — в голосе Гоуста прозвенело веселье, но, когда Соуп дёрнулся, ощутив острый прилив унижения и стыда, тот перехватил его поперёк груди той рукой, что прежде лежала у Соупа на горле, прижал к себе, спиной — к жёсткому, будто бы состоящему из одних только мышц телу. Погладил по дрожащему животу. Точно издеваясь, повторил кончиками пальцев, перепачканных в его смазке, линию косых мышц. — Никто в здравом уме не сравнил бы тебя с женщиной, — прошелестел Гоуст почти неслышно, в самое его ухо, жарким влажным выдохом Ада. — Ты выглядишь как мужчина, разговариваешь как мужчина и сражаешься как мужчина. Соуп поверженно молчал. На его щеках можно было жарить яичницу. — И это, — продолжил Гоуст почти беззвучно, снова вжавшись бёдрами в его задницу, дразня проникновением, к которому — Соуп откуда-то знал это наверняка — не был готов никто из них, — ничего не меняет. Соуп хотел сказать, что для него это меняло всё, что он никогда не раздвигал ноги перед другим мужиком, что он не мог, что у него бы нихрена не вышло. Что он не нуждался в сеансе психотерапии от сраного натурала. Но Гоуст поцеловал его в шею, неожиданно ласково, под его губами бешено сокращалась жилка, под его пальцами дрожал и каменел налившийся тупой ноющей болью живот. Соупу захотелось всхлипнуть, захотелось прогнуться в пояснице и повернуть голову, ловя чужое дыхание, захотелось стать его сучкой. Соуп был в дерьме. — Джонни, — прошептал Гоуст практически нежно. — Что?.. — сердце лихорадочно скулило в рёбрах, в подмышках было мокро. — Сведи ноги вместе. Соуп подавился глухим недоверчивым вздохом. Целую секунду он сражался с собой, со своим телом, готовым, кажется, ко всему, со своим разумом, неожиданно струхнувшим в самый ответственный момент, со всем, что в нём требовало Гоуста и что испуганно скулило в углу подсознания. А потом, прикусив нижнюю губу до солоноватого вкуса во рту, покорно сомкнул бёдра. Гоуст коснулся его плеча губами. Выставил руку по правую сторону от его пылающего лица. Снова прошёлся грубовато-небрежным движением руки по его члену, сгрёб в ладонь тяжёлые яйца. Толкнулся — одним размашистым слитным движением, словно не хотел давать Соупу ни единой лишней секунды на то, чтобы запаниковать и передумать — между его бёдер, проехавшись по особенно чувствительному местечку под мошонкой. Соуп издал что-то вроде рыдающего вскрика и впился зубами в собственную куртку, чтобы не заорать в голос, когда Гоуст повторил движение снова, ещё и ещё. В новых и новых имитациях толчков, от которых у него перед глазами всё плыло. — Ты шёлковый, — выдохнул Гоуст ему в загривок, целуя и без того уже, должно быть, испятнанный следами его зубов и языка участок кожи. — Там. — Бля… — Соуп едва мог хрипеть; вся его выдержка уходила на то, чтобы не завопить, не разрыдаться, не обкончаться слишком рано. — Не думал, что скажу это тебе, но… хватит трепаться. Тихий смешок утонул в новом болезненно-жадном поцелуе, в новой серии торопливых движений, вразнобой и невпопад, в новой какофонии ломающихся умоляющих всхлипов, которые Соуп глушил, отчаянно кусая куртку. В загнанном сбитом дыхании, определённо принадлежавшем не ему. Он сомкнул бёдра чуть плотнее, напрягая мышцы, и Гоуст издал длинный свистящий звук — практически стон. Этого хватило, чтобы Соуп кончил. Он рухнул на живот, ободрал лоб над бровью об язычок молнии, зажмурился почти до слёз, исступленно кусая нашивки. Гоусту хватило ещё нескольких движений, чтобы последовать за ним, чтобы навалиться сверху всей тяжестью, по-медвежьи обняв его поперёк груди. Дышать теперь было нечем, но Соуп вдруг подумал, что совсем не возражает против того, чтобы умереть вот так: ощущая, как мелко подрагивают его бёдра, как в животе рождаются и умирают сверхновые, как остывает сперма на животе и на внутренней стороне бедра. Как ему охренительно, невыносимо хорошо. Гоуст скатился с него спустя несколько упоительно сладких мгновений. Вслепую пошарил по полу, нашёл пачку салфеток, кинул их ему. Соуп обтёрся, морщась от неприятного ощущения стянутости: избавиться от него насовсем помог бы только полноценный душ, но кто его знает, когда теперь у них будет возможность искупаться как следует? Потом встал на колени, напялил отброшенную в сторону футболку. Подтянул и застегнул штаны. И глухо выругался, даже во тьме разглядев смутно различимые белёсые пятна на чёрной подкладке форменной куртки. — Блядь, — звучал Соуп всё ещё надсадно. — Вот же… — Херня, — он даже не знал, что его больше изумило: то, как быстро Гоуст вернул себе извечный безразличный тон, или то, что лейтенант Райли, оказывается, умел сквернословить. — Поспим на моей. Его куртка лежала на полу в паре футов от импровизированного спального места Соупа. Гоуст опустился на неё первым, похлопал по рукаву, бросил, как ничего не значащий вопрос о погоде: — Иди сюда. Сердце Соупа совершило бешеный кульбит где-то в районе глотки, разбежалось и, набрав скорость, рванулось в рёбра. — Не уверен…– начал было он и замер, не зная, как продолжить: «что это хорошая идея»; «что ты не сбрендил»; «что ты об этом не пожалеешь». — Сержант, — так Гоуст обращался к нему только когда отдавал приказы. Никогда ещё Соуп не повиновался ни одному его распоряжению с такой бешеной мешаниной восторга, ужаса и смутной благодарности, как сейчас. Он на ватных ногах доплёлся до Гоуста, плюхнулся рядом. Попытался лечь как можно дальше от него, но голый пол неприятно холодил затылок, и Соуп всё ворочался в попытках отыскать наименее дискомфортное положение, пока лейтенант Райли не рявкнул: — Да что ж такое. И не подгрёб его к себе, под бок, вплотную, намного ближе, чем полагалось сослуживцам даже в целях сохранения тепла. — Я… — что Соуп мог ему сказать? — Спи уже. Уснёшь тут, подумал Соуп с непонятным чувством, состоящим из смущения напополам с весельем. И провалился в сон. …очнулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо; разлепил ресницы, долго привыкал к ослепительному, режущему глаза свету фонарика. Глупо подслеповато моргал. Пока не увидел лицо Прайса в считанных дюймах от своего. — Вставай, спящая красавица, — грубовато бросил тот, выпрямляясь, и, когда Соуп вскочил на ноги, он вдруг осознал, что так и пролежал всю ночь на куртке Гоуста. И что сам Гоуст уже встал. Сумел ли он разобрать через сон приближение капитана и подняться до того, как тот обнаружил бы их вместе? Что сказал ему, если — не? Как много Прайс успел увидеть, сколько всего сопоставил? Получил ли в ответе четыре, сложив дважды два? Соуп заглянул тому в глаза. Прайс отвёл взгляд, оборвав зрительный контакт, как делают люди, испытывающие неловкость и стеснение. Гоуст хранил молчание и ни одному из них на помощь приходить не спешил; на самом деле он казался единственным из собравшихся здесь, кого чрезвычайно мало ебало происходящее. Было чему позавидовать. — Выдвигаемся через пять минут, — припечатал капитан спустя пару мгновений неуютной тишины; голос у него вибрировал от напряжения. — Приведите себя в порядок, пока вас не… пока Газ не пришёл. — Какая теперь разница? — неожиданно для себя самого выплюнул Соуп, с вызовом вскинув подбородок: он вдруг разозлился на себя — за этот малодушный ступор, на Гоуста — за то, что тот изображал каменное изваяние, на кэпа — за то, что ему, как всегда, было больше всех надо. — Что, спиной к нам не повернётся, если увидит? Он сам не понял, как у него вышло с такой лёгкостью выдать это самонадеянное «мы». — Зачем ты всё усложняешь? — устало спросил кэп. Белки у него были воспалённые: наверняка за эту ночь он не сомкнул глаз. Гоуст пошевелился — Соуп заметил это боковым зрением. Положил руку ему на плечо. Выбрал, подумал Соуп с неясным волнением. Выбрал меня. Прайс тоже это заметил: Соуп понял это по тому, как сузились чужие глаза, как дёрнулась рука, словно бы кэп хотел опустить ладонь на приклад пушки. Но в последний момент передумал, нервно пригладил усы, покачал головой. И произнёс с такой всеобъемлющей усталостью, какой Соуп никогда не слышал в его интонациях прежде: — Разбирайтесь с этим дерьмом сами. Мне всё равно. Всё равно, подспудно догадывался Соуп, ему не было. Но до поры до времени Прайс был согласен зарыть топор войны, опустив щекотливую тему. Хорошо. Хорошо, так… намного лучше. Просто охуительно, на самом-то деле. Они стояли и пялились друг на друга, как три барана, пока Прайс не откашлялся и не пробормотал, теперь избегая смотреть на них: — Газ предложил опробовать одну уловку. Обезопасить себя на случай, если возле вышек обосновались мертвецы. — Как? — резковато спросил Гоуст; судя по его интонациям, разговор об «этом дерьме» был окончен. Прайс подёргал себя за бороду, встряхнулся и слабо улыбнулся, почти став тем кэпом, каким Соуп знал и любил его. Почти. — Маскировка, Саймон, — просто ответил он. — Нам понадобится парочка зомби.