Жги со мной дофамин

И Кащей, всенепременно остался. Получил, как по расписанию, широкую белую футболку с ярко-красным анимешным драконом на всю спину, будто его ждали здесь несколько долгих недель, и вот выдали, на, кутайся, пропахни ее своим запахом, топись в желании оставить здесь, в чужом жилище нечто от себя. Чтобы о тебе вспоминали на нее глядя, когда ты абсолютно безвозвратно исчезнешь из памяти этого безумного тихого омута чужой мысли. Недосягаемого и искристого, оставляющего глубокие борозды белых застарелых шрамов, которые не смоет никакой лазер. Оставляй, не жмись, часть себя, глупый жалкий человек перед лицом божества. Не жадничай. Не жалей. Кащей остался. Долго жмурился под струями тропического душа в ванной, выбирал гель из нескольких по цвету, вдохнул свежий запах чистоты с мягкого белого полотенца. Смотрел на себя из-за зазеркалья стекла над круглой манерной раковиной, ремонт был здесь не как у него. Повсюду тянуло чужой непостижимой жизнью, украдкой хотелось подсмотреть и запомнить. И он запоминал каждую мелкую деталь. Запоминал ощущение беспробудного и неконтролируемого, ебанутого даже, счастья? Теплой поволоки влюбленности, очарования всем тем, что ему аккуратно доверяли, не трогал пока, не верил сам себе. Боялся сломать. Распотрошить, как башенку из деревяшек неловкой рабочей лапой, все здесь было из хрусталя. Прозрачное, но ничего сквозь не увидишь, кроме клякс и тумана. Пока заваривал Вове крепкий и очень сладкий чай вместо водки, улыбался, как ребенок. Понимал, что длиться это будет час от силы, либо целую полную жизнь, пока его не прихуярят кирпичем на улице, раздробив шлем и тонкую кость черепа. Он бы умер, если бы Вова этого захотел. Настолько сейчас был вовлечен и раздавлен тяжелым черным космосом внутричерепной химии из гормонов. Когда тот, морщась, отпил и проглотил сладкую муть, горячий, мол, захотелось накинуть себе на шею удавку — счастливее, чем сейчас, ему больше никогда не стать. Вова был замучен. Он валялся на простынях, щурился, словно кошка, засыпал. А Кащей, украдкой, поднимая глаза выше картинки на экране айфона, на него лип. Спать хотелось страшно, но страшнее было потерять его из виду. Завтра — завтра, день абсолютно другой, Вова — человек-неопределенность, река горная, его может и не вспомнить сегодняшнего. Может навсегда заколотить его в гробу. Так и уснул, не чувствуя, как телефон из рук аккуратно вынули чужие теплые пальцы и поставили на зарядку. Не чувствовал, как прикрыли по грудь одеялом. Уснул, наперед расстроившись. Очнулся от того, что над головой, темным эфиром, вспыхнуло звездное небо, расплылось под горизонт, чистое и идеально черное, с неба лилась чернота, мягкая, как бархат, лилась в карманы, ему на кудрявую бестолковку. За шиворот холодная чужая рука напихала снега, громкий заливистый смех резанул по ушам. Кащей ощерился, как зверь, поджал голову к плечам в тяжелой дубленке. Поймал сученка за шкирку, крутанул, смеялся сам, комом полетели в пушистый, хоть ложкой жри, снег, повалились в него, колени утонули, переплелись руками и ногами. Голове стало холодно, шапку сцапала рука. Не его. Суворов все смеялся. Смотрел своими невозможно черными глазами, лежа спиной на земле, был задавлен чужим весом, но не сломлен, шутливо бросался снегом в лицо, попадал в глаза и на губы, запрокидывал голову. — Ах ты, крыса ебаная, кто так делает? — Кащей не узнал своего голоса. — С волками жить — по волчьи выть, хули ты хотел? — Улыбался весело. — Самый умный, а? — Предъява? — Просто спрашиваю. — Дышал тяжело и загнанно, мокрая прядка прилипла ко лбу. Кащей коснулся его. Суворов замолчал. Стал серьезным в миг, будто повзрослел. Кащей обратил внимание на то, что и сам ощущает себя ребенком. Это когда? Это где… я? Или не я вовсе? Вспомнил про спецназ и тяжелую форму, вспомнил о банке из-под Принглс, вспомнил о подвале и общаке, об отце, принеси-подай, иди на хуй, не мешай, ни то переебу стулом. О Вове, этот блядский аристократ вымочил к хуям своим снегом всю одежду. Звезды светили. Звезды шипели змеями, жарились на сковороде. — Ты долго собираешься вот так на мне сидеть или?.. Или… что? Мысль вспыхнула, мысль повергла в ужас и благоговейный трепет — поцелуй. Губы его были совсем напротив, наклонись. Губы его были обветренные и наверняка горячие на контрасте с улицей. За эти губы можно проебать целую жизнь. И переебашить всю Хадишку голыми руками. — Ты че? Уснул? Кащей поднялся и протянул ему руку. Отряхнул от снежной пыли чужую куртку, невзначай касаясь ладонями, испытывая при этом чуть ли не восторг. Руки кололо от холода, руки сводило, но это было не важно. Картина сменилась старым дырявым диваном у обшарпанной стены и Вовой на нем. В его руках была книга в коричневом переплете, между пальцев сигарета, ни разу губами он не коснулся ее, читал запоем, бегал глазами сквозь строки, держал эту сигарету как любовник, едва касаясь. Пепел падал на синий свитер с горлом, колючий, как подушечка с иглами для шитья. Лампа под потолком качалась. — Ну, Адидас, ты — ученый кот, ебать его в рот. Что, прям интересно так? Он поднял на него глаза. Затянулся. Затушил окурок о дно консервной банки из-под шпрот. Посмотрел, как на грязь из-под подошвы. Кащей ненавидел его такой взгляд, иногда он забывал, что вокруг живые люди, считая живым только себя. — И тебе не помешало бы. — Что? — Хоть одну книгу в своей жизни прочесть. — Нахуя? — Голову развивает. — Он нарочно захлопнул книгу с характерным звуком. Запахло газетными страницами, чернилами, витиеватым почерком. — Валяй. Почитай мне. — Откинулся спиной на спинку стула, бросая вызов. Вова усмехнулся. Открыл книгу вновь. Заговорил на непонятном языке, запел, Кащей не понял ни слова. Язык был мертв. Язык был для тех, кто никогда не собирал собой пыль с немытого пару лет пола. — Ты угораешь? — Мы читаем или хуй дрочим? — А че так можно было? На выбор. — Последнее сказал тише, понимая, что несет. Суворов не моргал, не отрывал глаз, переваривал. — Никогда мне такого больше не пизди, иначе я тебя в землю зарою, понял? — Ути, какие мы злющие, я не могу. — Разулыбался сыто. Вывел на эмоции, все-таки. — А знаешь, принцесса ты моя ненаглядная, кто так реагирует? — Ну, давай, удиви меня. Кащей вальяжно и медленно поднялся, нарочно подошёл ближе, заставляя человека на диване смотреть на него снизу вверх. Это было такое зрелище, после которого требовалось занять узкую ванную и закрыть дверь на шпингалет. Руку со своего рта и носа не убирать до последнего, чтобы (не дайте боги) отец ничего не слышал. — Те, кто что-то скрывает. Понимаешь? Скажи триста, Вова. Успел увидеть, но не успел среагировать, как Суворов резко вскочил, почувствовал только, как его собственные ладони, как влитые, мать его, легли на его плечи, тормозя… Заматерился громко, схватил чужую занесенную для очередного удара руку, сжал сильно, крепко, до хруста. Проморгался в абсолютной осязаемой темноте Вовиной квартиры. Ужасом сдавило легкие, не понял, кто он, где он находится и какой день, и где книга в коричневом переплете, хотел же взять почитать. Проснулся, попытался проснуться. На громкий вскрик со стороны, вспомнил, рука травмированная. Отпустил. Поднес пальцы к лицу, наощупь губы были в крови. По вкусу — совершенно точно. — Ты ебнулся? Суворов? — Утер губу тыльной стороной. — Я на тебя заяву накатаю за домашнее насилие, заебал уже меня пиздить. Вдруг его лицо взяли в теплые мягкие руки, погладили по щекам. Шепотом сказанное: «прости», защемило грудь. — Я просто не понял, что это ты. Я забыл что ты здесь, прости. — Губы накрыли чужие. Медленно и ласково, сонно и вкусно. — Я один сплю. Я привык… так. — Ниче… — ответил таким же шепотом. На поцелуй ответил так же лениво, лизнул чужой язык кончиком, сплелся с ним, опустил треморные от резкого и не очень приятного пробуждения ладони на шею ему, принялся гладить пальцами, потрогал волосы, вплелся пальцами в пряди. Выдохнул, обмякая и расслабляясь. Комната поплыла кругом, звезды заглядывали сквозь плотно закрытые шторы, вселенная разом вспыхнула и загорелась. Вова целовал его долго. Он целовал его так, будто все, что нужно ему, уже произошло. Он целовал человека в плаще без плаща. Залитый радостным известием о том, что наконец может касаться его, не такого холодного, как всегда, более-менее присутствующего. Потому что чувствовал — он пришел сюда, пришел к нему и может пропасть в любой момент. С ним и растекся по простыне, как сметана, подплавился в его руках, не видел его, не слышал, ощущал запах дыма и едва заметный одеколона, знал, что от груди к плечам — россыпь багровых синяков, получил же заслуженно, выебистый и своенравный уебок. Когда — не помнил. Не помнил ничего. Тело напротив было до охуения и безумства нежным, после сна расслабленным и сладким, попробуй. Кащей вдруг понял, та книга — библия, Вова — божество. Того языка ему не понять никогда. — Надо было, все-таки, убить тебя там? Да? — Спросил Вова. — Ты бы не смог. — Ответ появился сам собой, над ответом не думал, не думал и над вопросом. Понял, что в этой темноте они оба мертвые, ненастоящие, не они. Их и не было никогда. Он сам их придумал. Такого вообще никогда не могло случиться. Бог забыл нас. Оставил гнить. — Я же бессмертный. — Добавил, продолжая целовать его. Гладил и гладил шею, не жал, не давил, был не тем, кто держит в руках увесистую дубинку и калаш. Вова отстранился. Долго смотрел напротив в темноту, не различал черт лица, не различал цветов, не дышал. Повел ладонью по его горячему плечу вниз, ровно по рассыпанным галактикам синих отметин, коснулся кожи, не скрытой тонкой тканью, задержался. Крипово-потусторонний, сотканный из звездной пыли, нежный, каким никогда ни с кем не был. Он его узнал. И обрадовался ему. Притянул обратно целоваться, притянул к своей груди, чувствуя, как дышит. Живой и настоящий, как мог подумать такое?.. Он — самый настоящий из всего, что вокруг. Губы засаднило. Кровь перемешивалась в поцелуе, прилетело в этот раз неслабо, улыбаться будет больно ещё несколько дней. Наврядли заживет в таких раскладах. А если и решит зажить, Вова опять что-нибудь разъебет, чтобы неповадно было слишком уж счастливой морде. «Я забыл, кто ты» А ты знал? Узнаешь, расскажи мне, вместе поплачем. — Кто тебе такую хуйню сказал? — Вова тихо рассмеялся. Повел пальцами по его щеке, очерчивая скулу. Провел по губам, пачкая пальцы в крови. Облизал. У Кащея бы потяжелело внизу, если бы видел, а так… только догадывался. Не понимал и половины того, что здесь происходит и что они, будто в наркотрипе, причем очень и очень бэд, несут. То ли подыгрывали друг другу в этой нелепой полуночной игре, то ли оба еще не проснулись и каждый проживал свой тяжелый смутный сон. Хотелось сказать ему, что он красивый, но он и так это знал. Кащей резко потянул его на себя, Вова застонал от боли. Отпустил. Забыл вовсе про вечернее произошедшее, заигрался, решил, что темень все скрыла, все обнулила сейчас, но в реальности его повязка, наверняка, от резкого движения, заалела от крови. — Блять. Давай я гляну, что там? — Все нормально. — Вова отмахнулся. — Пошли, покурим за раз. Курить хочу. Яркий свет, который включил Вова на кухне, развеял темноту вокруг, заставил глаза на секунды заболеть. Прогнал демонов, усыпил тени на стенах, зачистил и снес гнет мыслей. Чьих? Суворов сел на стул, вложил между губ сигарету, пару раз щелкнул зажигалкой, пока кончик не вспыхнул угольком. — Включи вытяжку, Никит. Кащей послушно нажал кнопку на глянцевой поверхности. Усмехнулся, глядя на то, как от уголка Вовиных губ на щеку тянется кровавый след. Суворов смотрел на него, как на сумасшедшего, с издевкой, мол, хули палишь, ещё огребешь. Опустился рядом, ладонью выпрямил его, коснувшись груди. Повязка действительно требовала замены. — Извини. — Пацаны не извиняются. — Выдал Суворов, затягиваясь. Никита глянул странно, с вопросом, поднял глаза, пока пальцами аккуратно отклеивал бинт. Разве, рассказал? Не помнил, чтобы выдавал подробности своих снов. От нереальности происходящего по загривку вспыхнул ворох мурашек, но утих, стоило Вове насмешливо улыбнуться. Ведьма ебаная. Знает все, не скроешься. — Ты говоришь на татарском? — Спросил вдруг, пока готовил новую повязку. — Диляра татарка, да и говорят там, в Казани все вокруг на смеси двух языков. Само собой вышло. — Пожал плечами, отвернулся, пока Кащей обрабатывал рану. Хмуро уставился в стену, приподнял пальцами ткань футболки, открывая часть тела, задышал глубоко. — Думал ты тоже говоришь. — Ну да, у нас же все татарский знают. — Как… тогда? — Предположил, что тебе будет это интересно, выучил пару фраз с глубоким смыслом. Вова усмехнулся. — У тебя смешной акцент. И то, про звезды, лишено смысла напрочь. — Почему? — Потому что это слишком просто, а кажется сложным. Человек начинает осознавать свою ничтожность, они высоко, их миллиарды, огромные и непостижимые. И проблема, над которой грустишь, становится незначительной и мизерной. В масштабах. Они тебя обесценивают, всю твою жизнь. Это не грусть, это жалость. Легко перепутать. — Для тебя ближе первое, я полагаю? — Кащей улыбнулся, Вова заметил, как его губы стали красными от крови. Это было завораживающе и жутко. По-волчьи. Сидели на полуночной спящей кухне, в пустом молчаливом мире, испачканные кровью, как клеймом, говорили о всяком мутном. Оставляли друг на друге неизгладимый след, глубокие борозды. — Для меня ничто не близко. — Он зевнул, пошарил глазами по столу, куда приткнуть окурок. Кащей забрал из пальцев. Затянулся, смотря в глаза. — А Диляра… это… — Мачеха. Мама умерла. — И моя. Давно уже. Вова вдруг опустил ладонь и зарылся пальцами в его кудри. Попробовал, потрогал кожу, смотрел сверху вниз серьезно и нечитаемо. Кащей приклеил на рану новую повязку. Ладонями повел вниз по его гладким обнаженным бёдрам, на пробу, не разрывая контакта. Сжал у коленей, облизнулся. Большими пальцами надавил на мышцы, расслабляя и спрашивая. Развел бы и устроился между ними, как будто всегда там и был, если бы Суворов отрицательно не помотал головой. Он был завораживающе бесподобен, за пределами мыслей, в белой футболке до середины бедра, не боялся же уделать ее в красном вдруг что, что? Например. Будто проверял его. Будто имеет в своих руках такую власть, что щелчком пальцев заставит его потерять разум и отрубиться. Будто легко и безнаказанно вобьет его голову в обледенелый асфальт подошвой ботинка под снегопадом. Не пожалеет на этот раз уж точно. Если Кащей, вдруг сейчас сделает что-то такое с ним, что ему не понравится. — Пошли спать, красотища. — Руки убрал, поднялся с пола и попытался стереть с Вовиного лица кровь. — Тебе бы тоже не помешало умыться. Точно тебе говорю. Толкались в ванной у раковины, Кащею прилетело острым локтем по ребрам, он рассмеялся, заламывая за спину чужие руки, привычно четко, умело, аккуратно придерживая ниже ладони. Никто из захвата вырваться не пытался, смеялся беззвучно, клонило вперед. Клонило сгрести его всего в охапку, засунуть под воду. Кинуть снегом в лицо. — Ты как хочешь, но я не привык носить футболки. — Сказал он, снимая вещь через голову. Вова поплыл по нему глазами. — Спасибо, конечно, за заботу. — Мне все равно, я ебу? В чем ты там ходишь. — Пожал плечами и вышел. В комнате улегся поудобнее, непривычно прислушиваясь к звукам из ванной. Любил жить один. Сам себе на уме. Кащей был здесь всего несколько часов, но удивительно гармонично вписывался. Пришлепал босыми ногами по теплому полу, лег рядом, притянул опешившего парня под бок, накрыл рукой. — Это, чтобы ты помнил о том, что я здесь. — Спи. — Отрезал. Сомкнул глаза. Не прогнал. Утром даже грелся от жаром пылавшей печки чужого крепкого тела. Приоткрыл лениво глаза, потерся о Кащееву грудь, устраиваясь. Рука затекла, но шевелиться не очень хотелось. Воспоминания лезвием вспороли туманную расслабленность. Как стекло с хрустом вошло под его кожу, как алым георгином расцвета яркая взбалмошная боль, ударила в виски. Никакого хруста не было наяву, только в ушах вместе с противным писком смерти. Так показалось. Что он сейчас умрет. Страх был недолгим. Страх был с подтоном. С примесью облегчения и спокойствия, как вкрапления изюма в ромовом кексе. Мама любила изюм. Он бы отлично провел с ней время, случись что. Подумал тогда, что жалел бы о хорошей музыке и… Кащее. О том, чего не успел. И пришел к выводу, позже, когда понял, что не умрет, что возможно, сегодня умрет кто-то ещё, но не он; когда понял, что Кащей готов в ебаную лужу растечься, чтобы показаться хорошим. Это льстило. Это выбивало из колеи. Это… Было волнительно и заманчиво. Соблазнительно и сексуально. Как он касался, обрабатывая его рану, как стирал кровь с кожи, каким был… ночью? В темноте? Им? Ты уверен, что это то, что тебе нужно?.. Утро было неправильным. Если бы не пережитые события — слаще. Но перед глазами то и дело возникали ботинки, торчащие из темноты, тихий стон и треск кости об асфальт. И темень вокруг, непроглядная, как сам ад. Он чувствовал снова ту растерянность и беспомощность, от нее тошнило, от нее снова сжимало легкие в тисках. Тяжелая рука притянула ближе. Лопатки коснулась чужая щека и теплое медленное дыхание. Спокойное. Сонное. — Замерз, родной? — Пальцы вскользь лениво прошлись по коже. — Холодный. — Есть немного. — Ну, иди сюда. — Его обняли, в спину уткнулись лицом. — Поспи ещё, рань такая. Вова даже расслабился, позволил себе понежиться, прикрыл глаза. Но сон уже не шел. На ум лезла всякая муть, делала утро облезлым, как дворовый кот без хвоста. Захотелось покурить и уже выпить крепкого кофе. Он завозился в кольце чужих рук, но был придавлен, слегка, очень точно и тонко, чтобы не тревожить повязку на ране, обратно к обнаженной груди в татуировках. — Во-ва… не спится тебе все. — Кащей обессилено простонал, почти мученически, потерся подбородком о его плечо. Шумно выдохнул через нос. — Ну что я сделаю? — Я могу. — Тихо и на грани шепота. Вова втянул голову к плечам, когда верх спины и шею осыпали мурашки. Неосознанно прижался ближе, мазанул ягодицами по чужим бедрам. Замер. Снова завозился, когда Кащей аккуратно, совсем кончиком языка лизнул мочку его уха, лениво прихватил зубами, не кусая, больше играясь. Руки его поползли по животу, вырисовывая кончиками пальцев узор. Внутри все поджалось и сыпануло сполна искрами. Утренний стояк никто не отменял и он весьма и весьма был заинтересован происходящим. Футболку задрали, открывая тело ладоням. Одеяло, накинутое по плечи стало неимоверно жарким и легким, захотелось из-под него выбраться. — Ч-ч-ч, Вов, куда? — Его голос после пробуждения звучал низко и хрипло, притягательно и бархатно, и он это знал. — Без резких движений, — прошептал ниже, — мы же не хотим, чтобы тебе было больно? — Почему мне будет больно? — Не будет, если перестанешь так ерзать. — Я не могу не ерзать, потому что ты… — Прервался на полуслове и совершенно точно почти задохнулся от того, как ладонь легла на шею, поглаживая, а ставшее в мир горячим дыхание коснулось затылка. — Я… что? — Гладил и улыбался, проснулся тоже, гад, не сжимая и не напирая, как казалось. Опустил руку ниже, повел пальцами по коже живота, очертил круговым движением пупок, чувствуя, как Вова расслабляется в его руках, как становится мягким, как глина. — Вот так, ты такой молодец, правильно. — Оставил поцелуй ниже мочки, там, где прощупывался губами пульс. — Я больно не сделаю, я ласковый. Говорил же? — Да. — Вышло тоже шепотом, на выдохе, словно соглашался, закрыл глаза, смотря на себя со стороны. Хотелось бы это увидеть — как он держит его за шею, как буквально парализовало тело от такого его прикосновения, как, падла, улыбается, ведет губами по ней, едва касаясь. Вова уложил голову удобнее, прикрыл глаза, чувствуя, как гонит кровь сильнее, чем кофе. — Не двигайся, — тихо на ухо, дыхание его потяжелело, — я сам все. Пальцы с едва заметным запахом ночного курения коснулись его губ, Вова сразу не понял, чего от него хотят, поплыл по волнам прикосновения, потом приоткрыл губы, впуская, обвел языком кожу, немного прикусил сам зубами кончик чужого пальца. Услышал, как Кащей вздохнул. — Ебануться… ты-ж моя красота, умничка. Кащей снял с него одеяло, по коже прошелся приятный холодок, на контрасте с воздухом, тело его было раскаленным. Поддел большим пальцем резинку трусов, стянул вниз, обнажая его. И коснулся розовой головки влажными от его слюны пальцами. Вова ахнул, совершенно в голос застонал. Прикосновение было ударом тока, для успокоенного тела сном и разогретого ласками, чуть ли не до спазма. Пальцы на ногах неосознанно поджал, когда Кащей обвел ее круговым движением. — Ч-ч, спокойнее, расслабься. Не двигайся. Знаю, это не просто. Ладонь с шеи не убирал, придерживал и все так же широко проходился, ощущая, как дергается чужой кадык, сглатывая вязкую слюну. Водил пальцами по кругу. Аккуратно, не слишком сильно, наоборот, едва. Но Вова чувствовал это очень остро, хотелось толкнуться, но ему же сказали… не двигаться? Понял, что теряет голову от этого спокойного, но властного над его телом, тона. — Ну-ка прижмись ко мне, почувствуй, какой я горячий и твердый, как хочу тебя сильно-сильно. Вот сейчас бы, знаешь… увел вперед твою ногу и прошелся членом между половинок, но боюсь не удержаться и… сильно сжав твою шею не войти в тебя сразу, я же обещал быть ласковым… Кащей обхватил головку в кулак, натянул кожицу вниз, и ещё, чувствуя, как член в его руке становится влажным от смазки. — Хорошо? То, что я делаю? Вот почему ему обязательно нужно было отвечать? Почему просто нельзя было кайфовать молча? От того, мысль взорвалась фейерверком среди ясного дневного неба — самому нравилось отвечать. И слышать все это тоже нравилось. И осознание, что Кащей тоже от этого кайфует — нравилось. — Приятно. — Я чувствую, что тебе приятно. Чувствую, каким влажным становишься. Ахуенно, что по мне. Как обидеть такого могу? — А можешь? — Да ни за что. Вова на пробу, притерся назад туда, где по его мнению находились чужие бедра. Кащей властным движением направил его на себя. Действительно, был горячий и твердый, ощущался странно и… жутко? Стыдно? Что реально возьмет и сделает то, что обещал. — Нравится? — Нравится. — Нравилось больше, как ладонь снова обхватила его член. Как по ногам потекла истома, как давило внутри, собираясь и расширяясь под чужой рукой. — Засекай три минутки. — Прошептал Кащей и аккуратно прихватил зубами кожу на его шее. Вова застонал. Облизал губы. Не делать никаких движений было ещё той задачей, хотелось выгнуться, запрокинуть голову, но шевелиться не давала чужая ладонь на шее. Он как бы его не совсем держал, и эта игра начала нравиться. Бедра сводило предоргазменной судорогой. Вова понял — три минуты это дохуя. Оргазм накрыл почти внезапно. Когда Кащей обхватил и повел чуть крепче, зажал в кулак, пока Вова хватал ртом воздух. Пока его мелко трясло от накатившего удовольствия, яркого и чистого. Целовал его медленно в взмокшую шею, выжимая досуха. Суворов ахуел. Он открыл глаза, повел ладонью по лицу, чувствуя, как его бросило в пот. Стер каплю, зависшую на ресницах. Расслабился теперь точно, всем телом. Доброе утро, страна. Желаю всем бодрых и продуктивных пробуждений! — И тебе хорошего дня, блять. — Тихо пожелал Вова. Облизал сухие губы, захотелось пить. И поцеловать его уже. Он развернулся на спину, встречаясь с его глазами, прищуренными хитро, но такими глубокими и черными, как космическое пространство. Улыбнулся уголками губ. Потянулся шутливо к его лицу. Кащей наклонился сам, перекрыл широкой грудью слабый свет комнаты, попробовал его губы. Ладонь легла на Вовино запястье, легко сжимая, пригвоздила к подушке. Суворов не понял — всерьез или играется опять? Или это он опрометчиво заигрался? Под коркой настойчиво, нарастающим токовым разрядом, свистела мысль о том, что не стоит верить ему насчет этого всего. Насчет абсолютно всего. «Домой» ему никогда не попасть. Он увернулся от поцелуя, мягкие губы повели по щеке. «Я в пизде. В полной, блять.» — Надоел? — Насмешливо спросил мужчина. — Я кофе хочу. — Буркнул. — Бежишь? Снова? А ведь так все было нормально. — Протянул и перекатился на спину, отпуская. Наткнувшись на серьезные глаза, стоило повернуться и посмотреть в ответ, сам стушевался. Кажется, его здесь откровенно то ли не переваривают, то ли боятся. То ли общения с ним. И себе пиздит и всему вокруг. Вова Суворов. Вова свесил ноги с кровати к прохладному полу. Повернулся через плечо. — Кофе будешь? Кащей победно ухмыльнулся. Коротко кивнул и откинулся головой на подушку, хотел ещё полежать, но его отвлек телефонный звонок. Вова снял с зарядки его айфон и протянул. Не стал подслушивать, не стал ни над чем думать, ушел на кухню. Там уже вставил между губ сигарету и принялся насыпать кофе в турку. Настроение медленно ползло вниз. Перед глазами снова вспыхнула медленно растекающаяся по асфальту лужа крови. Блядь. Рука дрогнула. Несколько молотых частичек кофе упали на белый глянец столешницы. Талию обвили чужие руки, подбородок опустился на плечо. — Никит… — Что? — Слушай, а ты можешь… узнать там через своих, что с тем мужиком? — Вова остановился. Тронул его руку большим пальцем. — Да могу в принципе. Переживаешь? — Я мог его убить. — Вова пожал плечами. «Скорее всего так и есть» — Кащей говорить не стал. — Скорее всего с ним все нормально. Не парься так сильно. Ты защищал себя. — Это ничего не меняет. Я не имею права. Человек в плаще бы сказал, что он сам решает, на что имеет право. Человек в плаще бы прыгнул ему на голову, добил, если бы он сделал с Вовой что-то подобное. Если бы он существовал. Вова думал о нем. Вова о нем помнил каждую минуту своей жизни. Он смотрел на Никиту, но видел его. Это было жутко, исподтишка. Они были так похожи, но абсолютно разные. Будто из разных жизней. — Имеешь. Вова поставил турку на плиту. Потом снял и налил туда воды из фильтра. — Что ты сказал? — Он пропустил. Зажатый в угол своими мыслями. — Ты должен защищать себя. Либо ты, либо он. Я хотел бы, чтобы это был он. Там. Мне его ничуть не жаль. Но если тебя это беспокоит, постараюсь узнать. — Хорошо. Айфон Кащея снова зашелся вибрацией. Он выпустил Вову из кольца рук и ушел в комнату. Суворов приметил, что двери он закрыл. Как человек ненавидящий щекотку, был до жути ревнивым. Кофе на плите запузырился. Зашипел. Вова поймал себя на том, что кладет ему уже четвертую ложку сахара. От чего-то казалось, что он знает, сколько сахара ему нужно класть. — Вов?.. Он растерянно повернулся. Кащей перед ним стоял уже одетый. — Ты чего? Мне отъехать надо ненадолго. Дела порешать кое-какие. Все нормально? — Нормально. — Давай по-быстрому повязку тебе сменю и полечу. — Ну смени. Сахара… сколько? — Четыре. — Забавно. — Что именно? Он подумал: говорить или нет? Подумал, что это очередная шиза, и ничего он о нем не знает. Не знает о белых майках, не знает о его отце и детстве, не знает, уж точно, об отношении к еде и тусклому солнечному зимнему свету из окна. Что Кащей его просто не переваривает. — Ничего. Это я о своем. — О том, где я опять мудак? — Нет, — Вове вдруг стало смешно, — к этому не имеет отношения. Он прикурил еще одну и вдруг поймал себя на ещё одном дежавю, вдруг будто уже это пару раз слышал. Голову затянуло тупой болью. Захотелось вдохнуть холодного воздуха, на кухне его не оказалось. Во всем Питере его всегда было нещадно мало. А… там? — Успеешь наебашиться, пока меня нет? — Надеюсь на это. Кащей улыбался, пока натягивал кроссовки. Перед выходом поправил у зеркала нелепую синюю шапку. Вова наблюдал. Вова его определенно знал. Ему пора совершенно точно к психотерапевту. В голове перемешался прошедший день, приправленный, как ненавистной мерзотной кинзой, ужас. И это мягкое утро. Этот контраст Вова не вывозил. Было не понятно, как можно легко отнестись к тому, что вчера он запросто прихуярил рандомного человека. Этот точно ему ничего не сделал, не успел, но все же. И когда синяя шапка скрылась за дверью, замок щелкнул несколькими поворотами, глаза закрылись до красных пятен. Ему никогда не быть нормальным. Никите никогда от него ничего не получить. Он не даст. Нельзя выдать больше, чем в тебе есть. На этот раз Вова не задумался. Сил держаться в трезвости у него почти не осталось. И если раньше можно было выехать на эмоциях от нового взаимодействия, теперь кровь на асфальте все перекрыла. Затопила. Забила рот и нос, не вдохнуть, не выдохнуть, не перекрыть. Он достал из глубины шкафа шелестящий прозрачный пакет. Покрутил перед глазами, примерился, не сдохнет ли от этого количества, но ощутимо переоценил свои силы. Хватало впритык на последний (крайний? Если не купит ещё) раз. Почувствовал, как в предвкушении забилось сердце и окатило мутной липкой тревогой. Так всегда было перед тем, как взорвет красками перед глазами весь этот блядский город. Он высыпал содержимое на компьютерный стол и разровнял банковской картой на аккуратные полоски, умело примерился, на глаз, скилл не проебешь, даже если такой. Предусмотрительно вывел айфон в режим «не беспокоить». И вдохнул. Воздуха ему не хватало слишком долго. Вова понимал, сейчас он не почувствует и части того, что было в первые разы. Только отдаленное. Но это было лучше, чем ничего. Лучше, чем каждую минуту переживать наяву свой кошмар. Он был из тех, кого жизнь ебашит пинками с завидной периодичностью. Даже если Кащей что-то действительно узнает, ему это поможет? Да хуй. Он откинулся спиной на спинку кожаного стула и качнулся. Мир качнулся за ним. Человек в плаще стоял за спиной и улыбался, прикуривая. Когда Вова услышал стук в дверь, настороженно замер. Он никого не ждал, или ждал, но забыл? Вокруг плесенью расползалась тьма, сожрала со стен все тени, накалила воздух, смотрела за ним из углов. На вкус казалась как горсть немытой черники. Стук повторился. Он заплыл в прихожую и долго, медленно размышлял над тем, открывать ли, пускать ли, показывать ли любопытному персонажу тьму его квартиры. Лицо у него менялось, лица у него, стоящего по ту сторону, почти не было. Вова решил, была ни была. Щелкнул замком, отступил неловко обратно в комнату, выглянул из-за косяка. Свет из парадной осветил вспышкой, Вова удивился. Вот так сектор приз. — А ты че в темноте? — Кащей включил свет в прихожей, принялся снимать куртку. Вова молчал. Недоуменно смотрел на него, будто видит в первый раз. Будто забыл вдруг что-то важное или наоборот вспомнил. — Вов? — Кащей подошел ближе, потянулся к его руке. Он был холодный, бледный, будто неживой. — Ты че? Я вернулся. Он вдруг грустно усмехнулся, помотал головой. — Оттуда не возвращаются. — Улыбнулся. — Откуда? — Будто у тебя выбор был, Кащей, куда уйти. Кащей вывел его на свет, заторможенного и твердого, поднял за подбородок, всмотрелся в широкие колодцы чернючих зрачков. — Бля, ну ты реально питерский, самый настоящий. Ты че принял, а? Я думаю, хули он такой загадочный, а ты торчишь. — Он усмехнулся, погладил по плечу. — Нихуя тебя прет. Вова вдруг обвил руками его за талию, притянул к себе, как девчонку. Спрятал лицо у него на груди. Кащей чувствовал сквозь одежду, как долбится быстро его сердце. Не отъехал бы. — Я тебя ждал очень и очень долго. Хоть ты и уебок, Кащей, все равно ждал. Я думал, что с ума сойду, честное слово. Кащей вздохнул, обнял его в ответ, горе ебаное. Отпустит же когда-нибудь? Рано или поздно? — Да куда бы я делся-то. — Куда угодно. Я понимал всегда, каждую минуту, что нужно запоминать. Потому что ты — это не навсегда. Он будто говорил о чем-то своем, другом, навеянном наркотой, не о здешней реальности. О том, что, возможно, целой жизнью уже пережил в трипе за эти прошедшие несколько часов. Потому что удивился и не понял, что происходит. Потому что хотел бы там остаться, нежели здесь. Ему нигде не было места. — Пойдем, родной, приляжем. Тебе нужно поспать. — Кащей приобнял его за спину, уложил на лопатку ладонь, повел в комнату. Вова послушно опустился на мятые после утра, простыни, не отрывал от него глаз, казалось, даже не моргал. Вид у него был озадаченный и испуганный. Вероятно, видел вместо него кого-то другого. Откуда такие мысли, Кащей не размышлял. Будто и сам вдохнул то, что Вова бы ему мог предложить. — Ты уйдешь? — Спросил он вдруг. — Нет, я останусь здесь. — Хорошо. И только Кащей опустился на край кровати, Вова забрался на его колени, уставился глаза в глаза. — Ну че, слово пацана тебе дать? — Он криво усмехнулся. Опустил ладонь на поясницу, повел выше по спине. Вова тихо засмеялся, обнял его, аккуратно прижался к нему и выдохнул. Будто не врал и не придумывал, а сам в это верил. Это становилось даже жутко. — Ой не, Вов, давай, слезай, все потом. Поспи сначала. — Вову аккуратно уложили головой на подушку. Кащей прилег рядом. Он решил подождать, проконтролировать, пока Вова действительно уснет, потом уже скинуть одежду, выкурить пару сигарет и решить, что делать с ним дальше. Но одна мысль въелась, будто пятно крови в белое, и не давала покоя. — Почему ты сказал, что оттуда не возвращаются? Вова долго смотрел ему в глаза. Потом отвел ставший вдруг соленым и влажным взгляд в сторону, обвел дрожащими пальцами кромку белого застарелого шрама на его шее. — Хочешь, расскажу тебе сколько пуль они получили из твоего револьвера?