о барах, лимонадах и вреде пива

      Серёжа падает некрасиво, как и любое другое не осознающее себя тело, сбивая импровизированную урну для окурков из-под трёхлитровой консервной банки. Валится прямо на раздолбанную лесенку к двери парадной, собирая задницей кремниевую пыль и камушки из-под асфальтированной площадки, хотя вот-вот минуту назад стоял на своих двоих и обтирал пальто стены дома.       Гром, будь он чуть-чуть пьян, поржал бы с этой картины от души, не таясь на изысканные подъёбки, но Разумовский выглядит совсем неважно, а Игорь дверь на лестничную клетку распахивает, подпирает ту коленкой и сетует, что живёт, сука, на третьем этаже.       – Серёж, ты чего? Поднимайся давай, – Гром не сдерживает ласковой усмешки, ну что ещё с молодого пацана взять, и подхватывает Серёжу за локоть.       – Оставь меня здесь до утра, – жалостливо канючит Серёжа, вбок заваливается, смеётся на издыхании и гортанно рычит, когда его вверх за руку дёргают. – Я останусь здесь, я больше не встану.       Игорь умное лицо делает, губы поджимает и кивает, вслух бросая: «ну да».       – Встанешь, герой, ещё как. Обопрись на меня и вставай.       – Не хочу.       – Вставай давай, Серёж, – Игорю так-то похуй, но перед соседями, конечно, откровенно неудобно, из окна первого этажа на них уже выглядывает старая бабка-пенсионерка, и Игорь с дружелюбно натянутой улыбкой машет ей в ответ. – Серёж, чуть-чуть осталось.       – Тогда отвернись, – Разумовский губы поджимает, – и не подглядывай.       – Опора не нужна?       – Нет, – машет головой и насуплено повторяет. – Отвернись. Отвернулся?       Гром, себе на удивление, честно отворачивается, изучает взглядом парадную дверь и гадает по звуку, в какие позы изворачивается Серёжа, чтобы на ноги встать.       – Поднялся? – усмехается Игорь и в полуоборот встаёт, когда Разумовский довольно тянет своё пьяное «ага». – Милости прошу. Третий этаж.       Гром плетётся точно за Серёжей, пока Серёжа, цепляясь в перила, тащит себя по ступеням с радостными воплями «полегчало, как полегчало, а выпить у тебя есть что?».       Серёжа как будто совсем без принципов и тормозов, Игорь только успевает его направлять и вовремя ставить на ручник; игнорирует попытки обняться, прижаться крепко к груди у двери в квартиру, нудит на ухо, что Гром слишком много нудит для своих лет и соседям в такое глубокое время суток также глубоко срать, кого Игорь тащит к себе в квартиру.       Разумовский вваливается в узкий коридор (и Игорь хлопает входной дверью на грани с попыткой её выбить из ставней), осматривается, тянет уголки губ и заключает: «миленько».       Гром это «миленько» в виде посыпавшейся побелки смахивает с рыжей макушки и толкает Разумовского дальше. Похуй на обувь, похуй на верхнюю одежду – это недоразумение нужно как можно быстрее протрезвить и уложить спать.       А у Разумовского взгляд стеклянный и полуосознанный, он смотрит на плитку, стоя на шершавом дне босыми пятками старой чугунной ванны, и пока ещё глушит в себе восторг смелого дизайнерского решения мыться сразу на кухне. Два в одном, блять.       Пока не вспоминает общие душевые в общаге. И ванна на кухне уже кажется весьма приличной.       Разумовский в душе не чает, зачем его сюда отправили, когда он совершенно точно хотел бы лечь сразу в постель, желательно, в тёплую, может быть с кем-нибудь в объятиях. Платонически чистых объятиях, глумится Серёжа и фыркает вслух, скользя ладонью по низу собственного впалого живота, пальцами очерчивая полосы на лобке. «Ага, конечно». Платонического сейчас хочется в последнюю очередь.       Серёжа мокрой головой встряхивает, выкручивает вентили и с переменным успехом ступает на заботливую устеленную футболку на полу; улыбается от воспоминаний о ласковой ночи, длинной часовой прогулке и своём нытье зайти по пути в каждый бар, на которое Игорь долго закатывал глаза, а потом, видимо, психанув, как ему осточертело это слушать, закинул Разумовского себе на плечо и прошелся с ним так аж до дворового колодца жилого дома – своего дома, – опустив у двери парадной.       Серёжа знает, что порой бывает невыносим.       Но вспомнить, что было в промежуток между дверью парадной и ванной, было бы, конечно, славно.       – Ты закончил? – вставая в проёме двери, спрашивает Гром, а Серёжин взгляд цепляется за его крепкие плечи, определённо твёрдую грудь, с не менее твёрдым прессом. – Серёж? – Игорь ближе подходит, трогает Разумовского за голое влажное плечо, не стесняясь чужой наготы (что он там не видел, когда у себя такое же), и мягко треплет, заставляя чуточку ожить. Хотя б чтоб трусы натянул и до постели на своих двоих дошёл.       Но Игорю будет не в падлу и на плече его отнести.       – Я… да… – Серёжа глупым взглядом обводит его подвздошные косточки, блядскую дорожку волос ниже пупка и сглатывает – взглядом неприлично ведёт ниже, рассматривая, как статую в музее, останавливаясь на кромке джинс. На языке уже чувствуются отголоски утреннего сушняка, но низ живота знакомо скручивает возбуждением, отдаваясь сразу в пах. Слишком красиво и слишком близко. Опасно. – Да в пизду это всё.       Игорь хмурится, на языке вертится «что именно», пока Серёжа быстрым движением проворных рук обнимает Грома за крепкую шею (и Грома этим обескураживает), пятернёй зарывается в короткие пряди на затылке и прижимается к его губам, толкаясь влажным языком в тёплый рот.       Игорь мычит «какого хуя», цепляется за Серёжины плечи, а Серёжа старательно вылизывает, скользит мокрым языком по языку, мягко прикусывает нижнюю губу и с силой отталкивает Грома к прохладной стене кухни, скользя всей поверхностью ладони по горячей груди и подтянутому, напряженному телу, опускаясь прямиком вниз. Гром позорно стекается в адреналином пышущую лужицу.       – Тебе когда-нибудь отсасывал парень? – шёпотом в приоткрытый рот выдыхает Разумовский, лижет Игоревы чуть припухшие губы и пальцами борется с застежкой на его штанах.       – Что? – вопросом на вопрос хрипло отвечает Игорь и смотрит Серёже в его горящие безумным желанием глаза в обрамлении влажных вьющихся рыжих волос.       – Сочту за «нет», – застёжка поддается слишком быстро (Гром окликает её предателем). Разумовский вжикает молнией и по его губам растекается лукавая усмешка, на которую Гром залипает слишком долго даже для человека, пребывающего в шоке. В откровенном ахуе.       Серёжа своими мягкими ладонями гладит Игоревы бока, запускает руки под грубую ткань и стискивает в пальцах твёрдые ягодицы. Из его рта гортанный стон вылетает прямо Игорю в мозг, а Игорь не может собрать себя в серьёзную ответственную кучу, которую вроде как предупреждали, потому что – «ну не может быть так, правда?». Разумовский взглядом из-под опущенных век намекает, что у Игоря все шансы слинять только что закончились, и плавным движением стягивает с Игоря штаны вместе с бельём.       – Приятно быть первым, – он оставляет осторожный, почти что целомудренный след на чужих губах, и совершенно не целомудренно падает на колени, заглатывая член по основание с глубоким выдохом через нос.       Игорь перечёркивает все свои убеждения, что сможет дать отпор – в собственном низком бархатистом стонет их топит, пальцами между рыжих прядей ведёт и взгляд опускает. Член Игоря крепнет у Серёжи на языке, течёт естественной смазкой сразу в глотку, и за волосы оттянуть рука не поднимается.       Разумовский вскидывает блаженный взгляд на Грома всего лишь на секунду, и этой секунды хватает, чтобы Игорь скончался как человек.       Серёжин язык кружит вокруг основания ствола, проходится по взбухшим венкам, Серёжа старательно стискивает узкой глоткой чувствительную головку члена и короткими поступательными движениями берёт глубже.       В этот момент Игорю становится страшно и слишком – слишком – хорошо; что Серёжа в своей самоотдаче подохнет от гипоксии на его члене, но Игорь этого не допустит. Как минимум откачает.       Серёжа крепко держится за его литые бедра, прижимает их к стене, гладит по внутренней стороне, проходится под коленками, пальцами выводит узоры на голени, и поднимается в обратном порядке, собирая в ладонь потяжелевшие яички.       – Сука, – в глухом низком стоне Гром открывает рот и бьётся затылком, запрокидывая голову. Удовольствие наряду с невыносимым возбуждением током пробивает насквозь, и коленки позорно содрогаются.       Серёжа, губами обнимая ствол, съезжает, часто и загнанно дышит, мягкой щекой прижимается, трется кончиком носа об Игорев лобок и, перебирая подушечками пальцами яички, направляет их свой горячий рот, тут же обхватывая ладонью крупную покрасневшую головку.       У Грома пальцы ног немеют, как хорошо это чувствуется, как непозволительно грешно и пошло смотрится эта рыжая голова у него между ног и, господи, оно всегда так, или эта Серёжа такой особенно пиздатый?       Вдох выходит дрожащим, сбитым, ладонью Разумовский скользит вдоль крепкого ствола, размазывает собственную слюну и смазку, оценивает полный размер члена, и с толикой сомнений, выпуская с языка потяжелевшие яички, прикусывает губу.       Игорь ладонями собирает спавшие волосы с Серёжиного лба, ласковым движением обхватывает раскрасневшиеся щёки и поднимает его голову выше, прося посмотреть в глаза. А в ясных глазах Разумовского ничего святого не видно.       – Если ты передумал, я не расстроюсь, Серёж.       Серёжа в такт словам Игоря надрачивает у основания, и у Грома от этого дыхание сбивается к чертям.       – Я боюсь, что он теперь целиком не поместится, – тяжело шепчет Разумовский и обнимает губами чувствительную головку, зализывая уздечку шероховатым языком.       Игорь обречено стонет, жмуря веки. Волкова в такой ситуации вспоминать странно, но Гром ему хочет либо руку пожать, либо извиниться, что не поверил ему нихера и класть хотел на его предупреждения.       Серёжа показательно проталкивает член в глотку, глаза вскидывая.       «Видишь, не помещается?»       Накрывает Игореву ладонь, покоящуюся у себя на щеке, сплетает пальцы, стискивает жёстко, «вот так надо», и тянет себе на макушку.       Гром уверен, что ему в жизни никто так не отсасывал, как сейчас сосёт Серёжа, втягивая щёки, скользя плотно сжатыми губами по стволу и языком виртуозно кружа.       Гром мучается совестью недолго, перебирает рыжие пряди, массирует кожу головы, и заключив договор с самим собой никогда этого не вспоминать и томными вечерами на эту безбожно греховную картину не дрочить, накручивает на кулак рыжие волосы и резким движением натягивает Разумовского узкой глоткой на свой каменный, требующий кончить в это узкое горло стояк.       Серёжа мычит вдохновлённо, стонет гортанно, вибрирует горлом, стимулирует, сука. Игорь не сдерживает порывов и подмахивает дрожащими бёдрами навстречу, удерживая голову Разумовского за волосы в статичном положении с, прости господи, по-блядски широко раскрытым ртом и вытянутым языком.       Серёжа не фигурально задыхается от восторга, пальцами сжимает Игоря за бёдра до синяков на утро и сквозь рефлекторные слезы на глазах поднимает взгляд ёбанного очарования.       – Я, – Игорь тяжёлыми рывками бёдер толкается, проезжается головкой по ребристому нёбу и сквозь рваные вздохи скулит, – могу кончить, – яйца и мошонка в напряжении поджимаются; Серёжа скулит в тон, хнычет и жмётся, обхватывает Игоря руками, гладит дрожащими ладонями по напряженным ягодицам. Игорь в освещении кухонной лампы видит его плотно прижатый к животу член, влажные глаза и покрасневшие губы, господи, Игорь действительно чувствует себя очарованным, – тебе в рот, пожалуйста?       Окончание фразы тонет в одобрительно-положительном мычании Серёжи на члене, его закатанных в восторге глазах и плотно сжатых губах на стволе.       У Игоря по всему телу ток расходится, вязкое наслаждение выбивает почву из-под ног и концентрируется в подрагивающем изливающемся члене, глубоко загнанным Разумовскому в рот.       Игорь к стене прикладывается, выпутывает ладонь из рыжих волос и стирает струящийся пот со лба, соскальзывая спиной по стене и падая задницей на пол, на один уровень с сидящим на коленях Сережей.       Это феерический пиздец, думает Игорь. Он путается в штанинах, стаскивает с лодыжек и отбрасывает за угол к стиральной машине.       Серёжа дышит заполошно, надышаться на может, хватается за горло и одновременно утирает ладонью заплаканное лицо, приходя в норму. Если, конечно, откровенный стояк можно считать за норму.       – Серёж? Ты как? – тихо и хрипло уточняет Гром, придумывая себе в ответ с сотню ироничных едких ответов, начиная от «пошёл нахуй» и «сам как думаешь» до… чего-то, в духе Разумовского.       Серёжа не отвечает, продышавшись, он между коленей Игоря встаёт, мягко сжимает его влажные плечи и, запечатлев на губах поцелуй, на ухо горячо шепчет:       – А теперь я хочу, чтобы ты меня трахнул. Также горячо и жестко.       Игорь жмурится, хватая Сережу за бока, и, кусая в изгиб плеча, глушит жалостливый хнык.       Серёжа надрывно выдыхает, дрожит от соприкосновений мягких губ, лёгкими поцелуями скользнувшими по разгоряченной коже, и подаётся задом, твёрдым членом потираясь об Игорево бедро.       – Я пойму, если ты не захочешь. Секс с парнем и всё такое.       – Нет, Серёж, не в этом дело, – Гром покрепче стискивает его голое тело, усаживает на себя. С ментальным позором чувствует, как его собственный член вновь крепнет от интимного контакта кожа к кожа, и, вжимаясь лицом шею Разумовского, хочет там затеряться.       – У меня смазки нет. И презервативов.       Разумовский сверху, над макушкой Игоря, весело хмыкает, пальцами перебирает по пробору и вниз тянет, намекая Игорю голову поднять.       Серёжа смотрит в его грустные глаза, полные не то печали, не то осуждения к самому себе, не то в позоре, что он вот такой вот мужик, не трахающийся, и, мягко усмехнувшись, языком по губам Грома мажет, толкается вглубь рта и гортанно рычит от скользнувшей вверх, вдоль голых позвонков, широкой ладони, замершей на затылке.              Игорь инициативу перенимает, языком ведёт навстречу, целует глубоко, вязко и горячо, заставляет Серёжу мелко вздрагивать (его член снова течёт, и хочется его уже пережать наконец-то у основания, пока он не начал трахать Игоря в живот, как собака). Разумовский кусает Игоревы губы и меж укусов в рот шепчет, лукаво в глаза заглядывая.       – Ничего страшного, у меня все есть.       Игорь благодарно стонет Серёже в рот.