The Road Ahead

Длинное помещение лазарета освещалось закатным солнцем, едва ли проплывающим внутрь через щёлки меж досками стен деревянного барака. Идеальный прямоугольник здания заливался изнутри золотисто-багряным светом, подсвечивая каждую пылинку в застывшем воздухе, не давая им нарушить стерильности и тишины местной больницы. Летний зной усиливал эту тягучую атмосферу: журчащий, стрекочущий, он раскалял воздух до ужаса — как и полагается в пустыне. Вся жизнь, всё движение замирало, оставляя лишь солёные капли на лбу и непреодолимое чувство жажды, иссушающей всех пациентов лазарета, которые делили между собой один «диагноз». Между деревянными койками с тонкими, повидавшими все прелести человеческих выделений матрасами, плавали совсем молоденькие девушки в чёрных одеяниях. От остальных обитателей маленького городка их отличала лишь белая повязка на рукаве. Ноги ступали тихо и аккуратно, но в бёдрах они словно теряли свою подвижность. Но это никого не удивляло — все когда-то сталкивались с таким, а девушки, молоденькие и едва ли вступившие в пубертат, только привыкали к новым ощущениям в ещё бренных, не постигших жизни телах. По средам лазарет наполнялся сильнее обычного — в День Отца было принято исполнять ритуал очищения и преобразования не только тела, но и души. Десятки молодых мальчиков обнажали свои спины, позволяя обрушивать на них сотни ударов плетью под целительные слова Отца — он помогал, наставлял, позволял им стать настоящими последователями. Избавлял от врождённого уродства и греха, давал знания и послушание. Только выстояв испытания, каждый из них мог стать полноценным членом общества. Вернуться в дом, к матери. Получить работу, стать частью коммуны. Но пока их не очистят от скверны, им дано лишь томиться на учениях, с дрожью в теле ожидая возможности переступить ещё одну ступеньку на многотысячном пролёте. По средам нежные девичьи руки касались изнеможённых, изодранных спин. Терпеливо выуживали куски чёрной ткани из-под краешков глубоких ран, что нещадно рвали кожу и обнажали розовое мяско. Спины бились в лихорадке и дрожали, совсем не походя на те спокойные и покорные холмы, что час назад покоились на деревянном полу. Затем девичьи руки обжигали спины и мышцы спиртом, поднимая в глухом помещении нечеловеческий вой. Спины были горячими, гибкими, боязливо отступали от каждого пальчика и влажных облаков ваты, стараясь укрыться. Но девушки знали своё дело, успокаивая юношей мягкой, почти материнской молитвой, которая обещала непременное избавление от греха:

«О, Господи, прими мою молитву в этот святой час,

Очисти мою душу и тело от грехов и тьмы.

Даруй мне милость и прощение за мои ошибки,

Пусть моя душа обретёт покой и свет.

Благослови меня, Всемогущий, своим милосердием,

Прояви мне путь к истине и спасению.

Пусть огонь Святого Духа очистит моё сердце,

И вода Крещения умоет мои грехи.

Пусть моя вера будет крепка, как скала,

И моя надежда — светла, как звезда на небе.

Дай мне силу справиться с искушениями и страданиями,

И принести славу твоему святому имени.

Так да будет, о Всевышний, по твоей воле,

Что вечно ведёт нас к свету и спасению.

Пусть моя молитва об очищении души и тела

Будет услышана и принята, во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь»

Их песня лечила душу, пока руки лечили тела. Юноши страдали, но знали — это их единственный путь. Каждую среду они приближались к тому, чтобы называться «человеком», к тому, чтобы с гордостью получить имя от матери, выйти наружу, увидеть то самое солнце, что отбирало воздух, почувствовать кожей пыль, что оседала на деревянных полах. Все они мечтали о первом празднике, о первой ночи в доме, о первых объятиях матери, которую видели лишь на Собраниях. После боли всегда наступала лихорадка. Жгучая, нещадная, рисующая образы перед глазами и зажимающая голову в острые тиски. Тогда девушки заботливо приподнимали полы чёрных одеяний послушников, легко проскальзывали пальцами по задней стороне ног и трепетно поглаживали стальные шипастые подвязки, которые охватывали юношеские бёдра и впивались в них с такой жадностью, словно хотели слиться воедино. Металлическая верига представляла собой смесь рыбной чешуи с крупной вязью кольчуги: несколько рядков опоясывали бёдра, а на концах каждого звена угрожающе торчали острыми концами внутрь. Надев его, эти концы тут же впивались в кожу, вонзаясь в неё глубже с каждым шагом и являли собой символ воздержания и послушания. «Боль покажет вам истинный путь. В ней вы сможете утопить всё мерзкое и зловонное, что есть внутри. Слушайтесь и подчиняйтесь ей, и она дарует вам очищение.» Юноши едва слышно стонали, чуть ли не теряя рассудок от горящей спины и рваных ран. И девушки каждый раз демонстрировали снисхождение, ведомые целительной рукой Отца, позволяя им забыться во сне и пережить выход скверны из тел. Тонкие пальчики хватались за металлические ложки, в которых раньше топили сургуч, доставали из передних карманов белоснежных фартучков маленькие баночки и высыпали немного желтоватого цвета порошка в ложечку. Нагревали его на свечи до тех пор, пока он не превращался в бурлящую жидкость, которая тут же оказывалась в цилиндре шприца. Иглы пронзали измученные локти, выпуская тёплую, водянистую жижу прямо в вены. Мычания прекращались. Тела застывали, расслабленно разжимая болевшие челюсти. Кулаки разжимались, выпуская ногти из ладоней. Их больше не терзала ни боль, ни жар, ни первобытный страх за собственную жизнь. Они погружались в сладкий, опьяняющий опиумный сон, уткнувшись лицами в подушки и блаженно зкатывая глаза. Сердца замирали в грудных клетках, грозясь и вовсе остановиться, дыхание становилось едва ли слышимым, а на коже проступала испарина. Голова пустела и одновременно гудела от мыслей — всеобъемлющий покой накрывал словно мягкое одеяло, позволяя видеть лишь цель. То, ради чего они ранили свои спины. То, ради чего уродовали свои тела толстыми, уродливыми шрамами. То, ради чего были рождены в этот мир порока и ужаса. Очищение.