Легенда Карельского перешейка

Уходя в седую северную ночь вместе со всей их честной компанией, Яков наконец-то почувствовал, как к нему возвращаются утерянные было спокойствие и уверенность. Что бы не сулил им новый день, но сегодня — пускай на время, — удалось вырвать Колю из когтей и Гофмана, и Данишевского. Облегченно выдохнув, Яков обратил свое внимание к державшемуся рядом с ним юноше: — Как устроились на новом месте, Коля? Длинные черные ресницы чуть дрогнули, раскрывшись над хрустальными глазами, и Яков едва не подавился своим собственным сердцем. Хотелось… хотелось чего-то несусветного и дикого: гадания, обрядов, прыжков через костер; хотелось сейчас и прямо здесь прижать его к себе, укрыть собой от всех тревог и бед, и… больше никогда не отпускать. — Мне, Яков Петрович, несколько непривычно. — Тем временем задумчиво ответил юноша. — Я никогда еще не жил вне поместья, даже пары дней. — А как же ваше ярославское имение? — невольно вырвалось у Якова. — Разве вы там ни разу не бывали? — Я там был только в очень раннем детстве, пока еще был жив батюшка, а потом дядя не разрешал мне дальние переезды, опасаясь за мое здоровье. — Вот как… — задумчиво ответил Яков, любуясь чуть подсвеченным луной тонким профилем напротив. Что-то неладное творилось в Сувенире, но сейчас, когда уже знакомое, горячее тепло все больше и больше заполняло сердце, Яков решил не волновать и не мучить идущего радом с ним юношу. — Что ж, не будем горевать, любезный Николай Васильевич, — Яков осторожно коснулся музыкальных тонких пальцев. — Скоро вы привыкнете к переменам в вашей жизни, а сейчас лучше давайте посмотрим на обряд, который для нас подготовила наша неугомонная Оксана Леопольдовна. Коля кивнул, только сейчас увидев, что за разговором даже не заметил, как вся их компания вышла на подсвеченный кострами берег, омываемый седыми водами Финского залива. — Как все меняется, когда смеркается — проговорил Коля, с удивлением разглядывая Оксану с факелом, старого чухонца со скрипкой, двух рабочих, охранявших защитный куб над раскопом, Леопольда Леопольдовича и простую рыбацкую лодчонку, в которой на ложе из цветов уже покоился скелет в доспехах и полуистлевшем бархатном плаще. — Словно здесь и сейчас истончается грань между мирами и соприкасаются древность и современность. — Да вы поэт, любезный Николай Васильевич! — Яков улыбнулся с восхищением, но к Оксане обратился уже другим, официальным и немного насмешливым тоном: — Известно ли вам, глубокоуважаемая Оксана Леопольдовна — мадемуазель величайший археолог современности, — что доспехи и плащ принадлежит Академии, которая, собственно, и предоставляет нам финансирование. И, кстати, зачем здесь скрипка? — Обойдется ваша Академия, — лишь фыркнула Оксана, прекрасно распознав подначку. — Обойдется его оружием и найденными серебряными дирхемами. А скрипка здесь затем, чтобы проводить его в последний пусть по-человечески. — Что ж, любезная барышня, — Яков снова усмехнулся, заметив, как нервно сейчас дернулся Сашка, когда он «нападал» на прелестную барышню Оксану. — Раз вы сами все так решили, то вам и говорить последние слово. — И скажу. — снова фыркнула Оксана. — Не сомневайтесь. Коля не отрываясь смотрел на Оксану, что с какой-то особой торжественностью, под печальные звуки скрипки в руках старого чухонца, решительно шагнула к лодке. В ее руке подрагивал на ветру факел, волосы рассыпались по плечам и в этой таинственной полутьме, освещенная пламенем, она казалась сейчас Коле жрицей древнего культа. На мгновение перед его взором возникло вдруг видение из личного кошмара — девушка в белом, но тут же исчезло… потревоженное шепотом Якова Петровича: — Сейчас начнется самое интересное! Из стран Рождения река По царству Жизни протекает, Играет бегом челнока И в Вечность тихо исчезает. В ней редко видишь тишину И редко — струн успокоенье, Но чаще бури быстрину, Волны с волной боренье. Не отдыхая, Жизнь плывет По сей реке туманной. И борется с волнами бед До пристани желанной. Лишь муза с берега глядит На изнуренье Жизни хилой И розами ей путь кропит Окрест кормы унылой. О муза, спутник дней моих, Будь неизменный мой вожатый! Твой взгляд умножит радость их И облегчит души утраты… — Читала Оксана, когда на вопрос: «Это Петрарка?» Яков повернул голову к стоящему рядом с ним юноше. — Это Василий Григорьев, простой русский человек, — ответил Яков. — Но если бы я не знал его творчества, то, как и вы, решил бы, что это действительно стихи Петрарки, обращенные к его Лауре. Дочитав стихи, Оксана, чуть помедлив, бросила в лодку факел. Повинуясь ее сигналу, рабочие столкнули унылый челн в воду и, покачиваясь на волнах, лодка медленно, медленно поплыла по серым водам Финского залива, постепенно разгораясь еще одним ярким ночным факелом. — Они удивительно созвучны действию, — с трудом оторвав взор от происходящего на берегу, произнес наконец Коля. — И сейчас совершенно неважно, кем и когда они были написаны. Почему для неё этот ритуал так важен? — Кто знает, кто знает… — Задумчиво ответил Яков, и добавил: — Прогуляемся, любезный Николай Васильевич? Если, конечно, вы не против. Коля кивнул, соглашаясь, и Яков повел его под сень сосен, куда едва проникали свет от костров и музыка. Коля вибрировал, казалось, не только телом, но и душой, реагируя на мягкий теплый тембр голоса и тепло руки, что мягко придерживала его за поясницу. Ему очень хотелось просто побыть рядом с Яковом, чтобы еще раз прислушаться к себе и понять, что же все-таки он чувствует к этому мужчине, который одним своим появлением перевернул всю его скучную размеренную жизнь, а еще спросить, чего же так опасается Яков, что спас его руками Оксаны от одиночного заточения и даже привез для него врача. — Я… Я хотел бы поблагодарить вас за заботу, Яков Петрович… — Наконец решился Коля. — Мне действительно стало спокойнее, когда доктор сказал, что я не болен чем-то серьезным… Вот только… Вы всегда вызываете из столицы докторов для мало знакомых… — Коля вдруг вспомнил, о чем говорила ему Оксана и, дивясь сам себе, добавил: — юношей. — Для простых знакомых… юношей — никогда. — Чуть помолчав, ответил Яков, мечтавший только об одном знакомом юноше, что сейчас стоял так близко, что Яков мог уловить легкий аромат трав, исходящий от его находящихся в беспорядке волос, в которые так хотелось запустить пальцы. — А почему вы спрашиваете меня об этом, любезный Николай Васильевич? — Наверное, потому что я не привык… к такой заботе от людей, которые меня знают так недолго. — Мне кажется, что я знаю вас целую вечность. И даже больше. А дальше произошло то, чего каждый из них не ожидал, но подсознательно желал больше всего на свете. Под звуки скрипки их притянуло друг к другу, впечатало, втравило с такой силой, что стало трудно дышать, а колени предательски дрогнули. Глаза глядели в глаза, руки Коли судорожно цеплялись за широкие плечи, ладони Якова мягко, но непреклонно обвивали тонкую талию. Когда их губы встретились впервые, время остановилось. Исчезли людские голоса, треск костров и шум гвардейских сосен. Они оглохли и ослепли, отчетливо понимая, что здесь и сейчас между ними происходит нечто необыкновенное, сакральное, как тот самый обряд, что завершался теперь на берегу. Яков, едва коснувшись мягких тонких губ, почти задохнулся, почувствовав, как все его существо словно пронизывает электричеством. Вот он видит, как трепещут длинные ресницы, а уже в следующее мгновение — сознание почти что уплывает, потому что ему робко и трепетно, неловко и неумело, но отвечают, прижимаясь всем тонким хрупким телом. Коля сначала потерял себя вместе с дыханием и помутившимся сознанием. В голове истерично бились две противоположные мысли «бежать» и «пусть это не заканчивается никогда», но когда его губы обожгло чужое дыхание, чтобы мгновением спустя бесконечно нежно взять в плен вместе с ними все его существо, Коля, почувствовав полыхнувший в груди огонь, рухнул в него без сожалений. Из волшебного безвременья их вырвал недовольный голос Якима, звавший своего подопечного, и Коле впервые в жизни действительно захотелось продать его цыганам.