— Твой взгляд — сильный ветер. Который вновь врывается в меня.
Ночная прохлада щекочет кожу. Ветер лижет влажные рукава кимоно и спускается к венам, обдавая холодком. По телу плывет легкий озноб, выгоняет остатки бреда из головы и расслабляет тело. Полумрак размывает тени на лице спящего Самурая, и тусклый свет поднимается с ресниц к его тонким губам. На линии подбородка впитывается в темноту без остатка, и скользит от кадыка к острым скулам. Все стало таким осторожным и тихим. Даже его мысли о том, что прежде он никогда ничего не чувствовал, глядя на кого-либо. — Что ты за человек… — беспечно, насколько только может, шепчет Санджи в пустую тишину. Лишь треск жаркого табака вдыхает жизнь в эту, ставшую столь мирной и безмятежной, ночь. И ждёт… Ждёт шепота прохладного ветра между зарослями кипарисового леса — того самого, особенного — чтобы отправиться навстречу своему будущему. А ведь Ророноа Зоро прибыл тем самым ветром, несущим аромат жизни. Ведь в нем, на самом деле и была сама жизнь. Неизведанная, бездумная, отданная высоким целям, и рвущаяся на широких волнах подобно могучим кораблям в штормящем море. Он и сам — море перед штормом, стремящееся к пустынному берегу бурной волной. Пышные клубы дыма плывут в воздухе и врезаются в стены, оседая в деревянных брусочках ароматом сладкого чернослива. Санджи мирно выдыхает, ощущая такую долгожданную легкость в груди. Что-то почти неуловимо, но очень ощутимо меняется в царящей вокруг атмосфере. Даже ветер, кажется, усмиряет свой природный напор. И такая тишь, такое умиротворение кругом, когда совсем близко он. Санджи не любил ночь. Ночь всегда таила в себе пугающие тени, незримые силуэты на влажных пятнах каменистых стен. В Норт Блю он никогда не тушил свечи с наступлением темноты, лишь бы не оставаться один на один с темной, мертвенной тишиной. А здесь, рядом с ним — ночь, где нет места… беспокойству. Санджи чувствует, как волной накатывает усталость, как глаза смыкаются в желании отдохнуть и забыться. Он гладит пропитанную чужим теплом ткань и расслабляется, когда тело, наконец, погружается в мягкое облако покрытого татами. И совсем не ловит того мгновения, когда на секунду замирает, прислушиваясь к чужому дыханию. Дышит. Всё так же ровно, живуче и столь умиротворяюще. Вместе со слабостью высвобождается и утомленное сознание. Мысли покидают голову, окружающее пространство и ускользают в долину у подножия поместья, где подобно ночной дымке растекаются вдоль высаженных рисом и пшеном, полей. Завтра. Теперь это совсем другой день, нежели были для него все те прошлые «завтра», что он прожил в этом поместье.*
В этот ранний час облака, желто-розовые, беспокойные — торопливо плывут в свой дальний свет. И вело их вместе с сладким дурманом цветков и рокотом бушующего моря и заносило малость в раскрытые сёдзи покоев. — О-Сомэ, уважь и подай сакэ, — Зоро сидит перед китэцу с таким видом, будто вовсе не истекал прошлой ночью кровью. Сомэ покорно поклонилась и вылетела прочь с видом райской пташки, оставив за собой лишь легкий шлейф тропического жасмина. — Какого черта… — раздраженно выдает Санджи, явно не радушный подобной выходкой и тем, что он вовсе нарушил постельный режим. — Тебе нельзя пить в таком состоянии! — Переживаешь за меня? — голос звучит мягче и веселее его обычного тона. Значит… так он решил звучать после вчерашней ночи. Санджи чувствует, как кровь доходит до ушей, и он нервно сжимает в руке кисэру, из-за чего душистый табак трепещет в небольшой чаше, и малость просыпается на пол. Он спешит сделать длинную затяжку, чтобы усмирить собственное сердце, о чем тут же жалеет, потому что от густоты жара, обжигающего горло, на глазах собираются слезы. А Зоро все так же сидит рядом, такой довольный, такой хитрый, князь и бог всего Хакумая, и постепенно вкушает этот образовавшийся в воздухе, азарт. — С чего бы мне… — не сдается Санджи. — Еще волноваться из-за твоей глупой попытки умереть вчера! — Я бы не умер. — Только потому что я тебя поштопал, — и ощущает на себе взгляд сощуренного, хитрого глаза. — Я бы не умер, — повторил он с легкой, теперь такой знакомой, дразнящей улыбкой на губах. Теперь Санджи хорошенько запомнит, какой его супруг на самом деле невыносимый. — Ты бы мне не позволил, я прав, Принц? — Ты… Невыносимый. В нем росло чувство, будто его пытаются одурачить. И от этого он был готов прямо сейчас схватить этого чертового Самурая за ворот и собственноручно уложить на футон, чтобы… отдохнул по-человечески. И, определенно, его раздражает то, что Зоро не может позволить себе побыть просто… слабым. Уставшим, расстроенным, раненым. Санджи знает, что в голове у него, должно быть, много гордого, много сильного и вольного, но в этом же, должно быть место… честности перед самим собой. То, что он мог прошлой ночью этого не понять, мог не заметить, не услышать, и не помочь. Мысль, что Зоро мог остаться незамеченным, неприятно стискивает сердце, вынуждая то возмущенно и взбунтованно ворчать в грудной клетке. Ведь… как он делает это. Если даже чуткая, такая внимательная и понимающая Сомэ не заметила. И как же это раздражает. Раздражает, что он не вправе требовать от него полной откровенности со всеми. Ведь и сам о многом не договаривает, и сам скрывает большую часть очень важных, выжигающих душу, вещей. И имеет ли он право после такого требовать хоть что-то? — Ты же помнишь свое обещание? — Санджи смеет напомнить, спешит предупредить, что ним такой трюк не пройдет. Что он не потерпит и доли подобной мишуры, что он навешал с утра на своих подданных. — Я помню все, Принц. Сомэ, ступая короткими, невесомыми шажками явилась в покоях так скоро, держа в руках поднос с пушистым рисом и мясом для господ. Пар из блюд струился ввысь, подобно тонкому шелку и развивался ароматным жаром по углам. В руке Самурая дубовые палочки походили на тоненькие зубья, готовые вот-вот надломиться надвое, сожми он их неосторожно да покрепче. Санджи не знает, почему так внимательно скользит взглядом по тарелке Зоро, и почему так внутренне негодует от того, что видит в ней. Он бы… приготовил для человека, потерявшего много крови, другое. Ведь, должно быть, у него кружится голова, и возможно… ослабли руки. Он бы запек морскую рыбешку, настругал салата и обязательно добавил красной свеклы для сладости и восстановления сил. — Господин-Сама, ваше сакэ подадут в ближайшее время… — досадно лепечет Сомэ, и это развеивает все его мысли по воздуху. — Что-то случилось с створкой в винном погребе, я сейчас же попрошу кузнеца починить. — Оставь это, я сам, — он поднимается и вновь тянет улыбку, ведь видит, как хмурятся брови Санджи в протесте и желании возразить. — Уважь Принца, подай чая с лавандой. Похоже, у него много переживаний на душе.*
Если он приготовит то, что задумал, и попросит Сомэ подать утром под видом блюда от повара… это же не будет очень уж странно, не так ли? Если он приготовит один раз, ничего плохого ведь не случится? Сомэ же не проболтается, что наследный Принц из дальнего королевства помышляет готовкой — делом, что не должно интересовать высший свет. Он же может хотя бы так позаботиться о рационе воина, привыкшего безрассудно и бездумно лезть на рожон?*
Уже заиграли первые звезды, яркие, но такие одинокие и потерянные в сиянии ночи. Ничто не нависало тучей, все только ласкало и умиляло взгляду, не знающему сна ни в одном глазу. Поэтому, прикрыв за собой фусумы, Санджи тихо, словно вор, ступает по длинному, темному коридору к дальней кухне. И ставит высокий подсвечник на полку рядом с большими чашами и проходит к широкому, деревянному столу. Резные полки и шкафы переполнены фарфором да глиной, что в очередной раз убеждает, что даймё далеко не скуп на убранство. А воздух вокруг дышит пряностями и травами, что вынуждает как можно скорее испробовать на деле чуждые специи. Санджи черпнул ноготком мизинца и вкусил щепотку сухих приправ из первой округлой чашечки, и на языке тут же шепнула лёгкая сладость. И замечает незнакомый ему ранее плод в плетеной корзине, что походил скорее на белый цветок со множеством лепестков, нежели на что-то съестное. Готовят его целиком или стоит разделить на листочки и… а каков на вкус? Азарт новизны теперь рос и цвел в нем всеми пышными и игривыми красками. Он пробовал, нюхал, мял и кусал. Наугад, пока его внутренне задатки истинного ценителя не привели к конечной мысли — лучше наварить с овощами, подсолить и… обжарить! Ему было по душе в этом теплом сумраке свечей, среди разбегающегося, журчащего пара воды в воздухе. Санджи обнаружил для себя, что от здешних зерен исходит тонкий, незнакомый ранее аромат, а нежные лепестки корня юри оказались на редкость хрупкими, даже для его рук. — Тут вскипятить воду… Две чаши… — шепчет сам с собой, попутно припоминая рецепты из потрепанной книги шефа при королевстве. Размышления о трудностях выбора между лимоном и лаймом оборвал тихий шум бумажных ставней. Укатившийся за стол фрукт. Легкое пламя за спиной. Понимание. И он очутился лицом к лицу с тем, из-за кого и орудует уже больше часа на кухне. Зоро стоял в проеме, оперевшись о раму и наблюдал своим внимательным, изучающим взглядом. — Почему не спишь? — взор его становится каким-то чересчур задумчивым. Санджи тихо хмыкает, застигнутый врасплох как этим взглядом, так и вопросом, на который не знает даже, как ответить, потому что не до конца уверен, что вовсе внял его смысла. — Тебя долго не было. — хриплым, еще непроснувшимся голосом произносит Зоро. Он медленно моргает и густо дышит, потирая лицо рукой. Пару долгих мгновений Санджи так старательно не встречается с ним глазами, пытаясь справиться с внутренним раздражением, что внезапно накрыло с головой. Понял, что влип, причем сам же и попался, а из-за этого стало еще хуже. — Есть сакэ? Санджи сглатывает сухим горлом и выдает странно ломкий, ни капли не естественный смешок, после чего тянется к сотейнику с несколькими зубчиками дикой луковицы лилии, чтобы снять с огня. Сейчас так необходимо хоть что-то, что смогло бы усмирить его взбеленившиеся чувства. Что-то, что помогло бы ему не сгореть прямо здесь и сейчас и не провалиться под землю. — Ты чего? — Удивлен? Принц не должен заниматься таким, не так ли? — чувствует, как его всего холодит. — Почему? То, что для Зоро откровение жизни, для Санджи — всего лишь привычная данность, с которой приходилось уживаться каждый день. — Готовка – дело тех, кто служит, а Принц… — не унимается, пока его не перебивают. — С чего ты взял, что я вообще осужу тебя? — спокойно, будто нисколько не сомневается в логичности и разумности своих слов. И Санджи… замолкает. Подобное трогает глубже, гораздо сильнее, и лишает возможности что-то сказать. Настолько, что оставалось лишь подавлять любое желание отвести тему, спрятать то, что попали в самую суть. — Твой отец? — и Зоро твердо припечатывает одними словами. Санджи едва удалось сдержать порыв покинуть кухню, чтобы стереть этот густой и липкий слой, что повис на его душе. — Я не прав? Казалось… время должно было хоть немного изгладить те слова из памяти, но этого, к сожалению, не произошло. Если бы это было так просто, возможно, его чувства не были бы такими, и возможно, дышать было бы проще. Отец все детство возлагал на него надежды, ждал, что он, наконец, окрепнет и станет сильным воином, вольным солдатом без следа слабости. Что, наконец, заставит пылать гордостью отчее сердце. И у него никак не получалось угнаться за тенью чести в лике отца, за добрым словом и похвальной улыбкой. Всегда плелся он жалким кутёнком позади. Оставленный с ощущением острой неполноценности в груди и разочарованием в самом себе. С ощущением, что это всегда его вина. Что это ему чего-то отчаянно не хватает. Зоро смотрел, и в его взгляде читалось то, что в ответе он вовсе не нуждается, что он все понял и так. Санджи не был в этом уверен — это длилось лишь мгновение, такое короткое и мимолетное. — Забудь об этом. — видно, как он злится, как его раздражает одно упоминание Винсмоука Джаджа. — Забудь о его словах в этом доме. Санджи стоял молча. Знал ведь – отвечать нечего. В это осторожное мгновение любое произнесенное им слово обернется пустым и бессмысленным звуком, и никакое самое отчаянное откровение не выразит и части того, что сейчас на душе. Как-то вдруг… Санджи и не заметил когда, стало слишком поздно. Слишком поздно не думать о его словах, о его проницательном взгляде, и о его столь внимательных действиях. В мерцании свечей было, кажется, меньше тепла, чем в его взгляде, а звон колокола был тише, чем его молчание. И Санджи видит, как он смотрит: его черты смягчились, а в глазу шепнул блеск и льющаяся нежность. Рядом с ним впервые за столько лет, человек, способный понять. И Санджи даже не до конца верит, что этот человек — его супруг. Он — Самурай по призванию и рождению, имел силу сеять разрушение и смерть одним взмахом катаны. И то, как он сочетает в себе опасность и ярость, внимательность и учтивость так… …Санджи не замечает мгновения, когда к нему подходят слишком близко, но очень ясно и красочно запоминает ту секунду, когда Зоро без сомнений и раздумий обнимает его. Там, за сёдзи, властвовали ночь, ветер и водная ширь. Щедрый бриз ласково теребил вощеные фонари в воздухе и пышные облака в небе. Огоньков свеч было так мало, так недостаточно, что вокруг чудился шлейф нежных красок. Санджи ощущал все кожей, окутанный потоками чужого тепла, такого мягкого, и настойчивого одновременно. Он замирает в его руках, боясь сделать вдох, боясь моргнуть и развеять мираж, в котором так бережно прижимали к себе. Но проходит одно мгновение, второе, а Ророноа Зоро никуда не исчезает, его тепло все также обволакивает, обвивает плечи и прижимает к себе. Ему мерещилось, что он слышит чужое биение души. И к нему хотелось прислушаться покрепче, если бы шум его собственной был в состоянии хранить тишину. – Уймись же, – прошептал Зоро. Теперь даже дышалось по-другому, глубже и ровнее. И так стойко ощущалось, как в чужом буйстве красок растворяется, вспыхивает и сгорает ярким пламенем весь его сумрачный мир. Что-то внутренне, такое нужное и чуждое заставляло отчаянно цепляться пальцами за его темную хаори, и медленно, очень медленно дышать. Это усмиряет даже его взволнованное от такой близости сердце, которое успокаивает свое биение, привыкая к чужому, такому близкому дыханию. К его медленным, едва задевающим спину прикосновениям, что вызывают полудремлющее, сонное чувство. Это было… такое утешение. Спасительное утешение, которое не хотелось забывать никогда. Хотелось, чтобы именно такой была его жизнь, чтобы каждый из тех дней, которые ему суждены на этой земле, были окутаны таким же теплом. Таким же светом без тени, горением без пепла. Его кольнули эти мысли. Мысли, в которых он больше не был чем-то отдельным и одиноким, а стал чем-то важным, что свет принял в свои объятья. Мог ли он знать, мог ли догадываться, что будет чувствовать себя так правильно в этих объятьях. И в самом деле ощущать, как слезы сдавливают горло. Когда он… такой неясный, такой незнакомый и дальний варвар из страны Вано, говорит ему таким успокаивающим голосом, что его прошлое не достойно и единой слезы, Санджи не может не думать о нём еще больше. Думать о том, что это вполне приемлемо. Приемлемо быть уязвимым перед ним. Это состояние такое осторожное, мимолетное и приятное. Он впервые ощутил в себе ожидание, такое щекотное и шипящее. Ожидание, которое обязательно исполнится. Его чувства качались на чутких чашечках весов, и внутри больше не было места пустоте. Было лишь стойкое ощущение скорого… счастья.*