Индульгенция

Нужно срочно отыскать Мэй Няньцина и… — Саньлан, — голос сзади. Быстрый разворот. Движения не тела, а сердца, души, рвущейся на голос. На этот желанный голос, желанное только из его уст имя. Хуа Чэн несётся к Се Ляню на другом конце коридора, хватает его за белое ханьфу, пока оно не выскальзывает из его слабых пальцев. Лжебог опускается перед ним на колени, обнимает за ноги, утыкаясь макушкой ниже живота. Не то что будущие слова, его вдох пропитан сожалением. — Прости. — Прости, прости, прости, Саньлан! Надрывно, не стесняясь дрожи и вида. Открываясь полностью, позволяя вершить свою судьбу так же, как он вершил его. — Одно твоё слово и я сделаю тебе новый глаз, — говоря быстро, боясь услышать ответа, — Одно твоё слово и я сделаю всё, что тебе угодно. Я приму любое наказание, любую реакцию и сделаю как ты велишь. Последнее слово за ним. Захлестнуть пощёчину, попросить кинжал, которым собирались вскрыть его собственное горло в мокрых мечтах. И отплатить той же монетой. Око за око. Свершить талион. Се Лянь захлебывается в рыданиях, его сердце выворачивается наизнанку, выжидая суда. Суда, который будет справедлив, оглядываясь на всё, что он делал. — Гэгэ. Хуа Чэн опускается на колени. — Гэгэ, — вытирая его слёзы собственной кожей рук, — Гэгэ, я люблю тебя. Пожалуйста, не плачь. Се Лянь открывает свои медовые глаза и, кажется, Хуа Чэн сквозь улыбку чувствует сладость не только внутри, но и на языке. — Я так рад, что ты в порядке, — говорит с улыбкой, стараясь не смеяться на искренне удивлённое выражение лица напротив. — Саньлан, так нельзя, — крутит головой, опускает лицо, сжимая губы, — Мораль, нормы морали, талион, Хуа Чэн, ты не… — Я не ушёл. Я сделал выбор ещё тогда, когда узнал, что с тобой происходит. Хуа Чэн тянет Се Ляня к себе, укладывая его голову на своё плечо. Руки лжебога, дрожа, сжимают одежду человека. — Позволь оставить глаз. Позволь быть рядом. — Это я должен просить. — А ты этого хочешь? — Хочу. Но я не заслуживаю твоего прощения. Хорошо. Хуа Чэн подготовился. — Как ты себя чувствуешь? Сможешь пройти до дома Фэн Синя и Му Цина? — До дома… что? — Они, — подбирает слова, — приютили меня на время. Се Лянь со смешком выдыхает, но не встаёт. — Позволь… Позволь, если это часть моего безумия, побыть в твоих объятьях ещё немного, — совсем тихо. — Я не твоё безумие, — Хуа Чэн улыбается, осторожно поглаживая спину Се Ляня. Он не дрогает от боли, только сильнее расслабляется. — Мне так жаль… так жаль, я… — Гэгэ. Се Лянь крутит головой, крепче прижимаясь к его телу. — Ещё немного. Ещё совсем чуть-чуть. — Как только все увидят тебя, они будут ужасно рады, но я хочу показать тебе кое-что. Просто помни об этом, а сейчас скажи как твоё самочувствие? — А твоё? Боги, ты ведь... — Се Лянь поспешно осматривает тело Хуа Чэна: закатывает рукава, рассматривает руки, затем берёт в ладони лицо, тщательно всматривается в каждое возможное изменение. Хуа Чэн накрывает его ладони своими, и оба замирают. Взгляд Се Ляня жестеет. — Хуа Чэн, — вертит головой, убирая руки, — Я помогу тебе выбраться, вернуться к прежней жизни, но… но я не думаю, что должен быть там. Человек держит улыбку, берёт одну из рук Се Ляня в свою и ведёт его к двери. И не скажет, что от слов сжалось сердце, но и не отвечает. — Хуа Чэн, это опасно. Опасно для тебя и, если я вновь... — Гэгэ, тише, — мягко, — Позже. Нужно рассказать Му Цину с Фэн Синем. Так как ты себя чувствуешь? — Нормально, — искренне, после паузы прислушиваясь к своим ощущениям, — К ним? Ох, да… стоит. Хуа Чэн идёт первым. И само его тело говорит «доверяю», подставляя спину. Он останавливается у двери, смотря, как Советник смотрит на Се Ляня с конца коридора и подходит к нему. Се Лянь выдыхает, но улыбается, немного неловко. — Ваше Высочество, не напрягайтесь сильно. Я буду ждать вас к завтрашнему обеду на осмотр. Лжебог кивает. Они долго смотрят друг на друга, а затем Се Лянь кланяется и возвращается к дверям. Цзюнь У никто из них не видел. По улице они идут молча. В воздухе царит напряжение, но для разговора было не время. Не успевает Хуа Чэн открыть дверь, как она сама чуть ли не прилетает в его нос. Се Лянь, имея превосходную реакцию, отодвигает его за талию к себе. В такой позе их встречает Фэн Синь, глаза которого полны искр. — Ваше Высочество! Хуа Чэн делает шаг в бок, нехотя ускользая из демонических рук. Фэн Синь встаёт перед Се Лянем, приподнимает руки до пояса, но так и не решается тронуть. Его плечи приподнимаются в глупой радости и незнании, как поступить. — Боги, Фэн Синь, — на выдохе, сжимая его в объятьях. Фэн Синь улыбается. И несмотря на прилив радости и близость этих двоих, Хуа Чэн думал, что объятия продлятся дольше. Видимо, такое показания близости было у них не принято. У него с Хэ Сюанем, в принципе, тоже... — Очень рад тебя видеть, — Му Цин выглядывает из-за спины мужа. Тут нетактильность была очевидна. — Твою ауру с улицы учуять можно. Я поставил ужин, проходите. Конечно, язык любви в действиях. Если можно назвать это семейным кругом, то это он и был. Честно, Хуа Чэну уже не хватало здесь Хэ Сюаня с его Ши Цинсюанем и Инь Юя. И А-Ли наверное вся на нервах... Оставалось надеяться, что Хэ Сюань научился придумывать отмазки со времен колледжа. Но... но атмосфера была... была семейной, отрекая Хуа Чэна. Ему нравилось наблюдать за разговорами троих друзей, но отношение Се Ляня то ли к нему, то ли к самому себе, не позволяло до конца выдохнуть. Му Цин это чувствовал. — Ты не покажешь? Хуа Чэн мнется, дергая плечом. — О чем вы? — Покажи, — Му Цин игнорирует вопрос, смотря ему в глаза. Не притронулся к своей порции, лишь чашка чая была наполовину пустой. Брови демона изгибаются. Его лицо выглядит жалобным и неуверенным, он опускает руки на колени и ждёт мысли, что может, поможет ему правильно изложить бурю, что царила внутри. — А ты не решай за него, — внезапно выдаёт Му Цин, удивляя всех в комнате, кроме Цоцо. Он повторяет его позу. — Саньлан, ты... — Се Лянь встаёт из-за стола, — Хотел что-то показать? — Ох, — поднимается следом, — Да. Это важно, я думаю. Му Цин закатывает глаза. Глупые! Се Лянь часто бывал дома у семьи Фэн-Му, будем называть их так. Но этот коридор, видимо, шёл в самую дальнюю комнату их дома. Комнату Хуа Чэна они уже давно прошли. Оказалась это та самая гостевая, где останавливается обычно у них Се Лянь. Забавно ли? Что было в мыслях Му Цина, который, скорее всего, выбирал комнату? Под звук высокой подошвы Хуа Чэна об плитку. Так он даже выше, но всё равно кажется таким... маленьким, явно не из этого мира. Поступь Се Ляня тяжелая, его ноги босы. Наверное, он выглядит открытым, в этом лёгком ханьфу. Но открытость не чувствуется, он идёт сгорблено, пытаясь закрыться. Хуа Чэн ощущает это с их разрыва объятий. И это безумно больно. Перед открытием двери Хуа Чэн медлит, но вскоре ручку проворачивает, пропуская вперёд. Се Лянь кидает взгляд на ладонь, сжимающую ручку, и она дрожит. Комната большая, последний и самый дальний зал в храме. Потолки высокие, свет приглушен и тёпл, стены и пол тёмных оттенков. В углу мольберт, рядом с ним разбросаны листы с зарисовками фигур. Художник вспоминал, как чувствовать кисть. Зарисовки сделаны углем, а поверх некоторых положена краска. Точно, на дрожащей ладони была краска, будто въевшаяся в кожу. Скорей всего, ранее был и уголь, что еще не оттерся бы с подушечек... В центре стены картина, занавешенная серой тканью. Значит, она готова.  Се Лянь становится в центре зала и только сейчас ощущает какая холодная плитка под его стопами. Хуа Чэн становится рядом с полотном, делая глубокий вдох. За мольбертом лесенка. Это понятно, формат большой. — Я знаю о тех семи грехах, и как цифра семь фигурирует в наших отношениях. Лжебог смотрит вниз. Сейчас как никогда хочется скрыть глаза. — И о тех семи шагах к любви я тоже знаю. — Они не имеют значения... — Но они были. Ты хотел их пройти. Позволь мне помочь с ними. Голос серьёзен, человек даже приподнимает подбородок, чтобы казаться увереннее. Се Лянь поднимает глаза вместе с шорохом ткани. Серая волна падает на пол, открывая полотно. Се Лянь округляет глаза. — И позволь объяснить, — Хуа Чэн поворачивается к картине, начиная монолог. — Семь дел милосердия, — улыбается уголками губ. — Семь дел милосердия согласно Евангелию. Седьмой смертный грех зависть, но на нём мы остановились. Значит, выходит шесть. Седьмого дела из Ветхого завета «похоронить мёртвого» не будет. Позволь навсегда стать твоей живой кровью. Выдох, взгляд на Се Ляня. — В правом углу совмещены два дела: «Накормить голодного и навестить человека в темнице». Из твоих ладоней льётся вода, я помню, что ты умеешь колдовать из них жидкость. Темницей выступает моя прошлая жизнь. Честно сказать, ты здорово вырвал меня из тех четырёх стен, в которых бы я находился до смерти. — Саньлан... — Позволь, гэгэ. В левой части ты срываешь с себя белые одеяния, накрывая меня, когда я был больным и нагим ребёнком. И это не выдуманная сцена, это то, что мы пережили в прошлом, как и всё здесь. — Приютить странника… — Возможно, было бы логичнее считать странником тебя, но смысл картины не в этом. Странником выступаю я, которого ты приютил в своём сердце ещё в прошлом. Не логичнее было бы полюбить нормального бессмертного? — Саньлан, не говори так... Но как же напоить жаждущего? Иначе получается пять, а не шесть, — и удивляется, когда Хуа Чэн расплывается в лисьей ухмылке, смущенно заводя руки за спину. — Я подумал, что жаждать можно не только воды, но и тебя. Если на холсте изображены все мои прошлые версии, то этой стану я, тогда картина не подойдёт к итогу, как и наши отношения. Ты не сможешь утолить мою жажду самого тебя. Губы Се Ляня приоткрываются, давая ему совершить рваный вдох, он смотрит в глаза Хуа Чэна, пытаясь найти хоть единый оттенок неуверенности. Но его там нет. Его человек подходит к нему, берёт  руки лжебога в свои и говорит от чистого, бьющегося сердца, смотря в медовые глаза. — Позволь быть твоим голодным, больным, нагим странником, который вышел из темницы и теперь жаждет лишь тебя. Се Лянь крепко сжимает родные руки, чувствуя, как стыдливая, но такая искренняя влага катится по щекам. — Мне не нужен талион. Когда мы выйдем из этого зала, на тебе больше не будет грехов, за которые ты должен себя винить. Семь шагов к любви сделаны. Лжебога прижимают к себе, чувствуя плечи, что отражают рыдания. — Саньлан! — с надрывным всхлипом утыкаясь в чужое плечо и сжимая алые одежды. Нежные руки Хуа Чэна скользят по его волосам, спине, успокаивая, шепча мягко слова любви. — Гэгэ, гэгэ. Позволишь? И с губ срывается еле слышное, но уверенное: — Да. Се Ляня отстраняют от своего плеча, вновь стирая слёзы кожей рук. На этот раз к ней подключаются губы, сцеловывая влагу. Се Лянь хмурит носом от смущения, но всё позволяет. Ему нравится. — И мне. Вслух, да? Очевидно. — А теперь мы пойдём в комнату, и я зацелую тебя до вознесения. — Как мило, — Се Лянь улыбается, не выпуская из рук ткань, — Но вообще-то так нельзя говорить демону. — Тебе приятно. — Ты прав. Меня не обижают такие сравнения. Они выходят из зала с улыбками, крепко сплетая пальцы. Оставляя позади все те грехи и тревоги. Дальше лишь жажда друг друга и наслаждение с отдачей. С самого начала, Хуа Чэн совершил Индульгенцию. Прощение за деяние, что будет совершено в будущем. Но теперь и деяние, и сама индульгенция позади. Впереди жизнь, что они проведут вдвоём. И имя этой истории с этого момента — счастье.