— И в жизни, как в поле - не воин, если ты один.
Ророноа Зоро не возвращается в Хакумай уже больше недели. Санджи может признать, что все же думает об этом. И возможно, он думает об этом чуть больше, чем хотел бы. И, может быть, чуть чаще, чем это вообще… необходимо. Например, как сейчас. — Вы хорошо себя чувствуете, Господин Санджи-Сама? – озадаченно склоняет головушку на бок Сомэ, заставляя Санджи быстро моргнуть и сразу ожить. — Да… — он опять это делает. Он опять думает. Санджи просто надеется, что на этот раз он не застыл немым взглядом слишком непристойно надолго. — Просто задумался. Кажется, он действительно не помнит когда в последний раз чувствовал что-то подобное. Не помнит, когда чувствовал похожей жгучей смеси из непонимания и волнения, что плавит его изнутри и заставляет слишком много думать. И никак не может вспомнить момента, когда он впервые осознал, что переживает? Когда впервые ощутил тонкое чувство беспокойства, в которое сам же себя и загнал. Санджи не знал, что все еще способен на такое, что все еще в состоянии так сильно и упорно охранять подобные мысли. И совсем не знал, что его душа такая упрямая. Он и забыл, что может быть таким. Ведь его сердцу давненько не было за кого терзаться. И он вновь делает то, что делает всегда — отвлекает себя. — О-Сомэ, чем я могу помочь? В воздухе плыли клубы дыма с ароматом сладкой гвоздики, развивались и сгорали в свете вечернего солнца. Сомэ щебетала себе что-то дивное под нос и суетилась вокруг, ни в коем случае не позволяя Господину ей помочь: раскладывала благовонные палочки и ароматные травы, щекотала пальчиками композиции крохотных цветков, что красовались на столах. — Я уже закончила, Господин Санджи-Сама, — голос ее был подобен бархату. — Не желаете пройтись со мной до святилища? Возможно он действительно переживает чуть больше, чем хотел бы. Может, он даже немного беспокоится… Может, он беспокоится настолько сильно, что проводит несколько вечеров, заперевшись в покоях, неотрывно глядя в черепичный потолок, полный табачного дыма, прокручивая в голове одну и ту же, все еще пугающую мысль. И каждое утро просыпался, проверяя, что футон рядом вновь пуст, подушка холодна, ни следа, ни тепла. Это чувство… Он обнаружил, что начал ждать, когда же послышится скрип половиц под его тяжелым шагом. Волнение за чужую, такую незнакомую душу, подобно сильной вьюге. Срывает одежду, вынуждает показаться таким, какими на самом деле являешься. А Санджи… на самом деле, чуткий человек. Из разряда почти безнадежных и неисправимых. Но из тех, кто под дулом и под пытками, но ни за что бы в этом не признался.*
Сквозь заросли кипариса виднелся храм, отдающий резными узорами от каждого играющего по покатой крыше блика. И прохлада, что ласково окутывала собой, стоило только зайти в каменные твердыни. Не желал Санджи тревожить чужую душу, поэтому лишь молча наблюдал за сидевшей к нему спиной Сомэ. Склонилась она в дальнем углу святилища полного аромата ладана, и тихо-тихо шептала. — Молитв ради услышьте меня, недостойную рабу вашу… — и жалась к земле, не щадя ни расписного кимоно, ни нежных рук. — Даруй милости нашему Господину в бою, даруй ему победу наградой за наши сердца… Он не знает, сколько прошло времени, но возвратилась она совсем скоро. И в глазах ее блеснули слезы, а зрачки сверкнули подобно звездам на черном-черном небе. Санджи заметил, что ее нижняя губа задрожала, и это лишило его всех мыслей. — Мы можем идти, Господин Санджи-Сама, если вы не желаете… — он обрывает ее на полуслове. — Почему плачешь, О-Сомэ? — Не могу я, Господин Санджи-Сама, не скорбеть по душам, чья жизнь наполнилась болью из-за грязных замыслов. Молюсь я за них, чтобы высшие силы помиловали и даровали им покой… — в глазах ее, прозрачных и искрившихся, Санджи утопал и таял. — Молю, чтобы наш Господин изгнал нечесть с тех земель, молю даровать ему сил в бою. Почему… Не может же быть такого… что Санджи помиловала судьба? Помиловала быть узником и безвольным супругом такого человека? Он подобно ветру, без капли терпения и лишних мыслей вырвал его из прошлой жизни. Унес стужим, свежим бризом, несущим перемены. Коснулся лишь раз, чтобы ненароком не потревожить и оставил. Непредсказуемый, неясный и нечитаемый. Погружал в собственный избыток насыщенных, красочных оттенков вольной души. И заставлял думать.*
Ночь — пир для воина. Ночь покрывает темное побоище, оберегает от праведных лучей солнца. Сон, полный чуждых образов снова и снова рождался, прокручивался перед истощенным кровью и жаром взором. Образы огня, разрушения и смерти — на фоне знамён и чёрного от пожара, неба. Было мгновение, чтобы осознать и понять то, что его разбудило — прежде чем отклониться, избежав клинка, которым намеревались пронзить сердце. Алая кровь окропила паучьи лепестки хиганбана. Тягучий, горький запах ликориса тянулся с самого бурьяна леса. Его, как воина, улыбнула мысль о возможности и поэтичной неизбежности своего конца. Грубый кашель сдавил грудную клетку, заполняющуюся кровью, но настырное дыхание срывалось с его губ всё живее и щедрее, каждый раз рисуя в воздухе белёсые клубы пара. Смертной и покорной решимостью глядел он в красные глаза судьбе. Но воля небес строга — там таких не ждали. Прошла неделя с гибели заклятого врага Великого Сёгуна Вано. Известия о смерти главы клана, до сих пор грели душу. Загнанный в угол собственной обители, он походил на жалкого труса, безбожного и безродного пса, без капли воинского духа. Он лежал, хрипел и молился посреди собственных покоев, лишенный и шанса на бегство. Его образ вызывал лишь отвращенную злобу, и рождал единственное желание — закончить его существование. Видел он смерти безымянных шавок снова и снова, а на душе не было беспокойства помимо собственного, далекого… дома. Движения отдавали грузом, боль сковывала руки, ноги тянуло к сырой земле, ядовитой и палящей красным огнём. Туманный взгляд стремился к вышине, а алые лепестки хиганбана закрывали взор, прятали собой ночной небосвод. Воин налегает на весло и лодку прибивает к берегу, влажному и топкому. Деревянные гэта тонут в грязи, концы хаори собрали влаги и утяжелили и без того шаткую ходьбу. Но Самураю, добравшемуся до родных берегов и топь песка и бессердечность ночи милее розовых, душистых садов столицы. Холод ветра липнет к спине. Развивает оборванный пояс, забирается под темные одежды, что когда-то были мягким хлопком да тонким льном. Но он лишь крепче завязывает ткани на теле, закрывая лицо соломенной касой. Обходит окружные селения тихо, ведь понимает: не стоит сейчас знать всем и каждому, что воин вернулся. Кругом ни души, ни зверя. Только хриплое дыхание Самурая, сбивающее холодную росу у самых губ. Томный Хакумай словно находился в другом пространстве и реальности, не знающий при покровительстве даймё обжигающего пламени и удушавшего пепла. А вокруг всё тот же ветер: хватает, летает и ломает, упрямо скрежет по влажной соломе касы. Каждый шаг отдает тяжестью, не отличается скоростью. На вершине тускло мерцают огни родового поместья с его высокими, резными башнями и каменными ступнями. В сумраке ночи оно было подобно маяку, что светом своим зазывало вернуться и укрыться. Он откидывает касу с лица, заплывшим от усталости взглядом глядя на гору Фудзи, возвышавшуюся среди тропиков зелены и полей риса. Она казалась ему грозным божеством, охраняющим жителей родных мест. Боги вновь миловали его. Воин вернулся домой.*
Ночь над поместьем расползается влажным, чернильным пятном. Санджи наблюдает за убывающей луной, мириадой мелких звёзд, горящими изнутри нежно-голубым огнём с мимолетной мыслью о прошлом. Вспоминает вечера в темнице — там было так же тихо, но здесь — ещё и спокойно. Он откидывает голову назад, и утыкается в раму сёдзи. Смотрит на клубы дыма и крепче жмет в руках кисэру. Бессонница перешла из разряда проблемы в разряд обыденности. Мир вокруг стал удивительно текучим, одновременно с тем — эфемерным. Если он продолжит проводить свои ночи подобным образом — слишком много переживать, это может… плохо кончиться. Эти размышления утомляют его. Особенно учитывая, кто именно является их основной причиной. Санджи, честно говоря, не может вспомнить, чтобы когда-нибудь так взволнованно думал о ком-либо и осознанно или неосознанно бродил в подобных мыслях… Вдруг в коридоре сверкнул шум вощёной бумаги. Санджи приподнял глаза и в тот же миг его мысли, полные бреда и тревоги, развеялись, заплыли в воздухе. Он поднимается, разминает затёкшую шею, переступает с ноги на ногу по холодному полу. И приоткрывает фусумы, замечая всполох в ночном полумраке коридора. Среди тьмы тонкой луны, ступая каменными шагами, плыла тень. Очертания ее казались огромными и возвышенными, подобно горным курганам. И опиралась она тяжестью своего веса о стены, хваталась за рамы хрупких сёдзи, способных надломиться от силы такого напора. Вместе с резким вздохом Санджи хватает горячий подсвечник, направляя свет и ясность огня на надвигающуюся черноту. Его руки жгло жаром драгоценного металла, но выдать сейчас хоть каплю слабости было сродни смерти. Освещенная тень на глазах приобрела человеческое очертание, обличая настороженным, взволнованным глазам облик супруга. — Какого черта… — голос Зоро казался неестественным, тихим, не таким, каким должен быть по праву. Но то, как он предупреждающе глядит в самую суть души, заставляет стоять и слушать, не смея и предпринять попытки шелохнуться. Поневоле Санджи замечает, как Самурай заламывает пальцы на груди. Как делает слабый шаг, прежде чем подкоситься, объятый тяжелым выдохом. Позабыв о подсвечнике в горячих руках, о невысказанной обиде за грубое слово, ловит внезапно ослабшее тело, закинув тяжелую руку себе на плечи. И этот тёмный, чужой взор, внимающий ему с такой уязвимостью в своих глубинах, прячется за дрожью ресниц. — Санджи…— его тело подстреленной птицей слабеет, находя недостающую силу в крепкой хватке рук. Зоро, не желая показывать большего бессилия, поспешно отводит взор в сторону и слишком резко выдыхает густой кашель, орошая тонкие губы яркими каплями. — Какого черта т-ты не спишь… Страх в груди раскинул свои наточенные ветви и обхватил легкие, мешая свободно вдохнуть. Санджи жмет ладонь поверх чужой на груди, и живая кровь тут же мазнула его кожу языками пламени. Время замерло в одночасье с осознанием, что рваным дыханием испустилось из губ. Бессвязными мгновениями распустились все действия, столь быстрыми и незаметными они казались даже для самого себя. Настолько, что опомниться вышло лишь тогда, когда рухнул Самурай всей своей тяжестью огрубевшего от бойни тела на белоснежный футон. То было бессердечность бескрайней ночи, затянутой тьмой. И лишь тощая луна делала ее не такой жестокой и одинокой в своем бессилии. Многочисленные бумажные фонари все так же слабо качались на ветру, шурша и свистя. Окутал Санджи запах сырой крови, плыл в воздухе, и оседал в его пересохшей глотке. Страх за чужую жизнь кружил над ним, врезаясь в дрожащие пальцы, что срывали сырые одежды, покрытые темными пятнами с горячего тела. Тишина в покоях ватная, она тянула в себя резкие звуки рвущегося хлопка да тяжелого дыхания. Она заполняла собой всё пространство, заползала в уши, набивала тяжестью голову. — Не двигайся, — сглатывает, с трудом держа ровность голоса. — Я позову лекаря. Встать на шаткие ноги не позволяет короткое прикосновение к запястью, что заставило повернуться и уставиться на раненого непонимающими глазами. – Не зови, — чужое, тяжелое дыхание набатом отдает в голову, переполняет душу острой тревогой и едким морозом, из-за чего кровь по жилам начинает течь быстрее. — Панику поднимут. — Ты… — Санджи набирает воздух, собирается сказать, собирается высказать. Но воздуха нет, горло сжимается хуже, чем в холодную пору, от чего звуки выходят даже жалкими. — Почему? — Пусть спят. — слишком тихо. — Ты вообще… Видишь в каком ты состоянии? — Не препирайся. — выдавливает он хриплым голосом в попытке скрыть то, насколько непросто дается эта самонадеянность и наносное спокойствие. Санджи понимает, что он, в самом деле это сделает – никому ничего не скажет. Ророноа Зоро никогда не заговорит об этом с кем либо. Поэтому он больше не пытается принудить его и вывести на чистую воду, решив для себя, что раненому воину подобные разговоры доставляют лишь ощутимый дискомфорт. — Как умрешь от заражения крови, поговорим, — голос у Санджи обманчиво-умиротворённый. Ведь Ророноа Зоро, на самом деле… осторожный человек. Даже если по всем законам бушидо и чести совершенно очевидно, что именно он пытается провернуть. Это заставляет Санджи невольно и на самом деле очень неожиданно для самого себя, задуматься, если супруг так легко скрывает свои чувства и эмоции, сколько раз ему удастся успешно спрятать их и от него? Сколько всего он не заметит, не услышит и не поймёт. Сколько ускользнет от его внимания. Вместе с этим понимает, что забывать о принципах других опасно. В первую очередь для самого себя, ведь может показаться, что только твои чувства — важные и неподдельные. И это, конечно же, двояко и бессмысленно, но Санджи ничего не может поделать с этой короткой вспышкой негодования, что загорается в нем, когда он понимает, что может не узнать чего-то очень важного и, возможно, болезненного о своём супруге. — Ты… — Санджи пытается сосредоточиться на разговоре и не замечать, как сердце колотится в висках. Он рассматривает его свежие раны: открытые, рваные и глубокие. Под тусклым светом они кажутся больше, спрятавшиеся в тенях — ужасающе. — Не смей скрывать… такое от меня. — Ты тоже. Санджи на это лишь хмыкнул, а душа уже принялась биться пойманной птицей в груди. Он не может отрицать того, что его тронули слова человека, которому с виду вовсе не свойственна забота. Руки крепко хватали рукояти огромных катан, откладывая их у расписной стены. От одного касания к орудиям убийства у Санджи холодела кожа. Те, местами очернённые кровью, все еще хранили в себе остатки ярости и боли побежденных Самураем, душ. Быстрыми шагами Санджи метался по коридорам поместья. Пальцы его белели, когда хватали ручки ведер с колодезной водой. Та в тазу приобретала янтарный оттенок, вымоченная соком красной мари и корнем нарцисса. Терзался, когда смотрел в лицо ослабленного, крепко удерживая алую тряпку на чужой груди. И неосознанно, совершенно неконтролируемо следил взглядом за движениями его надломленных от боли бровей. Было что-то особенно пугающее в таком, откровенно уязвимом воине, что-то, что заставляло с новой силой жать ладонь к горячей крови. — Придется шить, — молчание приравнивается к согласию, и Санджи ставит у постели зажженную свечу и укладывает хлопковые покрывала из прачки, усердно стараясь не замечать чужие сжатые челюсти. — Будет больно… — зачем-то говорит он, чувствуя как скулы печёт, следом начинает печь уши. Чутко прислушивается к чужому дыханию, когда осторожно ведёт рукой с густо мокрой тряпкой по вздымающейся груди, омывая грязно пугающие разводы. Зоро стискивает кулаки на пропитанной потом и кровью ткани. Грязно коричневая вода в тазу безмолвно покачивается. Тепло чужой груди под руками обретает вес. Капли холодом лижут рукава и на полу собираются бесформенными лужицами. Смотрит в чужое безмолвное лицо слишком внимательно, не моргая. Долго раскаляет иглу в жаре свечи, дольше, чем позволяет разрастающаяся тяжесть. И гладит пропитанную теплом ткань под чужой спиной, едва касаясь кончиками пальцев. — Потерпи, — сглатывает, но фантомная тягучая горечь остаётся на языке. — Тише ты, — в его голосе не слышится ни злости, ни раздражения. Санджи читает в нём сдержанную нежность. — Не тебя же шить будут. И не издает и звука, когда длинные пальцы подносят изогнутую иглу к краю раны. Не шевелится, когда Санджи делает первый стежок живой плоти. Можно увидеть лишь алые пятна на щеках, короткие, редкие ресницы — все до одной. Санджи тянет носом переплетение запахов: свежая кровь, запах морской соли, впитавшийся в чужую душу намертво, и измокшие, целебные травы в тазу. Чужая кожа под пальцами горячая, грубая, прогретая жаром солнца и пылом боя, горчащая неистовой прочностью. Когда они виделись в последний раз, Ророноа Зоро походил на несокрушимую груду силы и власти. Сейчас же он даже дышал иначе — хрипло и с долгими паузами. — Еще немного, — вытирает взмокший лоб об тыльную сторону руки и выдыхает, продолжая сжимать иглу в руке. Пальцы то и дело сжимаются, едва дрожат. В горле першит, а в глаза будто песка прыснули. Санджи смаргивает, и слеза щекотно, незаметно даже для самого себя, скользит под одеяния. — Все, — и накладывает последний стежок. Зоро дает слабину лишь сейчас, закрывает глаза и тяжело, очень тяжело выдыхает. И в этом выдохе столько усталости, столько невыраженной боли, что рука Санджи сама собой тянется к нему в неосознанном, но естественном для всего человечного и людского желании утешить, коснуться, напомнить, что он не один, что его… Но Санджи на полпути отдергивает себя. Чувствует, как на него смотрят. Смотрят совершенно новым и дробящим душу взглядом несколько долгих мгновений. То ли была магия ночи и осторожная игра теней и бликов света, что отбрасывали на лицо Самурая блёклые, бумажные фонари. Или это воображение, что настойчиво рисует ему всякое, но сейчас ему отчетливо привиделось, что Ророноа Зоро… улыбнулся. Санджи от удивления поднимает брови, когда чувствует, как он молча и настойчиво прижимает ладонь к его щеке, щекоча теплом. Не взирая на грубость кожи, касание оставалось невероятно осторожным. — Спасибо. Под сердцем тут же вспыхивает и опадает пеплом искорка тепла.*