Топи котят

Мошки и мотыльки кружили вокруг свечки, когда Валера решился подсесть ближе, обнимая и утыкаясь своей вихрастой макушкой в вовино плечо. Суворов аккуратно притянул его ближе, обхватывая руками в ответ. Когда Турбо улёгся на его колени, Вове всё же пришлось посмотреть на него, отдирая взгляд от грязных досок, по которым были размазаны уже сухие бордовые пятна. Пару дней назад ночью кровь носом шла у Никиты, а утром Туркин протереть попытался, но только хуже сделал. У Кащея тогда температура нисхуя поднялась. Ну, понятно потом стало, не совсем нисхуя, таблеток дали каких-то, че там в машине нашлось и, вроде, хрен с ним, жить будет, уснул под утро. Грязные пятна сменяют зелёные валерины глаза, веки розовые, прав Никита, плакса он та ещё. Улыбается, поймав чужой взгляд, гладит по щеке, играет в свои гляделки как всегда: — Вов, че вы распсиховались так? Я ж не сахарный, от купания в речке не растаю. Ответить ничего не получается, слова встают комом в горле, будто даже не свои, кащеевы, каждая буковка, которую Вова от него слышал. Во рту, на языке Кащей с его гнилым ядовитым базаром, а перед глазами Валера, хороший, улыбчивый, всё ещё доверчивый такой Валера, который будто и не знает, с какими мудаками связался. Вот он приподнимается осторожно, мягкими губами прижимается к уголку вовиного рта, глаза прикрывает. Целует так нежно, как Никита никогда не целовал, носом тычется в щеку и смеётся тихо, когда обнимают его еще крепче. Тепло-тепло с ним, даже когда валерино тело никак не может отогреться после купания в ледяной воде, иногда прошивая все мышцы дрожью, с ним всё равно тепло. Он будто и есть тепло, светлое и пылкое. — Ты бы остался лучше до утра с нами, а потом бы вместе сходили. — А ты бы не пошел. Хочется возразить, но Туркин прав, не пошел бы. Сказал бы, что глупости какие-то, молитвы эти, Николай, блять, Чудотворец. Тело чужое в руках расслабленное, податливое, Турбо всегда с ним такой, будто меняется, легко краснеет, взгляд отводит, никогда себя так с Кащеем не вёл. С ним он как торнадо, сам на колени залезет, хватает за лицо, целует, подначивая, споря, а с Вовой будто всегда ждет команды, даже хвостом вильнуть без спроса не смеет. Вот ладони Суворова проходятся по плечам, перетекают на спину, губы прижимаются к мягкой щеке, чмокает в нос, в губы, теперь можно. Валера сам притягивает его ближе, языком проводит между губ, слегка прикусывает, позволяя чужому языку скользнуть в свой рот, хочется застонать, хочется себя гладить вовиными руками, он неосознанно жмется ближе, укладывая свои руки на крепкую грудь, сердце под ладонями бьется гулко. Нога всё еще болит как-то мерзко, поднывает будто, и Адидас осторожно укладывает на жесткий диван, будто чувствует это, наклоняется ниже, кончиками пальцев касаясь кожи, целует лодыжку, потом повыше, гладит до колена. В голове шумит от его рук на теле. Это будто запретно всё, неправильно и от этого еще более трепетно. Будто они всё еще от пацанов прячутся, зажимаясь где-то, прислушиваясь к каждому шороху за дверью. Губы вовины проходятся по бедрам до самого живота, он всё еще осторожно поглаживает поврежденную ногу и Турбо смелеет, запуская пальцы в его короткие пшеничные волосы. С ним всё по-другому, всё не так, как с Никитой. Губы мягкими касаниями оставляют аккуратные такие поцелуи, усы щекотно колют кожу, пока прохладные ладони стягивают ниже с Валеры кащеевы трусы и забираются под свитер. Мурашки бегут по коже. С Володей всегда молчаливо и будто страшно нарушить эту тишину. Это всегда делал Кащей, а без него как-то и неуместно что-то спизднуть. Без него говорят взгляды, движения, валерино сбитое дыхание. Он прогибается под руками, поджимает пальцы на ногах, когда Адидас под диванной подушкой находит полупустую алюминиевую баночку, смазывая пальцы. Хочется спрятаться в валериных вздохах, заглушить его голосом и поскуливаниями свои мысли, поменять голос кащеев в голове на тихие стоны через прикушенные губы. Туркин как всегда всё понимает, даже больше, чем ему стоило бы. Тянет к себе, всё глядя в глаза, руку вовину направляет между своих бедер, балдея от чужого веса на себе. Всё будто в мороке каком-то, не здесь и не сейчас, слишком невесомо, стихийно. Пальцы влажные внутри, язык со вкусом несладкого чая и сигарет во рту, тело само ведет как надо, покачиваясь, ерзая. Валера согревается в руках Вовы, щеки розовеют, будто возвращая обратно в мир живых из этой речки, из кащеева царства, румянец растекается по груди, когда колючие поцелуи осыпают ключицы, острый кадык, изгиб шеи: — Ты такой красивый, Валер, ты ахренеть какой красивый, — дыхание сбивается, когда щиколотки смыкаются на пояснице, требовательно прижимая ближе, непослушные руки еле справляются с армейским ремнем, чтоб обоим наконец стало так невыносимо жарко, что кожа, кажется, скоро плавиться начнет на скрученных от возбуждения мышцах, — я бы с тобой куда хочешь пошел, не убегай больше только… Мы ж без тебя… Мы не сможем без тебя… Все путается и ускользает из головы, Турбо гладит по затылку, прижимая к своей груди, обнимает за голову, и вокруг исчезают все звуки, кроме громких частых ударов его сердца. Он крепко сжимает теплыми бедрами, притягивая к себе ближе, исчезают все проблемы, фокус сужается до вычерченных ключиц и твердых сосков. До кащеева одеколона на валериной шее, свежих отметин его зубов и губ. Движения становятся тягучими и медленными, глубокими, Валера — это как есть дорогие импортные конфеты или курить последнюю, чувствуя покалывание в кончиках пальцев. Мягкие губы прижимаются к холодному виску, выдохи смешиваются, расплываясь тихими стонами, руки ползут по ребрам, горячему животу, плечам, останавливаются на груди, чтоб сжимать, покручивать соски, оглаживать пальцами. Адидасу кажется, что себя одного не хватает, чтоб отдать столько нежности, сколько ее Туркин заслужил, не хватает двух рук, одних губ, нужно намного больше, намного глубже и горячее, раствориться в нем, забыться, и это его самая тяжелая наркота. Это зависимость, от которой приходилось бегать все эти годы, как вещества, с которыми невозможно завязать, с них невозможно соскочить. Турбо чуть выгибается под приятной тяжестью чужого тела, подается навстречу бедрами, сам ускоряет темп, нетерпеливо ерзая, широкие ладони проходятся по спине, останавливаясь в коротких волосах на затылке, гладят, сжимают, чуть царапают кожу. Все ограничители срывает и хочется вести себя как ебучее животное, вгрызаться в мясо, лизать языком, рычать, а потом извиняться, извиняться, еще извиняться, только чтоб продолжить, теряя мысли и ощущение реальности, проваливаться в это тепло, запах влажной кожи, кудрявых волос. Забыть, что правильно, что лучше, теряя связь с миром, понятия и принципы все забывая, будто и нет их. Есть только Валерин подтянутый живот, горячие бедра, мягкие покрасневшие щеки, покрытые поцелуями. Туркин улыбается, закусывая губы, сорвано стонет, тихо повторяя его имя, зарывается носом в колючие волосы, его член трется о вовин свитер, пачкая их предэякулятом, руки прижимают их ближе друг к другу, а щиколотки упираются в мокрую поясницу, не давая выйти из разгоряченно-напряженного тела. Надо осторожнее, надо нежнее, но крышу сносит напрочь, и Суворов понимает каждое слово Кащея, каждый его взгляд, каждый намек. Чужие мысли заполняют мозг, доползая от лобных долей в мозжечок, не такие уж они, оказывается, и чужие. Одни на двоих. Как Валера. Он короткими ногтями своими проводит по спине, жмурясь и выстанывая громче, совсем по-другому, не как зажимаясь в уголке моталки, расслабленно, протяжно, сладко, как нуга в импортных конфетах, как леденцы за щекой и как чужая слюна со вкусом водки на языке. Турбо дрожит в руках, не стесняясь уже просит быстрее, поскуливает, хнычет, закусывая блядски покрасневшие губы, чтоб скорее догнать искорки, разливающиеся под зажмуренными веками. Мышцы сокращаются, заставляя прижать к себе всеми конечностями, поймать в тисках своего удовольствия, обмякнуть в володиных руках, отдаваясь до последней капельки. Перед глазами всё белеет у обоих и Вове не хочется думать о чистоте одежды, внешнем виде, опрятности, о том, что подумают пацаны, как Турбо потом привести себя в порядок, в голове распахиваются только болотные глаза за русыми ресницами, позволяя наконец догнаться, отпустить себя, кончая глубоко, не отпуская и не отстраняясь. Вот он, Вова Суворов, единственный из них настоящий нарик с самой постыдной и крепкой зависимостью. Грудь под щекой плавно вздымается, валерины мышцы подрагивают под руками, пока тот тяжело дышит через приоткрытые губы. Это ведь торкает сильнее чем желтый клей в пакете, лучше, чем хмурый, пиздаче любых опиатов или винта? Надо спросить у Никиты и услышать очевидный ответ. Адидас осторожно укладывается рядом, отпустить Валерку никак не получается, будто руки к его коже сами приклеиваются, а сам он, улыбаясь, боком прижимается крепче. Его закусанные губы и влажно блестящие глаза, разведенные ноги и раскрасневшаяся грудь, всё это за дверью тренерской, для Кащея, пьяного, совсем дикого, без понятий и принципов, вот такой Валера, по-блядски невинный, настоящий, он хуже черняшки, Вова мысленно посылает Никиту и признает это всё. Как только Суворов прикрывает глаза, становится стыдно за чужие мысли в своей голосе, настолько знакомые и понятные, что внутренний голос становится хриплым и прокуренным. Комнату медленно проглатывает темнота, укутывая собой валерины плечи. Чуть отдышавшись, Турбо лыбится хитрюще во весь рот, всматривается в лицо напротив: — Серьезно всё это говорил? — Серьезнее некуда. — Так уж не сможете без меня? — свечка на тумбочке почти догорела, а Валера, щурясь как-то по-лисьи, устроился под боком, греясь о Вову. — Куда нам без тебя-то? — пальцы зарываются в спутанные лохматые кудри, Вова гладит осторожно, прям как кошку. — Ну, с тобой Кащей… — Тоже мне, утешение, этого без тебя я бы через дня два пристрелил нахрен, чтоб не мучился. В основном я. — Вов, ну не надо так, он же старается, — от чего-то стало обидно за Никиту. Турбо понимал, что для Адидаса он сейчас как чужой человек, совсем незнакомый. Он не был с ними, он не видел, что тут творилось эти два года. Он не видел, из какого дерьма иногда Кащей вытаскивал Универсам и особенно его, Турбо, то чуть ли не с пистолетным дулом у лба допездываясь за его горячую голову и вспыльчивую взрывную натуру, то собственные кулаки сбивая за валерин длинный язык и несдержанность. — Старается? Проблем создать, когда и так всё в заднице, или что? — Проблем или нет, но мы сейчас в его доме всё-таки и приехали сюда на его машине. Суворов не чувствует себя в долгу за это, не для него это всё сделано, не ради него, не ради его жизни и уж никак не из любви к нему. Ему кажется, что этого нового Кащея он видит насквозь, всю его пропитую душу. Но везти их до архангельской области еще и под аккомпанемент героиновой ломки будто бы не совсем вяжется с тем образом уебана, который поселился в вовиной голове, как только щербатая улыбка расцвела на знакомом лице прямо под курносым носом. — Что он с старой машиной сделал, кстати? — совершенно неуместный вопрос на самую неважную тему. Будто его на самом деле ебет, куда Никита дел этот раздолбанный ИЖ. — Разбил вроде… Не важно. Зря ты так с ним. Он же не такой долбоеб, как тебе кажется. И не нарик пока что. — Пока, что. Я не понимаю, что у него в башке было. — Да Кащей сам не понимает, наверное. Ты дай ему шанс, ну, себе дай время узнать его опять. За эти два года дохрена всего случилось, — Турбо опять видит перед собой обгашенного Кащея, совершенно разбитого, с отсутствующим остекленелым взглядом. Он почти неделю не решался к нему зайти, а когда собрался все же, пришел, думая, что поддержит, поможет, сам разревелся у нихуя не понимающего Никиты на груди. Так же, как когда Вова уехал. Когда горечь и злость хлестали так, что фляга свистела как вскипевший чайник, а Кащей терпеливо ждал, позволяя разнести пол квартиры, побить тарелки, стол опрокинуть, оставить ту вмятину на холодильнике. Ждал и потом, когда заключенный в кольцо рук Валера лупил кулаками по спине, выл и кусал от отчаяния его плечо. А потом они вместе читали списки погибших, просматривали вдвоем, надеясь не увидеть на «С» знакомую фамилию, — тяжело было, когда ты уехал. Но, он, знаешь… Он рядом был, всё-таки. И сейчас рядом. — Если не уехал уже… — Не, проорется, отпинает деревья, перебесится и придет. — Он-то? Сам придет? Кащей? — Вова нервно хохотнул, — он же ненавидит меня, Валер. Нахера ему вот это всё? — всё казалось ненадежным, даже собственные мысли теперь. Никита же не может его не ненавидеть? После того, как Адидас первый ударил его, первый сплюнул, даже в глаза не глядя. Ну ведь не может, да? А сам Вова может? — Ты б поговорил с ним нормально. Вы же с твоего приезда даже вдвоем не остались ни разу, шарахались друг друга как чумных, пока с Пальто там разбирались. — Я бы не шарахался, если б кто-то не вел себя как вредная пизда. — Ну так и ты такой же… — Лер… — Да вы всегда были одинаково упертыми, что два года назад, что сейчас… Ты ж его знаешь. Ну начни первый, хотя бы ради меня, а. Ответ Туркин не получит, долго рассматривая так хорошо знакомые карие глаза. Вова был потерян, прижимал крепко, возвращаясь в объятия своих мыслей из валериных рук. Это место заставляло вспомнить и подумать все мысли, которые были отложены на потом в Казани, пока Суворов прятался по подвалам, оглядывался, почти пробегая подворотню, боялся в собственном доме появиться. Он совсем потерялся, бегая по казанским промерзшим улицам, наблюдая, как всё, что должно было стоять веками, рушится прямо на глазах, рассыпаясь под подошвами старых кроссовок. Страх, сомнения, разочарование — всё пряталось надежно от Маратки, Турбо, пацанов, семьи в закрытом на ключ сейфе, но не укрывалось от одной косой скотины с отмычками. А знает он, узнает и Туркин. Слушая пьяные истерики, отрешенные рассказы и размышления на кухне, он всё запоминал, обрабатывая чужие заживающие уже раны, меняя повязки, замазывая йодом гематомы, стараясь игнорировать шипение и упреки, отлетающие от оскорбленного кащеева самолюбия. Валера понимал, что Адидасу нужно было то, что есть у Никиты. Его знакомства, связи, информация. Умение иногда подлизать, напиздеть, заболтать, отбрехаться. Не хватало этого Вове. А Кащею не хватало этого огня в глазах, пылкости, правильности, этого образа, который у всех пацанят горел в сердце под свитером. За ним хотели идти, а за Кащеем идти приходилось, если пропасть совсем не хочешь. Вместе они так хорошо дополняли, двигали друг друга вперёд. Так иногда хотелось, чтоб всё в Универсаме было как тогда, когда Никита только-только срок отмотал и они с Суворовым вместе решали все дела. Сейчас это вместе выглядит как дружба кошки с собакой, а тогда вполне уживались. Вова вёл пацанов на кащеевы мутки, вместе проворачивал делюги, и общак пополнялся не на одну сотку. Даже скорлупе неплохо перепадало. И Валерка после таких замутов мчался со своей долей в магазин, купить чего-то сладкого наконец. Ему, конечно, любые конфеты, сосалки, батончики мог подогнать Кащей, но пока дождёшься, когда старший допрет, что ему именно надо, слюной изойдешься. Честно говоря, Никита уже самое вкусное и желанное ему подогнал, вон оно, стоит, курит, на Кащея глядит ястребом, всем видом показывая, как не одобряет такой подход. Турбо и сам не одобрял, но раз Вова согласился, хрен с ним, можно. Да и карамелька за щекой так сладко каталась туда сюда, заставляя простить Кащею его поганые методы. — Неправильно это, Никит, — на правильность, если быть откровенным было насрать. Вову больше раздражала самоуверенность, с которой Кащей впутывал во все это парней, навязывая какие-то зоновские замуты, будто всё он на свете знает, всё понял уже и всё-то ему можно. — Да, и хуй с ним, — приближается к самому уху, — ты поменьше пизди и никто ничо не прохавает. — Не по-пацански так. — Адидас, ну не нуди, ты денег по-пацански много не заработаешь, так и будете бегать школьников на мелочь трясти. Это не дело. — А, вот так людей наебывать дело типа? — Да. Ты не боись, нас мои пацаны прикроют. Это уровень-то другой, сечешь? Нам расти надо. — «Твои» пацаны? И че за резкая в тебе тяга к развитию проснулась? — Да мы с Жёлтым тут говорили… — С кем, с кем? — Да с Вадимом. Знаешь, иногда приятно с умными людьми пообщаться, которые понимают, как дела делаются. — Ну-ну, — Суворов закатил глаза, в очередной раз улавливая от Никиты Имя Желтухина. Нашелся, блять, светоч. И серьезный, и толковый, так уж охотно Никитка к нему бегал, засиживался и приходил пьянющий. — Может я к Домбыту пришьюсь, Володя, у Желтухина хоть твой героизм вот этот вот в сраке не играет, и мозги на месте. Ну, чо за херня, ты мне скажи? Не правильно, не правильно, блять, — как же Вову бесило, когда он начинал так вот кривляться, завышая голос и выпячивая губы, слишком близко подходя, чуть ли не носом в нос тычась, — уйду я от вас, Володя, упустишь такое сокровище. — Да ради бога, бриллиант тридцать пять карат, кто держит-то? Тоже, вот, женюсь и до свидания… — Щетку только эту свою сраную с ебальника сбрей, кому ты с ней нужен-то такой? Валера не отражал, о чем они вообще спорят, рассматривая, как Кащей держал Суворова за локти, улыбаясь во всю рожу, пока тот по-лисьи щурился, тыча ему пальцем в грудь. Отвлечься заставил внезапный вопрос и две пары глаз, устремленные на его растерянный ебальник: — Валер, ну ты вот скажи, тебе нравится, нет? — Мне? Да, очень, — что ему нравится? Хер его знает. Но, как выяснилось, очень. — Да ты гонишь, Туркин? Сам мне жаловался, что его усы тараканьи тебе колются пиздец. Ебать ты диверсант… — А ну… Ну ему идет очень даже… Знаешь, так, типа? Мужественно очень? — честно говоря, Валера просто привык. Он отродясь бритого Адидаса не видел, по-этому принимал щетку над верхней губой как должное, как-то, что земля круглая, а снег холодный. Кащей наоборот его это стиливое решение не переваривал. Когда его посадили, Володя был таким красивым пацаном с тонкими пальцами, острыми скулами, бритый, стройный, как веточки ивовые, а через пять лет на вокзале его встретил какой-то усатый чувак с батиной кассеты с порнухой. Никита тогда до последнего не хотел соглашаться с тем, что вот этот усатый парень реально Вова. Думал, уговаривал себя, ну просто похож, да, идет ко мне зачем-то… А нет, блять, реально он… Прости господи. — А-а-а-а, мужественно? Слушай, может мне тогда тоже отрастить усы-то? Чо как девка хожу, да? — Нет! Блин, Кащей, ну у тебя еб… лицо, то есть, ну, вообще не для усов. Ну, ты с ними будешь как этот, будто в подворотне маленьких девочек в свою тачку на конфетки заманиваешь… — Чего? — Адидас рядом уже откровенно ржал, не стараясь это скрывать, пока растерянный Туркин думал, как отменить эту опцию появления растительности на никитином лице. Распсихуется же, реально бриться перестанет. — Никит, ну тебе так вот, как щас, очень хорошо! — Ты знаешь, как ты близок к тому, чтоб тебе щас в фанеру прописали, Лерусь? — За усы, блин??? — За запрет усов, — Володя тихо угарал, стараясь звучать серьезно, шипя от смеха в кащеево плечо. Теперь в тишине всё это кажется каким-то далеким сном, когда всё было хорошо и трава была зеленее. Вовины пальцы в волосах поглаживают так приятно, почти баюкая, будто это и правда сейчас Туркину снится, будто этого никогда и не было. Теперь только скупые взгляды, володины холодные глаза и кащеева обреченная улыбка. Хочется выть из-за них или как девочки куколок пластиковых тыкать мордой дуг в друга и орать, чтоб вести себя как долбоебы перестали. Валера верит, что Никита сейчас вернется, что они правда поговорят и всё будет как раньше. Будто у этого разваливающегося домика и этой деревеньки у черта на рогах есть возможность стать для них троих новым домом, стереть всё прошлое, в котором они успели накосячить. Он вернется и не будет больше ударов по любимой щербатой роже, не будет срока за убийство, залога в изоляторе за подброшенный пистолет и дырок этих на сгибе локтя тоже не будет. В вовиных руках хорошо и спокойно, Турбо верит своим мыслям, опять ощущая себя полным этой ебанутой решимости. А когда Кащей возвращается, ставя у дверей большую канистру бензина, Валера сразу взглядом прилипает к свежим ранам на теле, куче царапин болезненных и забинтованному боку. Синяки его эти уже пожелтевшие на рёбрах и животе. И так Валере хочется их все целовать, сто раз извиняясь. А вот Вова подходит, безошибочно все понимая, хватает за челюсть как кобылу, в глаза смотрит, в зрачки эти на пол лица: — Вот блять… — Ниче не говори, — головой мотает, заставляя отпустить, жмурится, будто стараясь скрыть следы своей слабости. — Тебе хоть лучше стало? — Вообще нет. Никиту уже немного отпускало, возвращая в тело ломоту, какое-то тупое першение в горле и боль в лимфоузлах, надоедливую тошноту и слабость. Прошло часа два или три, уже светало за окном. Беготня по лесу, к сожалению, помнилась неестественно отчётливо, болезненно, будто не обычный бред. Яркие свежие царапины и раны на коже намекали, что на галюны тут не спихнешь. Хотя пару раз Никита случайно расцарапывал себе все руки, а потом Туркин лечил его, заматывая под бинтами компрессы с гепариновой мазью. Никита сглотнул, когда Турбо, переведя взгляд с Володи на него, осторожно подошёл, взяв своими руками его руки, осмотрел сгиб локтя, осторожно пальцами провёл по коже, заставляя Никиту поджать губы. — Да нечем мне тут, Валер… Было бы чем, я бы тогда ещё поставился. — Верю… — взгляд невыносимо грустный, но Валера всё же заключает Кащея в объятия, стискивая со всей силы, будто он навсегда мог уйти, даже о куче новых царапин забыв, тот терпит, обвивая руками крепкий торс, носом утыкается в валерину шею. Хочется спустить руки ниже, погладить по спине, сжать за задницу. Еще сильнее хочется увезти его отсюда, закрыться от всего мира в своей маленькой прокуренной хате и хоть всю ночь доказывать Туркину, что он не нарик и не колется. Всю ночь вдалбливать в Валерину голову эту информацию, и его самого в скрипучий старый матрас. Но Лера целует в макушку так аккуратно, прижимаясь губами к волосам и Никита тоже только поглаживает чужие лопатки, ощущаю под пальцами нервную дрожь. Захотелось рассказать всё, что было, Турбо. До самой мельчайшей подробности, до каждого слова, звука, которые помнились, как только что прочитанная книжка. Как страшилка из детства, рассказанная на ночь и нахуй лишившая сна на недели вперед. Хотелось взять за руки и говорить, что веришь ему, про церковь, про Айгуль, про всё веришь. Кащей слишком сильно стискивает чужое тело в руках и уши задевает тяжелый вздох, вовина руки ложится на плечо и хватка слабеет. — Ты подрался что ли с кем-то? — Туркин так о своей ноге больной забывает, сразу цепляясь за каждую новую царапину на светлой коже. — С шакалами и каракалами, судя по виду… — Володя обходит Никиту, осматривая глубокие длинные царапины по телу, синяки на руках, боках и ребрах, — с ментом подрался? — Нет, он бензу дал, сказал, какой-то запас на всякий пожарный был. Валить сказал отсюда уже, отпуск у него там скоро или чо-то такое. Может и уволиться после вашего рандеву в могилке решил, а, Вов? — Мне показалось, мы хорошо провели время. Суворов вздохнул, цепляясь взглядом за кащееву улыбку, обхватывает их двоих, носом утыкаясь в валерин висок. Кащей напротив выглядит неестественно искренним и почему-то обреченно-смирившимся, переломанный будто, глядя глаза в глаза, прижимается губами ко лбу Турбо, целует невесомо, всё глядя на Вову.