— Где властвует неразумие — там прячется разум.
На водной глади моря испускали последние душистые вздохи пестрые листья и яркие, шелковые облака цветов. И чем дальше бежала белая волна к оставленному краю, тем желаннее казалась она. И не взирая на стывшее в груди сердце, он был готов отдать его без промедления, как надежду, волю и мольбу. До настороженных ушей добирался лишь треск, окутанных огнем и мотыльками, бумажных фонариков и завывавшего, побережного ветра. Затих даже стрекот блестящих цикад, опасаясь гнева опьянённого даймё. В левой части поместья в разгар ночи спустилась гробовая тишина. По велению главного слуги никто из шабутных, молодых девиц не высовывал и носа из своих комнат, а другие трудящиеся были приставлены к делу подальше от главной части дома. В покоях все, что как либо могло помешать глазу, было вынесено и спрятано, отдавая все внимание лишь брачному татами посреди комнаты. Огни свеч суетливо, игриво касались его белокурых волос, украшенных драгоценными, пылающими пламенем и цветом, камнями. А собственное дыхание казалось хриплым и ломким, едва слышимым сквозь беспросветность ночи. И единственное, что действительно было значимо в это мгновение — это то, что Санджи поднял голову и осмелился, наконец, впервые за эту долгую ночь взглянуть Самураю в глаза. Он замер перед непоколебимым, ровным станом гор и непреклонностью его взгляда. Руки трясло на расписной ткани, от нестерпимого, неконтролируемого холода, который он так тщательно пытался обуздать, перебирая тонкую трубку бамбуковой бумаги с табаком из руки в руку. — Лучше убейте. Для Санджи это — предел отчаяния. Это максимум, на который он морально и физически оказался способен. И ему даже становится смешно от того, что позволил себе быть слишком откровенным. Слишком откровенным с человеком, которого видит, теперь уже, в третий раз в жизни. Санджи не мог бы даже в самых опасных мыслях представить, что окончательно бы добило его гордость и достоинство больше, чем… это. Ему были безразличны избиения и брань — это лишь физическое, незначимое и быстро проходящее, не пробирающееся в самую душу и не изматывающее сердце. Но это. Ранит в самое естество, ломает восприятие мира, расщепляет нутро и оставляет за собой лишь вечную пытку. Будто последствия неосторожно выпущенной, шальной пули в голень, не заметные с виду, но усложняющие жизнь. Одна мысль об этом заставляло что-то живое тугой, острой пружиной тянуться в груди. Раскаленной бронзой растечься и сжечь до жутких ран все уязвимые, хранимые им так трепетно и осторожно… чувства. Санджи знает — от этого он не оклемается, не выживет, не сможет залечить столь глубокие раны и не осмелится вновь задышать всем пылом и жаром жизни. Поэтому ныряет рукой под свадебные одеяния и бережно берет короткий кинжал из чистой, невинной стали, что даже в тусклом свете комнаты, освещенной лишь жалким количеством свечей, отдавала ярким блеском от каждой тряски его пальцев. Закаленный в огне, и совсем не знающий крови и боли кайкэн, предназначенный лишь для невест, носящий в себе смысл чести и беззаветной любви. И то, что он протянул его рукоятью к супругу, а острием к сердцу, значит слишком много. У него не было сил думать об этом, сил чувствовать то, что чувствует, не было сил отрицать и размышлять о правильности своих слов и опрометчивых действий. У него нет сил на все эти слишком болезненные вещи, которые так сильно, так невообразимо сильно выматывают его. Санджи не знает, что именно отображается на его лице в это мгновение, но явно что-то очень отчаянное. Струйка дыма медленно поднимающаяся к черепице ложа, привлекает внимание. Забытая самокрутка. Санджи, почти уняв дрожь в пальцах, делает поспешную затяжку из истлевшего свертка, прогоняя из организма вместе с дымкой никотина и эти слишком пугающие, слишком откровенные, слишком опасные и прямолинейные мысли. Он никогда не видел подобный отблеск взгляда, метающий дальше сияния молний. И он был подобен скале, сотрясавшей одним своим дыханием соседние степи. Шаги, которые отстукивали дубовые сабо Самурая кажутся ему копьями, способными резать воздух. И он, так и не вымолвивший и слова, протянул руку, что шелестом хаори наполнило натянутую тишину. Санджи вздрогнул, когда почувствовал короткое прикосновение к собственному запястью. Прикосновение, вынимающее кинжал. Колючий, пробирающий до кончиков нервов ворох ледяных мурашек прокатился по спине, обдавая сердце и душу испуганной и нервной изморозью. — Выпей со мной, — глубокий голос с легкой хрипотцой прерывает все живое в теле. — И больше этой ночью мне ничего от тебя не нужно. — произносит медленным тоном, разрывая с концами тишину, которая казалась звенящей и почти физически ощутимой. И из его рук выпало две хрупкие чаши, упав на футон рядом с оголенными, ледяными лодыжками Санджи. Ророноа Зоро делает это, не взирая на молчание — беспринципно садится на футон и устраивается в расслабленную позу, вновь нацепив себе серьёзно-равнодушное, совершенно невозмутимое лицо. В руках у него пузатый, фарфоровый кувшин с дорогим сакэ из самой Цветочной Столицы. С минуту они молчат. Журчала лишь сладость крепкого алкоголя, что охотно разливался по граненным чашам, едва прорываясь за бортики, и оставаясь прозрачными каплями на постели. Санджи настороженно, готовый в любой момент, наблюдал. Наблюдал за тем, как отблески горячих, пылающих свечей окрашивали профиль Самурая в золото, а сам мужчина, кажется, был глубоко погружен в напряженные раздумья, природу которых не суждено даже попытаться угадать. А как закончил с разливом, выпил все залпом до последней капли. Пил так жадно, что сакэ лилось мимо рта, текло по шее и впитывалось в ворот хаори, оставаясь там холодной влагой. И Санджи чувствовал, как в груди сходятся тугие цепи неясности, не давая вдохнуть воздуха, полного благовоний и запаха поздней ночи. — Зачем, — покачивает пиалу, раскачивая жаркий алкоголь по краям посуды, и требовательно, горько как-то, спрашивает, впиваясь пристальным взглядом. — Все это? Ему хочется отстраниться, потому что по какой-то необъяснимой причине чувствует себя слишком уязвимым, даже еще более уязвимым, чем ощущал себя несколько мгновений назад. — Месяц назад я выиграл вас, Мистер Принц, в карты в Микоте. — неясные чувства поднимаются к желудку и закручиваются в груди. Пальцы нервно сжали хрупкую посудину, из-за чего его кристаллически-прозрачное содержимое взволнованно колыхнулось, омываясь о темные стенки. Санджи судорожно облизывает губы и сглатывает образовавшийся в глотке кусок едкого нечто, сухого и мерзкого. — Не называйте меня так, — выдыхает и чувствует, что его губы сами собой кривятся. Сейчас он не в том состоянии, чтобы контролировать мышцы своего лица и хоть как-то маскировать эмоции. — Ты не любишь, когда тебя называют Прекрасным Принцем? — но даже это, пусть и приправленное хмелем и усмешкой, но все же по-настоящему искренняя заинтересованность заставляет Санджи внимательно и пристально всматриваться светлыми, подозрительно поблескивающими в сумерках свеч глазами в лицо Самурая. — Надеюсь, не поэтому Джадж поставил тебя на кон в покере и проиграл? — А вам-то какое дело? — он бы и дальше храбрился, может попытался огрызнуться, лишь бы снизить градус этих расспросов, что болезненным холодком отдают в сознании. — Вы человека в карты выиграли, не задумавшись… — Я сделал это в порыве пьяного благородства, — резко, твёрдо обрывает его поспешную и нервную тираду. — Чтобы ты знал, мне выпали отвратительные карты, но я должен был выиграть хотя бы ему назло. — И зачем нужна была эта свадьба? — Санджи слышит, как на последнем слове его голос ломается, и в нем появляются какие-то горькие, слишком жалкие нотки, которые он и сам не хотел бы слышать. Его руки, нервно перебирающие расписные ткани кимоно, никак не хотели прекращать леденеть. — Если бы я забрал тебя как раба, это бы пошатнуло твою гордость, не так ли, Мистер Принц? — Санджи быстро выдыхает и пытается, изо всех сил пытается сохранить невозмутимое выражение лица, потому что… что еще ему делать в такой ситуации? Он вроде как все еще надеется сохранить остатки своего потрепанного достоинства. — Если вас так волнует моя гордость, отпустите меня, — он понимает, что его волнение слишком очевидно, но ему хочется хотя бы самого себя убедить, что он делает все, чтобы скрыть это. Зоро долго медлит с ответом, словно очень не хочет его давать. — И куда ты пойдешь? Санджи хотел возразить, хотел уверенно ответить, что у него есть место, куда он может пойти. Что у него непременно есть теплое пристанище в этом огромном мире, куда без задних мыслей, и в любое время мог бы вернуться. И ему бы так… очень хотелось, чтобы это оказалось правдой. Посмотреть на Ророноа Зоро сейчас — подобно мгновенной смерти. Потому что любое движение, вдох, выдох или мысль, выдаст его страшную тайну с потрохами. А он слишком горд и непреклонен, чтобы дать понять это ему. Ведь… не может же он быть настолько одиноким в этом мире. Просто… не может же. — В море, — силится, не особо на самом деле думая, что говорит. Бессмысленные и слишком наивные откровения сами собой слетают с его рта, минуя любые преграды. — Откуда тебе знать, что там в море? Секунду или две Санджи жалеет о том, что сказал это. Крутит в руке наполовину пустую чашу и усмехается сам себе. Если бы еще знал, чего хочет и что ему необходимо знать об этом море. Порой ему кажется, что он словно неразумный птенец, не знает вообще ничего. Ничего, кроме морского бриза, манящего и призывающего его к свободе. — Даже я не позволяю себе настолько доверять морю, — произносит сурово, с оттенком недоверия в голосе. — Через год будет готова моя флотилия, и если твой пыл не спадет, я высажу тебя на ближайшем острове. Санджи одолело желание прикрыть душу, которую вычитывал чужой, непроницаемый взгляд. И он не знает, как почувствовать себя менее обнаженным. Теперь его мысли занимали эти слишком таинственные и многозначительные слова варвара из страны Вано. Самурая-убийцы, не знающего пощады и мира на поле войны. В виде котором никогда нельзя было уличить сочувствия или сострадания. Уста его не дрогнули от высказанных слов, а глаза, по обычаю скрытые, не выражали излишних эмоций. То, что он жил всю жизнь в месте, которое столько лет называл адом. И то, что незнакомый мужчина поступил с ним милосерднее, чем кровный отец, заставляло что-то живое в груди больно уколоться. Словно мир открылся пред ним впервые, и не помнил он уже чувства благодеяния к себе, застав лишь промерзлую суровость каменных, гнилых темниц.*
Густой, голубой туман сокрыл собой вишневые цветы на склонах гор. И мерный перестук цукубаи овладел этим розовым рассветом. Но лишь осторожный, юркий ветерок касался несомкнутых сном и покоем ресниц обрученного. Каждая деталь досконально изучалась, вплоть до расписных цветами и журавлями рам сёдзи. В этом поместье даже ранним утром витал приятный аромат драгоценных пород деревьев, и сливовых благовоний. И Самурай подле, одурманенный мертвенным сном. Самурай, не нарушивший этой ночью ни одного своего обещания. Однако Санджи знал, что когда он вновь придет в себя, когда вынырнет обратно в реальный мир, то эти расслабленные руки тут же нальются мощью, силой и властью. Властью, которую даровали небеса. И снова он думает о том, о чем запретил себе думать, перебирая все события, как бусины, нанизанные на нить памяти. Пестрые гущи садов и свежесть шипящего моря манили оглядеться среди них, тронуть и потеряться. Санджи, не видевший ни разу такой красоты в живую, не хотел до конца верить своим глазам. А душу от такого пейзажа пригревало без всякого знойного солнца. В голове не было ни мысли, все до одной исчезли. Санджи плотнее запахивается в кимоно из-за влажности и ветра, что настойчиво забирается за ворот. Ладони трясло, но из-за выпитого ночью сакэ и волнения, что заставляло кровь бурлить в венах, ему совсем не было холодно. И весь свой рисковый путь с самого поместья он проходил по наитию. Но единственное, что он чувствовал всем своим нутром, это то, что его тянуло к восточному побережью.*