— Спать не спится… И так проходит ночь, и утро настает.
Голубой, промерзлый туман правил на восточном побережье Хакумая. И даже в столь ранний час этот крошечный, оторванный клочок огромного мира окутан и пригрет мирским покоем. Поднявшийся среди гор и тропических гущ ветер казался другим, не таким, как ветер его прошлой жизни. Он был щедрее, настырнее и живее. И от него на рукавах кимоно дрожали крохотные росинки. Санджи задыхается от этого цунами эмоций в его, огретой морем и солнцем, душе. Он так… так старается не моргать, глядя на бушующую власть морской воды, силится запомнить покрепче, сохранить живым образом в сознании. И сердце его колотится так гулко, а внутренности горят так сильно, что пальцы разбивает мелкая дрожь. Ветер срывает с хвойных массивов кипариса цветки и в наполненном солью и влагой воздухе играют нотки сладкой смолы. Санджи ступает по каменистым булыжникам все ближе к шипящему прибрежью. Медлит, опасаясь неосторожно оступиться и полететь вниз, в буйствующую воду с запахом хидзики. Глубина была такой, что можно было наблюдать за мимо проплывающими, крупными карпами с бронзовыми крылышками и огненными чешуйками. И медленно выдыхает, приласканный свежестью бриза. Лицо и уши горят, а беспокойное сердце так часто бьётся о клетки души, что казалось — оно непременно пробьется насквозь. Он, одурманенный крохотными крупицами счастья, садится на корточки, подбирая расписной подол свадебных одеяний. Рука несмело ныряет в водную гладь, желая дотронуться до шустрой, пугливо ускользающей от него, золотой рыбёшки. Пока вольный голос неподалеку не прерывает его шалость. — Не утопись, — испустив скорый выдох, Санджи встает на ноги и осматривается в округе огромного, кремнистого берега, прежде чем наткнуться на Самурая настороженными глазами. Санджи не ожидал его увидеть. Он не ожидал, что его утреннюю пропажу и вовсе заметят. Поэтому одаривает его странно-пристальным взглядом. От взора, теперь направленного на него, по взволнованному, подобно птице, сердцу, проходится жар, словно его норовит одолеть самая настоящая простуда. — Оставь меня. — Оставить? — хмыкнул он, вновь нахмурив брови. — Я не настолько тебе доверяю. — Боишься, что сбегу? — слишком беспечно и слишком смело. — Пару часов назад ты был готов умереть по глупости. — спокойно поясняет он, и весь его вид говорит о том, что лучше Санджи даже не пытаться на это как-либо возражать. Его душа, по ощущениям, разорванно проваливается куда-то в глубину грудной клетки, словно… Это совсем не те слова, которые он готов был услышать. Это слишком серьезные слова, слишком многозначные и пугающие. И Санджи не сдерживается, невольно прикрывает глаза и поджимает губы, потому что… вот и какого черта это было озвучено? Зачем он так заострил на этом внимание? То есть… Самурай пожелал удостовериться, что с ним… что он все еще дышит воздухом и имеет силы жить? Это… Он не понимает, что именно ощущает в этот момент, не знает, как назвать это тонкое чувство, что прокатывается по его плечам, но это достаточно подавляющее чувство, чтобы под его тяжестью опустить глаза. — Забудь об этом. Санджи не из тех, кто быстро и просто согласился бы с правдой. Он будет отпираться до последнего, потому что признать наличие слабости слишком… тяжело и сложно. — Я просто был на грани. Самурай позволяет себе наблюдать, а Санджи так старательно избегает встречи с его взором. С этим слишком внимательным взором. Ведь не хочет быть вычитанным так откровенно просто, словно он беспечное дитя. В голове сами собой рождались воспоминания об этой ночи, уже спешно перетекшей в утро, совершенно некстати, на самом деле. Потому что он не хочет верить, что Самурай способен быть таким… понимающим. Это открытие сильно сбивает с толку. Ведь Санджи не помнит, чтобы кто-то еще проявлял к его душе такого снисхождения. Чтобы кто-нибудь отнесся к его чувствам так же бдительно, словно он по праву заслуживает лишь такого обращения. Ни единой дурной мысли или недоеденного взгляда на чужом лице. Санджи не может даже сам себе объяснить, почему так сильно растерян в это особенное утро. И почему его сознание так сильно и упорно бережет эти странные и запутывающие его, мысли. И не знает, почему он вообще думает о том, о чем думает. Не знает, почему все эти мысли разрастаются в его голове, и не знает, почему пылкий вдох застревает в его груди. И почему единственное, что он может делать – моргать и смотреть на дышащее свободой, огромное море. — Вечером прием. Будь рядом.*
— Господин Санджи-Сама, почему же вы не желаете этой нежной помады? — Сомэ, словно сбитая с толку птичка, внимательно смотрит, и с искренним волнением жмет ладошки к губкам. Санджи пытается придать своему лицу хотя бы отдаленно осознанное выражение, натягивает улыбку пошире, надеясь, что она будет казаться достаточно беспечной, чтобы отвести внимание от его, наверняка, покрасневших кончиков ушей. Он, очарованный красотой девичих глаз, нервно комкает в руках подвернувшуюся ему шелковую ткань. — Не стоит, О-Сомэ, — лепечет, не имеющий возможность издавать иные звуки перед такой юной леди. Не будь он так занят мыслями, он бы был любезнее и внимательнее. И, кажется, его молчание и задумчивость не остаются незамеченными, потому что Сомэ внимательно смотрит на него, и с любопытством склоняет голову на бок. — Переживаете перед приемом? — Скажи мне, О-Сомэ, — Санджи неловко заламывает пальцы и все же задаёт вопрос, который родился в его взволнованной душе, желая узнать хоть что-то о месте, в котором ему предстоит жить. — Тебе хорошо здесь? — Конечно! Я только рада служить Господину в этом прекрасном поместье. — улыбку с девичьего лица, кажется, ничто не способно спугнуть. И она, найдя причину для радости, возилась с его новыми одеяниями. Она только счастлива была продеть точеную шпильку в пучок светлых волос, пройтись изящным движением руки у шеи и оставить едва ощутимый след масляных духов, подслащенных цветами жасмина и фрезии. — Почему? — Санджи очарованно наблюдает за чужими малейшими движениями, не терявшими изящества в любой мелочи. — Подобрал Господин меня… замученную и запуганную, наукам придворным обучил и приставил при нем слугой служить. — Сомэ с каждым словом говорила все тише. Ладони ее нежные, бегавшие по расписным тканям кимоно, прекратили трепыхание и чуть замерли. — Благодарна я ему безмерно. И это ощущение благодарности и спокойствия за чужую хрупкую душу настолько сильны и страшны в нем в это мгновение. Для него, выросшего в условиях отвратительного отношения к подданным и слугам в королевстве… это что-то да значит. И Санджи не сможет скрыть, как много это для него значит.*
Ступая по воском натёртым полам, он снова очутился в привычной тишине. Только коридор одинаковых комнат и скрипучие бумажные фусумы. Прибыл даймё Кури. Солнце по теплое время садилось медленно, погружая город в беспечные сумерки так упоительно долго. У дверей загорались андоны, а служилые девушки поспешно расходились по комнатам, оставляя коридоры пустовать. И одна за другой шумно хлопали ставни. Лишь ступавшая за ними поодаль Сомэ внимала каждому слову и действу. Жаль ему было девчушку, хотелось осторожно велеть ступать и отдохнуть. А она, молодая душа, лишь рада была безмерно служить Господину в таком важном приеме. Велено было ей оставаться настороже до тех пор, пока гость не покинет поместья и исполнять приказы по одному лишь взмаху руки. Санджи беглым взором оглядел гостя. Гостя, наглость которого позволила въехать во двор поместья на черном, породистом жеребце без тени почтения. Оглядел скрыто, как положено супругу даймё. Ненавязчиво, как принято в этой стране. Чтобы не соизволил гость посчитать подобный жест за грубость. — Большая честь добиться вашего приема, донельзя занятой вы в своих делах. — зашелся смехом, а затем влил в себя целую чашу сакэ. Лилась чистота алкоголя мимо рта хитрого и глядел он любопытными глазами на Санджи. — Очаровал вас бес заграничный, я погляжу. Небезопасные огни метались в глазах хмельных, незнакомых. Норовили они разыграть раздор в равнодушном лице хозяина, вывести на эмоции и слепые откровения. Санджи, не смеющий подавать и голоса на приеме, лишь сжимает руки в кулаки под деревянным котацу и натягивает на себя кривую улыбку. — Не каждому духу хватит супруга даймё лестью оскорблять. — голос тверд, подобен стали. А губы края пиалы коснулись, вкушая сладость алкоголя. Санджи, не смыслящий ничего в кодексе чести, не осознавал всей ошибки мужчины. Не знал, что за подобную вольность Самурай вправе изгнать со свету грубияна, как потерявшего облик людской — дьявола. Единственное, что он понимает, что не должен, точно не должен замирать на месте, не должен смотреть так пристально на острый, ровный профиль и в который раз удивляться его словам. Ведь чувствует как медленный, цепкий взгляд прошёлся от макушки к телу, словно кто-то взял шелковую вуаль и коснулся кожи. — Супруг? — тучный мужчина состроил сраженную мину и тот час потряс чашу. — Не припомню я, чтобы сакэ на свадьбе твоей испробовал. Сомэ, словно крохотная птица, без тени и тяжести в своем теле, оббежала мелкими шажками господ и журчала алкоголем по граненному форфору. — Недурных девок ты во двор приставил, — глядит он хищным взором на хрупкость женскую, одурманенный высококлассным сакэ. — Дари мне эту в гарем, а я тебе жеребца своего холеного не пожалею! Манила его милость юной слуги, соблазняла нежностью своей и покорностью господам. Рука его, жесткая и грубая, схватила тонкую, девичью, сжал он ее и сумел бы сломать. Если бы отблеск жара андоны не сверкнул в приставленной к жирному горлу, вольной катане. И не возвышался даймё над ним страшно немой глыбой. — Хорош-хорош! — стремительный взмах, сотресавший воздух рождал в мутных глазах страх сродни животному. — Не надобно мне девки твоей! — Г-господин-Сама! — тотчас перепугалась девчушка, голову с ладонями склоняя к полу. Виноватая была в чем-то словно. — О-Сомэ, — Санджи поспешно смотрит на напуганную, ставшую единой с землей, Сомэ. И позволяет себе огреть теплом руки девичье плечо — а маленькие ладошки тут же сжимают его расписные ткани в качестве опоры. Кажется, он в очередной раз за этот день сбит с толку. То, что одним лишь своим поведением Самураю удалось вновь настолько тронуть его, что он напрочь забывает, где находится, сколько вокруг него людей и что вообще происходит в данный момент. Санджи никогда не хотел признавать, насколько сильно его прошлое влияет на его душу. И то, что такие поступки, совершаемые без тени сомнения, вызывают у него настоящее восхищение. Это… насколько же его прошлое ослепляло и душило его. Насколько сильно оно впилось в его кожу, подобно неисцелимой чуме, сразило и лишило части разумности. — К делу скорее! — Ророноа Зоро говорил как властный Господин, коим и являлся. — Сёгун б-беснует, тебя требует… — судя по тому, как со страху побагровел политик, как налились его глаза красным, беседа его больше не прельщала. — Якудза вольности вкусили, да т-так, что страх смерти позабыли.*
Закатное солнце оставило последние крупицы света на черепицах изогнутых крыш и скрылось за линией гор, уступая правление ночи. И в раскрытых сёдзи блестело всеми оттенками черни море, обнимающее и ласкающее этот, полный шума и жизни, город. Санджи после тяжести дня вновь очутился в привычной тишине супружеских покоев. Всё столь знакомое и чуждое одновременно. Убывающая луна пробивалась сквозь ветви абрикоса и силуэт вошедшего прямо за ним Самурая чётко выделялся на их расписном фоне. От его темной хаори слабо пахло сандаловыми благовониями, дорогим алкоголем и пылким огнем. — Какие сигареты ты курил на родине? — Санджи поднимает на него неясный взгляд, застигнутый врасплох вопросом, который никак не ожидал услышать. — «Смерть» — отвечает тихо, пока прокручивает этот все больше и больше кажущийся абсурдным и невероятным, день. И смотрит пристально на этого, поражающего и настораживающего его еще больше чем день, Зоро. — Тогда прими, — по запястью прошлось тепло чужой руки, что вложила кисэру, расписную, богато отделанную трубку для табака. Украшенная золотыми хризантемами и хранящими символ трепетный, пионами. — Здесь твоих сигарет не продают. Санджи растерянно замирает с трубкой в руках, не имея возможности даже придумать ответа. Этот день стал для него одним большим эмоциональным потрясением. И он не знает, как реагировать на этот подарок, как ему реагировать на то, что он вовсе заметил его пагубную привычку, и принял во внимание отсутствие сигарет в этом порту. Умиротворение с лица Самурая пропало резко, как легла его ладонь на резную рукоять одной из катан. Вольное движение его рук не могло быть не замечено Санджи, и брови его нахмурились настороженно. — Утром я буду в столице.*