Топи котят

Тишина болезненная валериными синяками стелется под веками, Адидас молча на край дивана садится, смотрит куда-то перед собой, в сложенные в замок руки, голову опустив. Не двигается, когда пальцы теплые по плечу прокатываются. Конечно, Турбо всё слышал, конечно, Турбо не тупой. Он давно всё слышал, лет с шестнадцати, если не раньше, когда Суворов рассказывал про Кащея, глаза закатывая, а тому еще года два мотать было. Валерка рано пришился и рос рядышком совсем, под боком у Вовы. Из дома всё время в моталку убегал, даже ночевал там, пока еще дружки кащеевские не захаживали. С Суворовым вместе тогда напросился встречать того на вокзале, сентябрь был, тепло еще, но слякотно. Почему-то было радостно и страшно. За Вову радостно, видно же, скучал сильно, хотя и злился, что Кащей, такая долбоебина, за сущий пустяк умудрился загреметь. Страшно было за себя, мгновенно рискующего стать ненужным, потерять заботу эту или улыбки теплые володины, смех, такой серьезный взгляд с лисьим прищуром. Турбо не знал толком, кто такой этот Кащей. Слышал от Адидаса истории какие-то, да там толком нехуй и сказать, то герой советского союза, а то местный зам по пиздежам, да и всё. Так и метался сам, то хотел до одури увидеть, ну кто ж там приедет-то, а потом молился, чтоб он кого-нибудь грохнул там и еще лет восемь строгача схватил. Вова толком не понимал, но чувствовал то же самое. Столько, сука, нервов от этого Никиты всегда было. Суворов мог клясться на библии, что первый его седой волос станет заслугой щербатого еблана. Никита тогда не сразу заметил Турбо рядом с Адидасом, уже рослого, уже с Вову размером, а потом потрепал по отрастающим кудряшкам замерзшей рукой и, будто так и надо, потащил вдвоем к себе. Валера тогда напился случайно, так приятно и правильно было принимать алкоголь из никитиных рук и горло он будто даже не обжигал, как надо стекал по пищеводу, согревая изнутри. Уснул прям на диване, а Суворов с Кащеем долго на кухне сидели, шептались, чтоб младшего не будить. Около полуночи, открыв сонно глаза, Турбо видел два силуэта в дверном проеме на прокуренной кухне. Желтый фонарь светил прямо в окно, пока Никита еще не успел залепить его газетами, и чужая дурная башка устало лежала на голом плече. Никита, на удивление, относился легче, теплее, чем Вова, а, может, ему просто было сильнее насрать. Он вернулся другим, явно другим, Туркин видел это в болезненных кареглазых взглядах Адидаса, поджатых губах, сложенных на груди руках. Всё чаще они спорили, всё больше не сходились во мнении, но Кащей всё вечно сводил в шутку, уламывал, убалтывал, и вправду, зам по пиздежам. Так уж у него всё удавалось легко, просто, улыбочка эта его, манера такая театральная, слащаво-любовная, ласковая. Аж на зубах хрустит. Так напиздеть мог, что сам верил. И связи его, знакомства новые, всё, налипшее за пять лет, быстро давало о себе знать. Мутные делюги, больше денег в их сейфе, внезапные подгоны, Вова говорил, что нихуя хорошего из этого не выйдет, а Никита пихал того локтем в бок и говорил: «Хавай давай, пока дают!» Новый Кащей Володю бесил. Он будто испортился, как гнилые сливы или забродившая рябина, от которой снегири пьяные падали с веток в снег. Чем-то будто заразился там, пока Суворова не было рядом. Валера это сразу заметил. Он вообще много что замечал. В основном потому, что глаз с Адидаса не сводил, особенно, пока тот не видел. Наблюдал как Вова тренируется, ругает скорлупу, хмурится, губу кусает, думает о чем-то. Особенно любил смотреть, как тот с Никитой срется. Володя сразу серьезный такой становился и удивительно эмоциональный, заостренный, хитрющий какой-то, мгновенно перенимал эту кащеевскую бесоебинку. Турбо сам не понимал почему, но на них двоих смотрел, как завороженный. Не хватало только, чтоб слюни с подбородка на пол закапали. Вот они выходят из тренерской, Никита зажимает в зубах сигарету, что-то цедит невнятно, глотая серый дым. И Адидас язвит в ответ, руки убирает в карманы, стоят совсем близко, как-то интимно хватаясь за предплечье напротив, забирая изо рта сигарету. Володя слово, а Кащей ему еще десять, всё никак не заткнется, а взгляд всё за плечо вовино уползает, скользит мельком по вихрастой макушке, попадая прямо глаза в глаза. Кащей раздражал тем, что всё всегда прекрасно понимал. Даже больше, чем ему было позволено. Валеркины взгляды-вздохи по Адидасу он видел, с самого первого дня. Как тот морозил мелкого тоже видел, но говорить про это не хотел, пока Суворов сам не начнет. Да и разве его это дело? Ему было интересно, было прикольно, странно смотреть как мальчишка за Вовой бегает, как выполняет каждое поручение, чуть ли не в магазин для него бегать готов и плечи после тренировки разминать. А попроси Суворов — он бы и правда размял. Попроси Суворов, он бы и ножки перед ним раздвинул, да Кащей хоть сто, хоть две сотки готов поставить, малой бы ни секунды не сомневался, одно, что за понятия. Вова бы даже ставить на это не стал. И так знает, что ставка-то сыграет, стопроцентно. Знал, еще когда на новый год Туркин, перебрав, лежал у него под боком, мелкий совсем, развезло-то от пары стопок. Лежал, сопел тихо, спал уже почти, кудрями своими щекотал голую кожу. Володя тогда теплую руку положил в мягкие прядки и парень замер, будто в миг протрезвел. Аж дышать перестал. Сердце застучало погромче курантов, а руку убирать так не хотелось. Валерка как-то слишком быстро вырос, фигура становилась крепче от тренировок, мышцы всегда так красиво катались под кожей. Он даже заметно вытянулся на глазах у Вовы, давно обогнав старшего в росте. Может, из-за этого видеть каждый Кащеев мутный и влажный взгляд на бёдрах парня было странно и неправильно. Никита быстренько к Лере привык, взял под крылышко, а тот смотрел будто героя из книжки увидел, слушал какие-то истории его и даже из рук горячих брал стопку, опрокидывая и морщась под кащеев хриплый смех. Вове хотелось присмотреть за ними, боязно было будто, оставить Турбо на Кащея, как мышку с кошкой. Они проводили втроём всё больше времени, даже слишком много, гуляя вечерами, катаясь на машине никитиной до речки, у Адидаса дома валяясь на большом диване в гостиной, пока Кирилл с Дилей на даче. Маратку с собой забирали, а Володе отбрехаться удавалось: то он типа Кащею пошёл помогать линолеум стелить, то Вахе чинить жигуль. И срать бы, что жигуля у Зимы отродясь не было. Они тогда целую неделю могли вместе прожить, Адидас видик подключал, показывал какие-то боевики, Лерка смотрел так внимательно, серьёзно, улегшись на грудь Никиты, а тому откровенно насрать было, че там Шварцнегер на мутном выпуклом экранчике пыжится. Тупо смотрел вперёд, то и дело подпездывая что-то про сюжет и героя, а руки, будто так и надо, укладывал на валерину грудь. Тёплые ладони, широкие, сжимали, мяли, гладили, Кащею нравилось зажимать между пальцев его соски, поглаживать шершавыми подушечками, слегка тереть: — Какие же ты сиськи ахуенные отрастил для меня, Лер… — Я че тебе девка, за сиськи мять? — Такую красоту-то как не потрогать? — ладони сжимаются крепко, большие пальцы ложатся на соски, оглаживая по кругу, никитино дыхание за ухом щекотное, горячее, со вкусом водки и каких-то выебисто-дорогих и честно отжатых у какого-то дядечки сигарет. — Да, Кащей, блин, дай фильм посмотреть, — выебывался так, для вида, на самом деле прикрывая глаза, краснея до самых ушей, когда губы обветренные, как надо прижимались у основания шеи, слегка прихватывая теплую кожу. Вова всегда под фильмы засыпал, но сейчас глаза сами смотрели куда не надо, никак не соглашаясь вернуться к выпуклому мутному экрану телевизора. Взгляд скользил по никитиным ладоням под майкой турбо, его голым ногам и валериным приоткрытым губам, которые он все облизывал, не в силах успокоить сбивающееся дыхание. Оба будто пьяные, расслабленные, близко так. Вот кащеева нога поверх вовиной, локоть Туркина под боком, их дыхание, биение сердца прямо в ухо и хочется поверх никитиных рук положить свои, сжимая чужую крепкую грудь сильнее, как нужно, как Валере, скорее всего, понравится. Собственный организм предательски реагировал на то, как мягкие губы гуляли по сгоревшей вчера на речке коже. Никита даже не целовал, просто терся, прижимался, носом елозил за лериным ушком, а Вове так жарко из-за них становилось, хоть из собственной кожи вылазь. Ну, не из кожи, но из майки и трусов как минимум. Член натягивает светлую ткань семейников и Суворов накрывается покрывалом, скомканным под ногами, становится еще жарче. Самому себе хочется дать подзатыльник, а лучше Кащею. Оттаскать хорошенько за кудри, как котенка мордой натыкать, повторяя: «Нельзя, нельзя, нельзя!» А тому всё равно похуй будет, заулыбается, глазищами своими глядя: — Да ему нравится, смотри, чо ты, как мамка-то его? Ну, расслабься чутка, Вова, — и пихает под бок, будто бы ничего такого-то и не делал, будто не вылизывал сейчас пацаненку шею пол ночи, так, что тот дрожал весь, хватаясь за его и вовины руки. Не хотелось Суворову в такое тянуть Валеру. Не хотелось, чтоб тот понимал, как это, вечно думать, что увидят, поймут, заметят, понимать, что нихуя ни будущего, ни настоящего у всей этой возни нет, только сожаления потом и останутся, да косые, ебучие взгляды, как у них с Никитой. Этому-то похуй было, он выкрутится, найдет, что спиздеть. А Туркин ведется на его этот бесноватый поебательский флер. Валерка ведется на обоих, врезается как в столб на старом мопеде на всех скоростях. С Адидасом отношения ползли медленно, случайными долгими взглядами, неловкими прикосновениями, год, второй, а с Кащеем как в омут с головой, как только с тюрьмы вернулся. Образ его, какой-то сказочный, ненастоящий, мгновенно обрёл плоть, кровь и ехидную щербатую ухмылку. Никита, как потом его ближе узнал Турбо, сам звал к себе, обнимал за плечи, наливал водку, подначивая глотнуть всё залпом и гладил горячей ладонью по вихрастой макушке. А потом, на адидасово «Долбоеб ты, Некит», звонко Валеру в щеку чмокал, так же хитро улыбаясь. Все они трое были украдкой, по секрету, осторожно, пока никто не видит, за закрытыми дверями зажимались, под столом гуляли ладонями по чужим бёдрам. Вова, ещё не обожженный афганским огнём, не наевшийся песка и пороха, Кащей, вечно пьяный, ядовитый такой и развязный, оба тянули к себе Туркина как горящая лампочка глупого мотылька. Тянули так сильно, что руки один раз сами вниз прошлись по вовиным бедрам, цепляясь за карманы, ноги не держат так, что хочется на коленях перед ним валяться, и Туркин валяется, опускается плавно, глядя тягуче и снизу-вверх, руки не отцепляя, поглаживая по выступающим косточкам. Становится даже не стыдно, будто и правда его этому Никита научил, нихуя не стыдиться своих желаний. Губы прижимаются к чужому телу через грубую ткань, а Вова даже не отталкивает. Смотрит так ошалело, коснуться не осмеливается, так, что до боли хочется его руку положить на собственную макушку, чтоб схватил покрепче. Пальцы непослушно дрожат, справляясь с ремнем и ширинкой, в пустом животе только водка, запитая пивом, подлитым с кащеевой легкой руки. Ерш, получается. Суворов облокачивается спиной в стену, будто дом подпирая собой, когда влажное дыхание обдает чувствительную кожу. Оба не уверены, что вообще делают, оба продолжают. Точнее, Валера продолжает, а Суворов не препятствует, наконец вплетаясь пальцами в мягкие кудряшки. Сразу хочется потянуть на себя, глубже толкнуться, натыкаясь на эти болотные глаза, сразу понимая все никитины долгие взгляды и расширенные зрачки. Прогиб этот блядский, будто каждый день так делает, руки, сжимающие джинсовую ткань, будто, чтоб Вова не ушел, цепляющие под шлевки для ремня, прям как рыбка на крючок. Слишком хорошо для первого раза, Валера берет глубоко, хоть и давится сразу же, вылизывает, будто точно знает, где тронуть, где погладить, Адидас подумает об этом потом, когда в ушах кровь перестанет шуметь и в мозгах хоть что-то крутиться будет, кроме Лериного языка на его члене. Турбо губами прижимается, лижет под головкой, лицо всё пачкая в смазке и слюне. Бля, да Вова в жизни так не тек. Градус дает о себе знать, вот он уже толкается глубже в чужой горячий, так послушно широко открытый рот, сжимая кудряшки. Нет, не до боли, очень даже нежно, убирая со лба, приглаживая, жмурясь и запрокидывая назад голову. Пальцы кольцом смыкаются на основании члена, хуже, чем на горле, правда, кислород перекрывают, хочется заскулить и Суворову приходится до боли кусать губу, чтоб это реально не сделать. Турбо, как спецом издевается, сосет только головку, языком водит по уздечке, то надавливая кончиком, то целуя, опять заглатывает, постанывая слишком сладко и позволяя наконец кончить. Взгляд сползает по растрепанным кудрям на перепачканное спермой лицо и Валера облизывается, продолжая стоять перед ним на коленях. Это было ахуеть как зря. Очень хотелось, особенно после беленькой, особенно когда Турбо так губы облизывал и бедром к его бедру жался. А щас смотрит всё еще снизу-вверх глазищами своими, даже не очень о внешнем виде думая. Лицо вытирает футболкой. — Валер, а это ты щас… Ты больше водку пивом не запивай, — поднимает за плечи, случайно сжимая слишком сильно. Вова смотрит всё еще ошалевше, будто гонял на байке под двести и чуть в стену не вписался. Но пронесло же, пронесло. Туркин сам в ахуе от себя, его пошатывает и Адидас придерживает за талию, поближе прижимая. — Не понравилось? — Не, не, ты, — два зеленых болота затягивают всё сильнее, — охренеть, Валера… — Аха, Кащей тоже сказал… — Погоди, кто? Че? — Ничего. — Да он совсем охуел! — Он рассказывал просто, Вов, ну, про Люду там свою. — Ты пиздеть совсем не умеешь, Турбо, даже не начинай. Тем же днем Кащей, привычно прикрыв глаза и вздохнув, созерцал, как Вова, влетев в тренерскую и с грохотом захлопывая за собой несчастную дверь, завопившую всеми петлями, высказывал ему, какой он гандон. Отсутствующий взгляд куда-то мимо еще сильнее бесил Суворова: — Ты совсем сдурел, скажи мне?! Ты нахуя его трогаешь, он же совсем пацан еще! — нависает сверху, выжидающе глядя, но, не получая реакции, продолжает, выхватывая из никитиных рук бутылку, из которой он только-только собирался отпить, — еще чо с ним делал? — Вовочка, у тебя какие претензии, я не пойму? — Вот дурака не строй, мог бы его хотя бы просто подрочить уломать, раз так чесалось, — сел напротив, подвигая к себе табурет, глядя на то, как перед ним по довольному лицу ползет широкая зубастая улыбка, — чо ты ржошь? — Так он сам попросил. — А ты прямо отказать и не мог? Ладно он мелкий, ты-то какого хрена башку не включаешь? — Ты чего так завелся-то, Адидас? — на глаза попалась выправленная из штанов футболка и влажное пятно на джинсовой ткани, — о-о-о, Вовочка, вот это ты, конечно, гнида лицемерная. Значит трахаем нашего хорошего, маленького еще совсем, невинного Валерочку в рот, а потом ругаемся, что я делал то же самое? — захотелось двинуть кучерявому в челюсть, и уйти от дальнейшего разговора, который, как было видно по вскинутым бровям и ехидно поднятым уголкам губ, будет максимально ебучим. — А нахера ты вообще его этому научил? Будто вот он сам по приколу решил, а попробую-ка хуй пососать, все ж пацаны так делают! — Нихуя себе. У меня чо тут единственные в Казани курсы минетов? Быстро, недорого, эффективно? — Никита придвинулся ближе, похлопав по плечу Суворова, — записывайся, пока возможность есть, тебе пригодится. — Бля, Кащей, хватит ерничать, — почти выплевывая чужое имя, руку с плеча скидывают, отодвигаясь назад, — я тебе говорил, что по этому поводу думаю. Сраных восемнадцати лет бы хоть дождался. — Я чо, гадалка Аза, без пизды и глаза, знать, что ему понравится такое? — честно говоря, Кащей сразу понял, что Валере понравится чужой хуй за щекой. Ну не чужой, а его или Володи. Сразу, по покрасневшим щекам, понял, сжатым коленям, попыткам потрогать себя и мокрому пятну на домашних штанах, — Вов, расслабься, а… Ты сам-то вспомни, нам сколько было, когда ты мне в школьном туалете сосал после физры? — Ему ты так же пример показывал, чтоб не стремался? — Может быть и так. Тишина, Вова вздыхает, вытягивая из чужой пачки сигарету, прикуривая от тлеющего в никитиных пальцах бычка: — Блять. — Да ладно, ну не говори, что тебе не понравилось? Ахуенно сосет пацан, прям с детства с хуем вместо соски. И губы его эти… Мягкие, пухлые, пиздец… И… — Никита, завали ебало, — и Никита даже больше не спорит, но галочку мысленно ставит: «Можно». Тот же Никита пьяный, сидя в тренерской, наклонялся к валериному уху, спуская горячую ладонь на талию, что-то шептал на пробу, словами своими заползая в самую душу, сначала лишнего не позволял, но упивался ответной реакцией. Кащей всё видел, прекрасно видел и давал парнишке всё, что тот так жарко хотел. Как же ему нравилось чужое залитое румянцем личико, когда рука ложилась на бедро пьяного Валерки, когда тот залпом стопку опрокидывал и позволял себе кудрявую голову уронить на плечо старшего. Как сильно парню этого не хватало от Вовы, вечно далёкого такого, идеального, смелого, сильного и до одури правильного. Не хватало этих прикосновений, дыхания тёплого и влажного на коже, которым Кащей сейчас его шею ласкал, воркуя что-то за ушком про понятия и принципы. Как говорил о них, так в общем-то и насрать ему на них было. Валерка думал, что это очень неправильно. Но когда Никита его руку сжимал в своей, позволял на груди своей улечься и в рот совал скрученный косяк, становилось немного похуй. Постыдно и тайно похуй. Будто касались теперь эти правила всех, кроме тебя, пока ты тут, под кащеевым крылышком, будто отшить могут всех, кроме тебя. Только в глаза вовины потом взглянуть было стыдно. Смотришь и по рёбрам жар никитиных рук катается, пальцами каждую косточку считает, а хочется, чтоб руки были прохладные вовины. Перед Кащеем за такие мысли стыдно не было, он другой, и Валерка вечером опять оставался всех дольше в моталке, заходил привычно за десятый раз крашеную облезлую дверь, чтоб упасть на старый диванчик рядом, уже привычно голову сложить на крепкое плечо, мурлыча и устало расспросить о делах всяких, не вслушиваясь в хриплое воркование над своим ухом, стопку первую опрокинуть, заботливо вложенную в пальцы. Сразу тепло так в груди и в животе что-то вязкое скручивается приятно в самом низу от того, как его по боку оглаживают, поворачиваются, губами почти утыкаясь в кудрявый висок. Никита не про понятия, Никита про настоящее, постыдное, человеческое. С Кащеем почему-то никогда не было стыдно. Ни за что. Валера будто знал, что даже если он будет самым конченным пидором и вафлером, Никите будет похер. Он будет целовать его, даже зная, кто и сколько кончал в этот рот. Он сам грязный, сам уже давно не живёт по их понятиям, только использует их в своих целях, искажая и выворачивая как придётся. С Никитой было насрать на понятия, когда он в самое ухо говорил какой Туркин педик, как его хочется прямо в боксерке разложить на диване в тренерской и ебать раком при всех, чтоб ни одна гнида не пропустила, чтоб все смотрели, как это ахуенно. Щеки краснели, шея, уши, но стыдно не было. Когда руки скользили по телу, сжимали, лапали за грудь, будто он просто пьяная давалка на дискотеке, тянули и сжимали соски, было жарко, приятно, но не стыдно. С Кащеем любое говно казалось само собой разумеющимся, пить водку из его стакана, из его рта, курить самокрутку с его рук, вдыхать дым из его губ, слизывать с чужого языка вкус спирта, всё это было правильно. Кащей говорил, что это правильно и Валера верил. Так было проще, позволить чужим словам заглушить собственные мысли. С каждым поцелуем, с каждой той самой блядской улыбкой Туркин чувствовал, как внутри разливается что-то ядовитое и отравляющее, но нихуя сделать не мог, будто наркоту один раз пустил по вене и захочешь ещё, каким бы правильным и ровным пацаном ты не был. Привязанность эта кащеева хуже герыча, подкупает своей вседозволенностью, грязью, приятным покалыванием в кончиках пальцев и теплом, развивающимся внизу живота. Кащей ушел куда-то в самую ночь, темнота съела белые плечи и растрепанные немытые кудри, а Суворов сидел рядом, глубоко в своих мыслях, замерзший даже в теплом свитере. С Вовой всё было не так. Под внимательным взглядом было стыдно. Сейчас холодные руки гладили по волосам, зарываясь пальцами в кудрявые завитки и Валере хотелось расплакаться, как тупому мальчишке, наделавшему всяких глупостей. Чтоб его отругали, наказали, а потом пожалели и обняли, рассказали, как нужно, что делать и как всё исправить. Как всегда, направили, сказали «апорт», чтоб Валера точно знал куда и зачем бежать. Перед Суворовым хотелось быть лучше, хотелось быть правильным, как он. Ни разу не получалось. Ощущение рук на бёдрах и груди жгло стыдом под чужим взглядом, даже когда Вова целовал его, прижимая собой к дивану, рассматривал его лицо, целуя покрасневшие щеки. Будто это не Адидас делает, а он, Турбо, его заставил, испортил, заразил чем-то таким неправильным, что, на самом деле и без Валеры всегда в Вове было. Болезненно приятно и отчаянно страшно, когда Никита впервые целовал его при Адидасе, проверяя границы дозволенного, а потом поворачивал к Вове, сжимая рукой горячее от румянца лицо, чтоб и тот прижался к мокрым губам, смешивая во рту Туркина их слюну. С ним всё было запретным, тайным, случайным, как наваждение. Вова отталкивал, убегал, выбрасывал, а Кащей подбирал. В тот раз не оттолкнул. Стрельнул глазами злобно в Кащея и к чужим губам прижался своими, почти больно хватая из его рук Валеру. Странно, страшно, будто надо, чтоб за ручку подержали, по тому что получаешь наконец то, что даже представлять себе было стыдно. Турбо же правда даже ни разу не дрочил на Адидаса, не смог бы потом в глаза смотреть, это будто на икону наяривать прямо на исповеди. За плечом вовиным Кащей опрокидывает в рот еще стопку, пьяно за ними наблюдая, подмигивает Валере и тот жмурится, руку протягивает, хватаясь за никитину ладонь. И руку сразу же начинают целовать, мокро прижимаясь, держа за запястье, давая пальцами в рот скользнуть. Кащей придвигается, укладывая голову на чужое плечо, целует ручку валерину, обхватив Вову поперек живота, гладя по бедрам, заползая пальцами под одежду, так же уверенно и лерины руки укладывая на чужое тело. Пальцы мокрые от слюны и водки, Турбо скулит в вовин рот, под ладошкой ощущая крепкий живот, дорожку волос от пупка, сам соображает, трогает, пока дают, гладит, вызывая широкую кащееву улыбку. Конечно, Суворов тогда любые попытки заплыть за буйки пресекал, чуть ли не за волосы оттягивая Кащея, больно давая по рукам, когда пальцы лезли туда, куда не надо. Но вот Турбо считал, что надо, очень надо и очень хотелось. Но послушаться Вову тоже хотелось. А Никите просто прикольно было поиграть по его правилам, подразнить Валеру. Оба тогда ласкали его всеми возможными способами, все плечи, грудь, живот Туркина были зацелованы, вылизаны, залюблены, губы почти болели от пьяных и долгих поцелуев. Вова бережный такой, на вечерок позволяя себе не выебываться, попуститься, будто опять как в сраном 9 классе башка пустая и дурная, а от чужих рук так ахуенно хорошо. Кащей все порывался будто с ног до головы Валеру вылизать, со всей силы борясь с желанием впиться в него, как голодная дворовая псина в свежее мясо. Сверлил зрачками своими черными, расширившимися сильнее, чем от любой дури, все заткнуться не мог, несвязно бормоча, какой ахуенный он и как он его драть будет круглые сутки, как только ему восемнадцать стукнет. А потом добавлял, что может и просто, пока Вовчик не видит, и сразу же получал звонкий подзатыльник. Простая дрочка друг другу, но и то было у Валеры в первый раз. В первый раз и сразу с двумя старшими, в прокуренной каморке в их моталке, под кащеевы нашептывания на ушко, просьбы постонать, погладить себя, потрогать вот тут, Вову поцеловать, кончить для них. А теперь Валера всё-таки тут, в деревне у черта на рогах, с кащеевой подачки в тепле, под курткой, рядом с горячей печкой. Тянет Вову ближе, обхватывая острое лицо ладонями, оглаживая пальцами скулы. Говорить страшно, больно, будто рот зашили. Взгляд напротив пустой и печальный, подернутый уже исчезающим страхом. Глаза блестят и Турбо хочется исчезнуть прямо сейчас. Адидас ахуенно перепугался за него. Никиту вот отругал почти что за просто так, что недоследил, упустил, потерял его. А тот за собой-то щас дай бог доследит. Он ведь Туркина ему никогда не доверял, пусть тот и взрослый мальчик, слишком вспыльчивый, слишком ведомый, слишком упрямый и увлекающийся. Такие всегда могли делов наделать, да таких, что хер расхлебаешь. А Никита его не останавливал, только подначивал сильнее, все эти его черты обострял, чтоб потом наслаждаться этой неуемной, сносящей всё перед собой энергией. И сейчас, пока Валера про всю эту дурь с монастырем рассказывал, дрожа, сбиваясь, кутаясь в одеяло в кащеевых руках, хоть бы раз возразил, сука. Валера с ним всегда какой-то сумасшедший, вмазанный, даже взгляд меняется, ебанутым таким становится, будто топь непроходная, в которую ступишь и точно увязнешь надолго. Кристально едкий, как селитра, Туркин и всё вокруг мог сделать таким же непроходимым. Как одна из сильнейших зависимостей, как главная слабость, этим он нравился, наверно, Никите. Суворов почти ненавидел Кащея за это. Он сам был как эта сраная грязь, которую пускают по венам. Слишком на эмоциях, слишком много. Не такой, как Валера. Не бил по мозгам, а отравлял понемногу, от кончиков пальцев и к сердцу. Узкие дребезжащие зрачки отражаются в собственных, ебальник его упитый, это не то, что должно быть рядом с Валерой. Не то, чем он должен портить свою жизнь. Да и Вова не обосрись как сильно лучше. Он это понимал, плохо, что Туркин — нет. Бегал с ними, в глаза так преданно заглядывал всегда, еще когда мелкий был. Кащей-то только улыбался на это, гонял пацана по началу, проверял, на что тот способен, да и отпускать от себя был не намерен. А Володя его боялся. Преданности его, безусловности этой, готовности на любую хуйню. Кащей же первый его поцеловал, совсем убуханый, проверял, всё ли ему можно и получил вполне однозначный ответ. Весь вечер на ушко пел, как был уверен, что Лерка вафлерша, что сразу по нему видно. Какой он пидор. Говорил, трогал, целовал в шею. Хотел бы Адидас, чтоб это случалось? Однозначно, нет. Помешал ли он Никите? Тоже нет. Рядом сидел, смотрел на эти краснющие щеки, глаза зеленые огроменные, полные страха и какого-то загнанного удовольствия. Суворов эту преданность не принимал, зато Кащей принял с удовольствием, чего ж отказываться. Ему приятно быть последней инстанцией. Хоть для кого-то. Турбо не раз помогал ему добраться домой бухому или объебанному, чуть ли не на себе тащил, не раз даже откачивал сам как мог, умывал потом всего обблеваного, даже не брезгал поцеловать потом. Терпел его выходки, хотя мог и двинуть в обратную, если что, но не уходил как Адидас, оставался, терпел. Он мог орать на Никиту, обижаться, дуться, но никогда не уходил, как бы дерьмово тот ни вел себя. Еще и правилам всегда следовал как священному, блять, писанию. Послушный, хороший, готовый хвостом вилять, когда его хвалишь. Кащею он и блядскую свою натуру показал. Тот взгляд, после которого к ногам Валеры летели все цацки, шубы, деньги, сладости, любил он всякие ебучие конфеты, особенно которые у нас тут хрен достанешь, баунти- хуяунти, что хочешь. А Адидас со стороны смотрел, думал, много думал, пока Никита в лепешку разбиться был готов, лишь бы ту шоколадочку из рекламы привезти. Валерка по-своему умудрялся манипулировать, наверно и сам не замечал за собой это, крутил ими, на самом деле, как хотел. Володя сложнее велся, не сразу, а вот Никиту пальчиком помани, выгни бровь и наслаждайся. Конечно, делал вид, что хвалит его так, ухмылялся, бросая «Ебать я расщедрился, потом отработаешь, Леруся», на самом деле обожал смотреть, как Турбо пальцы облизывает, карамельки за щекой катает, сгуху прямо из банки пьет, пачкая ей лицо. Баловал его Кащей, часто к себе домой утаскивал, а Туркин и рад у себя не ночевать, не слушать постоянные крики, погромы, не так, чтоб в этой квартире было сильно лучше, но хоть спокойнее. Лежали в кащеевой прокуренной спальне. Простыни мятые все, пододеяльник прожженный сигаретным пеплом, окна так же как в кухне заклеенные и чашка от чая пустая на полу. — Ты, если я помру или ещё чо, поближе к Вове держись, он не бросит тебя ни за что. Не смотри, что выебывается там, из него актёр как из меня балерина, я то вижу всё. — А ты чего в гроб собрался? — пальцы тёплые пробегаются по животу вверх и Никита ловит широкую валерину ладонь. — С детства так казалось, что умру рано очень. — Херню какую несёшь… Пить меньше надо. — Ну так, Господь же забирает лучших из нас. Это вам ещё жить да жить, — смеётся с того как Валера подвис, анализируя фразу, а потом ещё громче ржать начинает, когда тот кидается в бока тыкать, локтями толкаться возмущённо, пытаясь ладошкой по лбу дать, прыская тоже сквозь зубы и валясь в итоге сверху в раскинутые руки, чтоб к груди прижали покрепче. А потом Адидас уехал. По весеннему призыву, воевать в Афган. Никому, сука, ничего не сказал, иначе бы отговаривать стали. Даже Кащей узнал это только в ночь перед поездом. Валера тогда дома остался, за отцом пьяным последить, чтоб не барагозил, а Вова к Никите пошёл. Уже на рассвете сидели, передавая друг другу сигарету, молчали под птичий свист из колючих кустов барбариса. Суворов, вечно замёрзший, грелся под чужой рукой, совсем шепотом сказал в самое ухо, как что-то повседневное, что каждый день говоришь, а Кащей чуть с табуретки с ним вместе не свалился. Все три часа до поезда психовал, почти из квартиры Вову выпихивал, даже тронуть себя не позволял, угрожая кабину снести сразу же. Только последние минут десять в прихожке сам подошел, обнял крепко, чуть ли не до хруста костей, лицом зарываясь в ворот колючего свитера: — Сдохнуть там не вздумай, Валера расстроится.