«да гори оно огнём,
только мысли все о нём»
Мелкие веточки и пыль поднимаются ввысь с раскалённого асфальта взлётно-посадочной полосы, на которую, шаркнув шасси, грузно опускается бело-красный самолёт с привычной синей надписью у хвоста — «Авиалесохрана». Двигатель ещё не успел затихнуть, а с борта уже вываливаются они. Обожжённые, с покрасневшей от близкого контакта с пламенем кожей и в не до конца просохшей спецодежде. Они спускаются на землю, натыкаясь друг на друга, когда видят перед собой её — диспетчера Киру Архипову, и на их уставших и испачканных разводами копоти лицах мелькает нечто близкое к сожалению и стыду. Отводят глаза, замечая, как она в ожидании заглядывает в нутро самолёта. Вмиг теряют всё хвалённое мужество, проявляемое на пожарах. Как мальчишки стоят перед ней, будто не за их плечами десятки спасённых жизней и лесов. Спрыгнувшая с борта Катя рядом с ними выглядит чужой. Среди жёлтых, как самые ранние одуванчики, спецовок она в этой белой форменной блузе и зауженной юбке до колен — белая ворона. И смелость, оказывается, есть только в ней, в Соколовой. Она шагает к девушке, всего на миг обернувшись к прячущим взгляды мужчинам, и порывисто прижимает Архипову к себе. — Кира, — надрывно шепчет в тёмные локоны у виска, — Кирочка, держись. — Кать, ты чего? Кира выпутывается из чужих объятий, стараясь не замечать, как под рёбрами колет что-то нехорошее, вспарывающее нутро подкатившим осознанием, что дурное предчувствие клубилось в ней неспроста. Смотрит на отряд и пытается уловить в потухших фигурах пожарных нечто другое, кроме тёмного отпечатка скорби. Не верит. Карие глаза впиваются в Соколова, а в нём самом болезненный надрыв. Что-то надломилось в твёрдом характере мужчины, который потерял уже двух человек в последних вылетах. — Дядь Лёша… Но он только качает головой: «Нам жаль». У Киры не подкашиваются ноги и она не теряет сознание. Хотя, наверное, было бы лучше, если бы сейчас её поглотила темнота, позволив забыться. Вместо этого в груди растёт пустая дыра. Она расползается, как мокрое пятно, и находит выход в застланных слезами глазах. «В девушках такой стержень — редкость. Ты очень сильная, Кирюш», — с толикой укора шептал Максим, наматывая на палец её тёмный локон. И, видимо, был прав. Она бросает ещё один взгляд на самолёт, лелея последнюю надежду, что Шустов выглянет из-за металлической стенки и прижмёт к себе, засмеявшись, мол, поверила, дурёха? Но не выглядывает. Не подходит к ней с прищуренным глазом и чуть однобокой улыбкой и не обнимает ручищами, слегка приподнимая над землёй, чтобы закружить. Только колючая тишина давит, да жаркий июньский ветер бросает распущенные волосы в лицо. Кира его ждала, а теперь стоять на полосе бессмысленно. Уходя Архипова не чует под собой ног. Но голос Соколова, пропитанный искренним беспокойством, заставляет ненадолго задержаться. — Ты куда? Алексей Палыч смотрит на худые осунувшиеся плечи, а девушка всё не оборачивается. Даже голову не опускает, вперив невидящий взгляд в точку прямо перед собой. — В штаб, — севший голос скребёт пересохшее горло. — Работать надо. Кира уходит с аэродрома, скрываясь в прохладе продуваемого кондиционерами здания, но до рабочего места не доходит. В петляющих коридорах сворачивает к старому крылу, запираясь в бывшей диспетчерской, которая после ремонта стала никому не нужна. … и там, не пряча слёзы, раз за разом переслушивает сообщение; оно звучит задорным голосом Шустова: «Кирюш, я прилечу, и сразу в ЗАГС пойдём, хочешь?» Хочет. Но какая уже разница?