— Если смешать с красными чернилами, все станет красным.
Время замерло. Санджи не знает, насколько сильно замерло, потому что совсем не в том состоянии, чтобы адекватно оценивать хоть что-то в своей жизни. В голове разнесся густой туман, в котором пропали и застряли все здравые мысли, словно мотыльки в горячей смоле, не позволяя ему… собраться. Он не знает, что именно должен делать и чувствовать, не имеет и малейшего представления, чего ему ждать от сегодняшнего дня. И поэтому не издал и звука, когда занимались волосами, которые усмирить оказалось сложнее, чем задумывалось. Те, заплетенные в сложную, высокую прическу и увенчанные головным убором, больно тянули кожу головы. Не дергался, пока вокруг талии до реберного хруста оборачивали оби цвета белого солнца, зашедшего в ранний рассвет. Удобная рубашка уступила место тесноте и тяжести вышитой тонким золотом ткани. И почти не дергался, когда лицо долгое время щекотали пушистой кисточкой, рисуя совсем нездоровую бледность. От удушающей неправильности происходящего отвлекал только тихий-тихий шелест белоснежного, струящегося вниз до самого пола кимоно, украшенного вышитыми, золотыми журавлями. — Вы прекрасны, Господин Санджи-Сама! — сказала одна из служанок, держа в руках серебряное зеркало. Незнакомое, смертельно бледное лицо с красными губами смотрело на него. Но он выглядит не так. Это не он, точно не он облачен в свадебные одежды и обезображен глупым макияжем, что делал его похожим на шута. Несколько секунд Санджи озадаченно моргает, не понимая, что на это ответить и стоит ли ему вообще что-то отвечать. Это не могло быть правдой. Он пытается хоть как-то усмирить слишком частый и учащенный стук собственного сердца, что настойчивым эхом звучит в ушах. Чувствует, как толстые прутья неволи все сильнее сжимаются вокруг, отрезая все пути к свободе, и собираются вот-вот с концами сдавить его… …Но он берет себя в руки, поджимает губы, надеясь, что это заставит их дрожать не так сильно и очевидно, как по его ощущениям, они дрожат сейчас, и медленно поводит плечами. Ничего не ответив. Протяжный скрип деревянных, раздвижных рам на мгновение прервал нескончаемый ворох шума, что разросся до колоссальных размеров вокруг одного, озадаченного и отстраненного виновника торжества. А последующий громкий грохот заставили даже притихшего Санджи повернуть голову. И цепкий взор незнакомого мужчины направленный на него, с легкостью стер всю, казавшуюся вечной и несокрушимой, апатию. Санджи напрасно надеялся, что тот короткий глоток жасминового чая с раннего утра хоть немного, но успокоит его, хоть немного уменьшит концентрацию всего того напряжения, что хранилось в теле. И он, каким-то божественным чудом решился взглянуть на мужчину в ответ. Черты чужого лица заставили сглотнуть, опасаясь быть сожженным этим взглядом, и вновь пожалеть, что его чашка чая бесполезно пуста. Три огромных меча упирались в его бедра, свисая с пояса черной хаори, изящно расшитой гордыми быками, что говорило о его высоком происхождении в этой стране. И шрам, рассекающий левый глаз. Но сделать выводы не дал робкий голос служанки, что разрушил эту натянутую напряжением тишину. — Ох… Г-господин-Сама! – и вдруг пугается, согнувшись в поклоне. — В-вам не стоит быть здесь… До свадьбы нельзя! Санджи быстро моргает и поспешно клонит голову вниз. Он не был готов к такому испытанию. Увидеть его так скоро. Если бы он был готов хоть на йоту, если бы осмелился столкнуться с кем-то подобным по своей воле, он бы… Поэтому хватается за возможность спрятать глаза в пол, что позволит ему остаться хоть еще на пару мгновений, но свободным. Не обремененным ни семьей, ни браком. Ведь знал, что это неизбежно, что это произойдет с ним совсем скоро, что не успеет он ощутить частицы скоротечного времени, как все случится. Еще утром, когда не сумел отделаться от скручивающего душу отчаяния, осознавал, что это все происходит именно с ним. Санджи понимал, что на грани. Что ему не хватает всего одного шага, чтобы сорваться с края могучего обрыва прямиком в темную пропасть. Ведь Санджи из тех, кто умеет погибать тихо. Он из тех, кто способен хранить свои слишком сильные чувства так глубоко и тайно в себе, не прося никакой помощи. Но, если быть честным, он бы предпочел не выяснять этого в себе, не знать, как именно он способен погибать. Ророноа Зоро не стал больше задерживаться, так и не проронив ни слова. Бросил лишь один взгляд, прежде чем с тем же шумом и грохотом рам убраться из комнаты, заставив вздохи и суету вокруг возрасти в тройном размере. — Не печальтесь на этот счет, Господин Санджи-Сама! — лепечет совсем молодая девчушка, что принялась снова щекотать его своими маленькими, аккуратными ручками, что все норовили что-нибудь подправить. — Вы словно цветок померанца! Прекрасны! — О-Сомэ! — залился столь светлый, мягкий девичий смех вокруг, от которого Санджи хоть немного, но стало свободнее дышать. — Ты тоже вспомнила? — О чем вы говорите? — на губах зараженного этой каплей чужого, славного веселья Санджи, медленно расцветает теплая улыбка. — Это стих! — начинает одна. — Поиски пути от сердца к сердцу! — перебивает вторая. Он видит, как ярко загораются глаза у молодых хохотушек такими озорными, веселыми огоньками, которые Санджи так давно не видел. Очень давно. Его сердце бьется так спокойно впервые за долгое время, и он чувствует, как что-то похожее на усладу растекается по его жилам, наполняя его. — Пятой луне навстречу расцвел померанец — его аромат вдыхая, вдруг вспомнил я: так пахли когда-то ее рукава! — пропели почти в унисон два голоска, на перебой вздыхая до розовых щечек. И это правда кажется ему красивым. Просто до безумия. И Санджи, готовый вот-вот расстаться со свой первой жизнью, глубоко сомневается, что в ближайшее время сможет ощутить себя более счастливым и свободным, чем в этот короткий момент.*
Юная леди, облаченная в искусные шелка, мирно отбивала игру струн сямисэна так волнующе трогательно, что хотелось смотреть лишь на нее, не сводя глаз. Она, такая хрупкая и нежная, всем своим живым видом отразила все то хаотичное цунами, которое Санджи ощущал на протяжении всей последней недели, так четко и чутко. Все эти смешанные надежды, отчаяние, желание сбежать, бросить все и скрыться за морем с каждым днем все больше и больше пленили его душу. И сейчас, находясь на собственной свадьбе, он так болезненно признает это. Большую часть церемонии он проживает в густом тумане беспамятства. Людской шум складывался в неразборчивый и надоедливый гул, чей-то громкий смех, звяканье керамических стопок и звон фарфоровых бокалов для вин смешались в одну неясную кашу. Все казалось отдаленным, звучащим из-под толщи океанской воды. Единственное, что он помнит — это его взгляд. Когда под одобрительный гонор толпы, даймё Хакумай и его будущий спутник жизни шел к нему с величием дикого тигра. Он казался случайно заплутавшим на это торжество вольным воином, облаченный в свободные, темные одежды, расшитые витиеватыми, родовыми знаками. Но взгляд зацепился больше за пустой пояс, который больше не утяжелялся тремя огромными катанами. Сделал он это в угоду своим собственным традициям, или же высказал таким образом уважение, Санджи не знал. В саду теперь спокойно, мирно и тихо. Тишину, возникшую с приходом монаха, не нарушало ничего, кроме шелеста его рыжей хаори и прерывистого, звонкого щебетания стаек птиц. Перед ними статуи Богов и аккуратные, граненные пиалы с сакэ. — Гляди в вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше, как оно ухаживается… Полюби, Самурай, тихо, явившись без защитных доспехов и без оружия! — наставляет святой, произнося клятву. От чужого пристального взгляда невозможно было скрыться. А лицо его сохраняло спокойное, почти бесстрастное выражение, будто сейчас ничего катастрофичного не происходит. Будто прямо сейчас он не вступает в брак с человеком, которого видит второй раз в жизни. Ведь Санджи так не может, он не настолько безумен, не настолько безрассуден. У него не было возможности даже попытаться показать хоть долю подобной железной силы духа. — Принимаю, — хриплый, низкий голос вдруг отражается в ушах. — Смиренно. Санджи поспешно моргает, пытаясь прогнать навернувшиеся совершенно внезапно и неконтролируемо, слезы. И теплое сияние золота пробивалось сквозь пелену мутных глаз. Ророноа Зоро, коснувшись его ледяной руки, уже спустя пару мгновений закрепил клятву монаха перед богами брачным кольцом. — В горах, покрытых дымом, пусти душистые, вишневые цветы, дай уснуть своему Господину в тени теплой! Мысли очисти и напои с рук своих красным, сладким вином! Санджи ежится, становится почти физически холодно из-за всего, что навалилось на него одним разом. Это заставляет чувствовать себя беспомощным, потому что он, в самом деле, ощущает, как отчаяние сдавливает ему горло. — Принимаю… — Санджи так старается, очень, очень тщательно выговаривает звуки, но те все равно с трудом покидают глотку. Его ледяные руки тряслись слишком очевидно, настолько, что становилось стыдно, и обжигались о чужие, горячие, едва ли сумев продеть перстень. — Со смирением. Смириться – это самое сложное и пугающее слово, которое Санджи пришлось произнести в своей жизни, и он до сих пор не уверен, что переживет его возможные последствия. Он понимал, что сможет существовать и без свободы. Ведь как-то… Как-то делал это раньше. И сможет впредь. Обрученный перед Богами, семьей и миром Санджи и не успел вдохнуть необходимого воздуха, как по его иссохшим от волнения губам еле ощутимо мазнуло тепло, оставляя влажный след — и тут же пропало вместе с горячим дыханием.*
Стол дышал изобилием диковинных блюд. Тропический ветер залетал с приоткрытых сёдзи, да заставлял трепетать огоньки свечей, что расставлены по залу. И Санджи, не привыкший к ароматному дымку благовоний, раз за разом жмурил глаза. А супруг, что сидел от него по левую руку, так и не удосужился обмолвиться словом. — Ну что-ж, — проговорил, привлекая к себе внимание, глава семейства Винсмоук, с полоской острых усов над надменной улыбкой. Сидел он на втором самом почетном месте у стола после хозяйского, держа в губах папиросу, от чего влиятельность его лица расплывалась и терялась в сигарном тумане. — Довольны ли вы своим кушем, Самурай из страны Вано? Ниджи, все это время сидевший без какой-либо заинтересованности в происходящем, подправил очки и продолжил: — Вы сказали, что вам не нужны тридцать гектаров чистого чернозема, но кто же знал, Ророноа Зоро, что вас заинтересует Принц? Санджи вдруг похолодел от услышанного. Несколько секунд он медленно вдыхал густой, душный воздух с запахом сандаловых благовоний вперемешку с табаком, пытаясь прогнать неприятное и мерзкое ощущение, что сжало всю грудь. Это оказывало удушающий эффект. Это заставляло чувствовать себя пустым, обезличенным, совершенно обезображенным. Конечно, Санджи знал. Знал, что это вполне возможно, что это скорее ожидаемо. Ожидаемо от его больной семьи, от его сумасшедшего, бесчувственного отца, ни знающего и капли морали, способного вот так поступить с родной кровью. Но от этого осознавать подобное не легче. От этого становилось только тяжелее и хуже. — Держу пари, Ророноа Зоро, Вы сейчас в предвкушении! — громко, решительно и торжественно объявил он. — Надеюсь, хоть Вы слепите из него что-то стоя… — громкий грохот огромной руки со сжатой пиалой о стол не дал ему закончить предложение. — Достаточно об этом, — сталь ровного голоса пресекла весь пьяный шум вплоть до шипящего тления сигар. Санджи вздрагивает всем телом, когда слышит рядом с собой раскатистый удар и глубокий из-за холодного алкоголя, голос. И быстро окидывает взглядом реакцию отца, и… как он и боялся, черты лица родителя заострились, а поза утратила былую вальяжность. Как и все за столом — супруг, сидящий по левую руку от Санджи был охмелевший от выпитого. Но вне зависимости от количества чаш сакэ, хозяином оставался он. — Похоже, у Вас на этот счёт другое мнение, — язвительно заметил отец, прищуривая глаза и затягиваясь уже тлеющей сигарой. — О-Сомэ, — и то, как Санджи напрягся, внезапно не укрылось от чужого, пронзительного взгляда. — Проводи в покои. Услышав власть голоса, и почувствовав на себе взор, Санджи быстро встает из-за стола. Служанка, совершив скорый поклон, поспешила увести его с банкетного зала. — Не уж то так не терпится, Самурай-Сан? — последнее, что он успел услышать. К сожалению, услышать.*
За распахнутыми сёдзи виднелось бескрайнее море, оно было настолько близко, что свежесть пробиралась сквозь кипарисовые сваи стен. Настолько близко, что, вероятно, можно было сбежать, прямо так, в ближайшей ладье. Высокая, полная луна поблескивала, отражалась в игравших волнах и освещала темень не хуже солнца. Ночь обещала быть долгой и тяжелой. Соседние комнаты пусты – слышался только редкий перестук огня масляных ламп и тихая мелодия теплого ветра о просторное пространство поместья. Санджи требовалось время, чтобы суметь зажечь свечи. Каменное тело подводило, легкость в действиях покинула его еще с самого начала этого дня, как только тяжелые веки посмели раскрыться с рассветом бледного света. — А что ты ожидал, — шепчет себе дрогнувшим голосом, держась рукой за край ворота кимоно. Там, где спрятал парочку самокруток с табаком. Сжимая в объятых дрожью пальцах одну, спешно облизывает губы, сглатывая. В горле стало совсем сухо, не взирая на то, что выпил он сакэ чаши три сполна, настолько сухо, что воздух, который он вбирает, обжигает стенки. Тревога иглами впивается в грудь, грозясь разорвать его на потроха, и он ощущает себя таким слабым в это мгновение, что это почти физически больно. — Черт… — он едва ли попадает по тонкой свече своей, ставшей паучьей, рукой, цепляя огонь и наконец, делает вдох никотина. Все движения стали независимы, слились в сплошную машинальную дробь. Затяжка — и выдох, сжигающий глотку и наполняющий широкие покои едким туманом. Он грузно падает на футон, оперевшись спиной о деревянную стену. Санджи на самом деле так устал. Так устал держать в себе всю эту боль, что сейчас, когда она в самом своем пике, когда веки уже жжёт от непролитых слез и невысказанных мыслей… Что сейчас, когда у него появилась возможность отделаться от крошечной части этого кошмара, он делает это. И, начав, не может никак остановиться, не может прекратить позорно извергать из себя плач. Он так устал прятать их, так устал сопротивляться этому желанию разрыдаться, что, наконец, сдается. С напряженного подбородка на белоснежное, брачное кимоно стекают слезы, образуя на шелковой ткани безобразную смесь тлеющего пепла и влаги. Слезы, которые он, оказывается, не выжал все из своего организма за всю жизнь, теперь оставляли след, от которого кожу жгло особенно сильно. Санджи хотелось передернуть плечами, скинуть с них, наконец, давящую тяжесть, хотелось еще ниже оттянуть тиски свадебных тканей, настолько тяжело ему стало в это мгновение. И страшно, по-прежнему страшно. И гулко как-то, как неосторожное падение в колодец. Все его тело сжалось, когда зашелестели фусумы и в покои ворвался холодный, свежий воздух, не очерненный вязкостью сигаретного дыма. И слышит, как протяжно скрипят деревянные половицы у входа. Сердце тяжелым грузом падает в грудной клетке, отдаваясь в ушах эхом, что сливается в его голове общим гулом. Санджи спешно сцепляет руки в замок, переплетая между собой длинные пальцы, чтобы хотя бы так скрыть мелкую дрожь, что взяла под контроль все его тело. И чувствует на себе взгляд, и, как и на протяжении всего этого вечера, он обжигает кожу.*